Смерть Автора и Смерть Героя_5

Приступ.
Фрагмент из "Серебряный Пёс в лазоревом поле" https://author.today/work/228888

― Можно я тебя о чём-то попрошу? ― Златовласка, привычно сидящая у  ног, сама потёрлась щекой о его пальцы. Он и сам не заметил, как  отвлекся от мыслей об охоте на наблюдение за миром. Просто наслаждался  утренним покоем, задумчиво гладил её волосы и слушал комнату, исподволь  наблюдая за детьми. Поэтому видел, как росло в ней это желание, как  долго она решалась. И хотя спросила застенчиво и робко, но лорд всё  равно удивился самому факту. И той отчаянной, немыслимо огромной  важности вопроса, которая сквозила в голосе. Сколько же девчонке  понадобилось мужества, чтобы раскрыть болевую точку, вообще заговорить с  ним на важную для неё тему, не то, что попросить!

― Попроси, ―  сказал он, надеясь на чудо, а внутренне опасаясь очередного их  профессионального подвоха и намека. Но она была так сосредоточенна и  отважна в этот момент… в ней была только искренность. Нет, подлостью там  не пахло. И всё же она замялась. В комнате стало тише, словно все дети,  вроде бы занятые каждый своим делом, немного притаились.

― Я обещаю не ругаться, ― мягко сказал он и погладил бархатистую щёку, поощряя говорить.

― Можно мы сегодня приведём с собой ещё девочку?

―Зачем?! ― ну вот и подвох. Повышение стоимости чека, ещё минус монета. Хорошо, если серебряная…

Но сдержался, почти. Тем не менее, Златовласка уловила его замешательство и недовольство, заторопилась, спеша уговорить:

― Она хорошая, правда. Её часто бьют, но она хорошая, послушная. И всё умеет!

―  Вот как… ― «Все же повышение расходов? Кто-то решил, что я маловато  девок деру? Или что могу платить больше? Или по девке простой? Или сама  за неё впряглась?» ― А почему ты за неё просишь?

― Она нам как  сестра, мы вместе росли, вчетвером. ― Девочка смотрела на него снизу,  доверчиво и беззащитно, делясь страхом и безотчётной надеждой. Ещё не  верой в него. Попыткой доверия… ― Её тоже скоро убьют, я  подслушала, как охранники обсуждали... Но мы тут… с тобой хорошо. Ты не  бьёшь, и кормишь. И можно спать… А она там одна. Ей страшно. Можно, ты  тоже её купишь, пока не соберёшься уезжать?... Дождь же… Он же ещё долго  может идти, да?... Пока ты тут, мы будем твои…и никто другой её не  купит. Пока она тут. Она всё-всё сделает. Я обещаю!

И вдруг вспомнила, спохватилась:

― Только пообещай её не убивать!

За  грудиной у лорда скрежетнуло широкими злыми когтями, вспарывая рёбра.  Смертница. Смертница, смирившаяся, что умрётв любой день через три дня , по желанию клиента…. принявшая эти дни рядом с ним как подарок,  примиривший со смертью, как последнее желание… просит за другую, которой  жить и того меньше. Просит для подруги нескольких дней жизни и покоя…  Дворянину перед казнью положено ― вымыться, спокойно выспаться, вкусно  покушать и выпить… и последнее желание. Это право их касты. Последняя  привилегия. Откуда она, бордельное отродье, знает о нём? Инстинктивно? В  сказках слышала?

Он тяжело и судорожно вздохнул, сглатывая  колючий ком, наклонил голову, всматриваясь в девочку. Она боялась, но не  за себя. Порода…

― Пообещай, ― теперь она испугалась и просила.  Они очень быстро пугаются, эти дети. До паники, до явно слышимого стука  крови в венах. Испугалась, что подставила, что пытаясь подарить подруге  покой, могла укоротить её жизнь: кто знает, может тот клиент и не убил  бы, а этот не пожалеет?... ― Пообещай, если…. Если… то меня, не её…

― Обещаю, ― хрипло сказал он, пытаясь вспомнить девочек-ровесниц из того прайса.

«За  кого она готова умереть?.. Кого она готова закрыть собой, как её отец  закрывал его? Как он сам закрывал брата? Это важно и для них. Очень  важно. Наверняка они и родились чуть не в один день, и кормилица была  одна, если росли вместе… может даже мать кормила… Нет, скорее две  матери-подружки кормили четверых, там же близнецы ещё. По возрасту в  шеренге вроде подходили две... Какая она будет, эта девчонка? Рыжая в  медь?.. или та, лисичка с веснушками?... А, какая разница». Разрешил:

― Приводите.

― Только она дорогая, ― Златовласка покаянно понизила голос, ― как мы, тоже ползолотого…

― Да я уж понял.

― Она красивая. Я удивилась, что ты её не выбрал. Блондинка, только почти белая…

―  НЕ…! ― лорд, не удержавшись, рявкнул, с отвращением и ненавистью, и тут  же подавился, закашлялся, зажимая зубами едва не выскочившее «нет,  только не эта!». Нельзя, нельзя было говорить это здесь и сейчас, нельзя  было говорить это ребенку, едва доверившемуся ему… Нельзя говорить  плохо про друга, которому верны ТАК…

― … и очень хорошая… ― Златовласка, не успев остановиться, договорила и замерла потрясенная внезапным отказом.

«Хлодвигово!  Хлодвигово семя! Привести сюда? Сюда, это… это… ― лорд мучительно  подбирал слово, которое не оскорбило бы, не унизило мелочной бранью его  самого, его ненависть и отвращение к тому, что сделал её отец; но  подошло бы, хотя бы с формальной вежливостью, подошло, для описания… ―  это… отродье?! Сюда?» Хрипящая ненависть билась в нем при одном  воспоминании об этих прозрачных глазах, надменной посадке головы,  водопаде светлых волос. Ненависть, отвращение и желание убивать. И снова  он усмирил зверя, загнал его в глубину сознания, выдохнул, разжимая  сведенные скулы. Дети за отцов не отвечают. Не отвечают. НЕ ОТВЕЧАЮТ!  Эта девочка не виновата. Как не виноваты вот эти, золотые. И она много  для золотой значит…

― Веди, ― прохрипел лорд, ― я пообещал, я куплю.

― Она послушная, ― Златовласка чуть не плакала. ― Я боюсь, ты так её ненавидишь?

―  Не её… не в ней дело, ― он приложил руку к груди, закрывая широкой  ладонью левую грудную пластину, так что казалось, будто он клянется на  сердце. На самом деле он зажал пальцами свежий, готовый лопнуть рубец,  одновременно массируя основанием ладони грудину. Давя вспыхнувший внутри  комок огня, зажимая рвущие изнутри когти. Тем же хриплым, едва  повинующимся голосом привычно выдавил из себя становящуюся правдой ложь:  ― это совпадение, просто совпадение, девочка… это старые раны. Пока я  здесь, и она здесь, с ней плохого не случится, клянусь.

Закрыл  глаза, задирая голову вверх, чтобы не видеть её, чтобы она не увидела  ложь в его глазах. Выдохнул со всхлипом и натугой. Вдохнул диафрагмой,  свистя бронхами. Усилием воли заставил тело больше не дышать, чтобы не  порвать легкие. «Но пусть держится от меня подальше. Подальше,  подальше!!!! Иначе я сорвусь…Знаю, что сорвусь. Я хочу убивать! Всех  Хлодвигов до единого! ВСЕХ!»

― Очень болит? ― Златовласка положила  пальчики поверх его ладони, погладила. Безотчетный детский жест  сочувствия, детской магии лечения. Это в ней тоже есть… Она искренне  хотела ему помочь, и лютая боль стала утихать ― немного, ведь у детей не  очень много сил. Он и не позволил бы ей отдать много: такая боль может  выпить малыша досуха… Но сам факт… она захотела помочь ему, человеку,  который её купил, купил на смерть. Боль внутри переплавлялась в тоску и  отчаяние, грозила вылиться в рыдание и нежелание жить. «За что мне  это?!»

― Очень, ― едва слышно выдавил он.

Слова не хотели  выходить из запрокинутого, выгнутого горла, из сведенного судорогой в  дугу огромного тела, зажавшего рёбра на выдохе. «Только не приступ!  Только не это… теперь некому помочь… и убивать нельзя»

«Убивать!...»

Мутная  волна смертной жажды захлестнула его, поволокла за собой по щебнистому  откосу, на котором или умирать самому, разбившись, расплескавшись в  кровь, в перетёртую камнями кровавую кашу, или превращаться в зверя и  бежать впереди осыпи, хмелея от азарта и горячего медного вкуса на  губах, от запаха ещё живого, но уже мертвого врага-добычи, от гула и  грохота позади: то ли пульса в ушах, то ли лавины. Бежать, сея ужас,  расплёскивая вокруг себя чужую горячую кровь.

Перед глазами  полыхнуло воспоминание: мальчик, льняные волосы шевелятся на лёгком  лёсном ветру. Мальчик с криво сросшейся, покрытой шрамами рукой и  выбитым левым верхним клыком. Смеётся, радуясь жизни, жарит на маленьком  костерке кусок мяса. И всё бы хорошо, но повешенный щенок с выколотыми  глазами ещё бьётся в петле рядом с ним. Ещё кровит, свисая с тушки,  лоскут заживо содранной с плоти шкуры. Ешё дергается культя мышцы там,  где недавно была задняя лапа, жарящаяся сейчас на вертеле. Ещё не  высохло пятно крови на нижней губе и в уголке рта. Всё бы хорошо, но это  не первая собака, которой он выколол глаза. А ведь в первый раз  мальчишке объяснили «Закон Твари»! Ты сам лично объяснил, что с ним  сделают, если повторит и поймают… И егеря потом повторяли…

«Око за  око, зуб за зуб…Любой, кто мучит и убивает ради развлечения, неважно,  человека или животное, подлежит смерти через те мучения и тем способом,  каким умерла его жертва». Мальчик, льняные волосы, прозрачно-голубые,  льдистые глаза… Щенок. Четыре перебитые лапы, хруст костей, кусками  отрубленный хвост, выколотые глаза и сломанная в попытке вырвать зубы  челюсть… Мальчик. Перебитые руки и ноги. Хруст костей. Кулак,  врезающийся в тело. Не отбрасывающий, а контузящий и рвущий  внутренности. Тело, которое теперь можно с упоением трясти, и оно будет  вихляться, как тряпка, как кролик с перебитым хребтом в зубах волка.  Крик. Испуг, недоверие и боль в ещё не выколотых глазах. Жаркая,  абсолютная власть господина. Право Сильного. Право Короля. Щенок.

«НЕ  смей!» «Это справедливость. Око за око» «Остановись! Это же ребёнок!»  «Ребёнком он был, когда в первый раз искалечил собаку. С тех пор он стал  взрослым» «Это ребёнок!» «Это закон». «Ребёнок не осознает что делает!»  «Он осознаёт. На нём две метки. Вторая – не за зверя» «Нельзя так  поступать с детьми!» «Предлагаешь дождаться, когда он вырастет и  поступит так с человеком?» «Это ребёнок!» «Это Тварь» «Это ребёнок  твоего брата. Он усыновил». «Зачем?... Зачем он принял эту мразь как  своих детей?!» «Ему было виднее». «Заткнись!» «Но от этого он отрёкся и  отдал в искупление его вины тебе. А ты… ты мстишь через него ТОМУ»  «ЗАТКНИСЬ!»

Хруст костей, чавканье размозженной плоти, лютая жажда  ненависти и мести, крови и справедливости; жаркий, желанный и душный  страх жертвы, пьянящей кровавой пеленой застилающий мозг.

…Морок уходит вместе со вкусом крови на губах.

Мальчик.  Льняные волосы шевелятся на лёгком лесном ветру. Рядом с ним в петле  дёргается уже почти мёртвый щенок. В сладком летнем воздухе плывёт  аппетитный запах жарящегося мяса.

Больше всего на свете он сейчас  хотел наяву окунуться в тот кровавый морок, который подавил в себе.  Позволить ему сбыться. Но так нельзя. Даже не потому, что если он  позволит себе это, он ничем не будет отличаться от наслаждающегося  мучениями жертвы садиста. А потому, что пропавшего ребёнка будут искать,  пока не найдут. Таков Закон Твари. И найденное тело должно быть без  всяких следов насилия. Даже утопить нельзя, потому что найденное тело  должно быть, а утопленники не всегда всплывают.

Тело должно быть.  Молчаливое, ни одному егерю ничего не способное сказать. И без всяких  следов насилия. Чистая банальная лесная смерть от несчастного случая.  Прозрачная, как родник. В которой и дураку так всё ясно, что умного не  позовут. Бежал, упал в овраг, свернул шею… Или поскользнулся вон на том  камушке у ручья, упал, ударился головой о второй камень?... В идеале  конечно ему умереть вообще улыбаясь… Или мясом подавиться… Иначе не  избежать слухов о возвращении Твари. А от охотников на Тварь следы не  спрячешь. Они-то умные.

Но все же быстрая чистая смерть ― это  несправедливо. Он заслужил боль. Очень жаль, что ради спокойствия  населения и репутации брата нельзя убить мерзавца публично и так, как он  заслужил. Блюдя все условности процедуры. Медленно. С взрослыми  садистами такое шоу проходит на ура, и увиденное на площади надолго  охолаживает уродов… Но ребёнка, да еще такой ангельской наружности, ему  не простят. Скажут: «его в детстве собака покусала, аж кость перегрызла,  вон как рука криво срослась; что ж удивительного, что он собак  ненавидит. Может этот щенок сам первый на него бросился?..»

Собака  не человек; понятия справедливости у простецов на неё не  распространяются, и жизнь собаки для них ничего не стоит. Ребёнка ему не  простят. А если крестьяне и простят, так лорды припомнят, чей бастард. И  в живых нельзя оставлять, потому что дети с ненавистью в сердце  взрослеют очень быстро. Год-два, и в деревне пропадёт уже не щенок, а  младенец.

Убить придётся тут. Быстро и чисто. Без следов.

«Я ― закон».

Поколебавшись,  он выбрал тот способ казни, который был наиболее приемлем. Потому что  имел право судить, выбирать и казнить. А после зачистил поляну от  ненужных следов, унёс подальше и надёжно похоронил щенка. Бросил у  костерка поверх кровавых следов разделанную тушку зайца. Сжёг деревянный  вертел. А после отдавал приказы искать, и искал вместе со всеми  пропавшего егерского подмастерья. И наградил того, кто нашёл и принёс  добрую весть: «Ребёнок погиб, но хотя бы не убит и перед смертью не  мучился».

Боль потери ударила с новой стороны, и лорда  затрясло. Брат никогда не спрашивал, что по-настоящему случилось с  мальчишкой. Просто принял смерть пасынка как факт. Но это тоже с тех пор  стояло между ними. «Иногда мёртвый враг не только говорит, но и  кусает…» ― так сказал в тот день старый ловчий?...

Боль и память  накатывали жгучими волнами, грозя сломать спину и душу. Краем ослепшего и  оглохшего сознания, у которого из всей связи с миром остались только  обострившиеся от боли осязание, кинестетика и запахи, лорд ощутил, как  подтянулись к креслу встревоженные дети. Подхватили, поддержали  запрокинувшуюся голову, растерянно начали гладить ему плечи и руки. Не  обслуга. Не шлюхи. Не пажи. Испугавшиеся за отца и себя дети.

***

Приступ  отпускал, и постепенно лорд начал расслаблять сведённые мышцы. Появился  грохот крови в ушах, потом за ним стали слышны пока ещё неразборчивые,  обеспокоенные голоса детей. Он сделал коротенький, едва заметный вдох,  потянув диафрагмой, и обрадовался, что может уже дышать. Пусть еле-еле,  но может. И значит, чернота удушья, всё это время медленно наползавшая  на сознание, уже не навалится по-настоящему. Этот приступ он почти  контролировал… дети… они тоже помогли. На мгновение он задумался: а  могут ли они, все вместе, помогать ему при приступах, как это делал  брат? И тут же с сожалением отбросил мысль: «Нет, не удержат».

Он  снова вдохнул, и выдохнул. Совсем слабенько, буквально глоток. Это было  очень больно, но дышать надо. Главное не жадничать, чтобы не  закашляться, потому что вот тут-то и начнётся адище… Прислушался,  пытаясь сквозь черноту и грохот понять, что говорят ему теребящие его  дети.

«… Дыши, ладно?» «всё будет хорошо, вот увидишь» « ты же  большой, как медведь» «мы с тобой»… Едва слышные обрывки, наивный лепет…  но это попытка удержать.

― Спасибо, ― выдохнул-прошелестел,  пытаясь поднять голову и распрямить изогнутую в колесо шею. Рискуя не то  порвать кожу кадыком, не то сломать гортань натянутой кожей, а скорее  всего и то и то сразу. Понимая, что от последнего хруста позвонка  отделяет хорошо, если волос… Ему помогли, подтянули тяжёлый гудящий  череп вверх, подложили под затылок подушку. Всё ещё запрокинутая, голова  теперь лежала мягко: шея расслабилась и перелом о край доски ей не  грозил. И сам себе позвонки не сломал, уже чудо… И зубы целы… Вдох.  Выдох.

― Дыши, ты главное дыши, ― это Златовласка. Её пальчики  поверх руки на груди. Гладит. И… она действительно пытается давить?  Делать массаж сердца? Или дышать за него?! Откуда она знает такие вещи?  Эти пятеро вообще слишком развиты для своего возраста… Он едва заметно  кивнул головой и уловил её радость в легком быстром пожатии пальцев.

Вдох.  Выдох. Открыл глаза. Прямо над ним, едва различимое и мутное от  расфокусировки, нависало озабоченное лицо Сероглазки. Рядом маячила  шевелюра синеглазой. Встретив его взгляд, старшая успокоенно улыбнулась.  Мальчиков он ощущал по сторонам, около плеч: два встревоженных горячих  пятна.

― Спасибо, ― чуть громче сказал он и снова закрыл глаза.  Смотреть было очень трудно. А говорить больно. Повредил гортань… ― Когда  это случается, я почти ничего не вижу, и слышу плохо… но поддержка, в  том числе словами, была очень кстати. И руки, руки я чувствую.  Прикосновение.

Он не стал добавлять, что прикосновения эти  отдаются в сведенных мышцах мучительной болью, усиливая надрывы  сухожилий, что вибрация от приближающихся шагов практически ломает  кости. Что запахи раскалывают сознание на части, вонью перехватывая  дыхание, скручивая внутренности в рвотном позыве. Потому что это хоть и  хреновая, но все же связь с миром, а не полная пустота, чернота и ужас.

― Тебе лучше? ― Синеглазая.

― Да, уже лучше. Сколько я был в этом состоянии?

― До десяти посчитать, ― Младший.

―  Долго, ― делано удивился лорд. Самый короткий из всех его приступов,  пожалуй… но детям об этом знать необязательно, незачем пугать. Они всё  равно никогда больше этого не увидят.

― Кричал?

― Нет.

― А это с тобой часто? ― Старший.

― Думаешь, что я ненадежный господин, и лучше со мной не уходить? ― лорд усмехнулся.

― Нет, наоборот, ― Младший. ― Если часто, то тебе опасно одному. Ты ведь нас возьмешь с собой?...

― Это опасно только в городе, тут камень и недобрые люди. А в лесу нет ничего страшного, у меня кони и собаки. Они защитят.

― Но подушку они не подложат, ― Сероглазая. Рассудительно, как всегда.

― Особенно в дождь, ― Златовласка.

― А мы можем…― Близнецы. И златовласка, и обе старшие. Вразнобой, но дружно.

Вот  это уже новость. Они что, решили сами о нём заботиться? Смена ролей?  Хотя, им очень важно осознать свою нужность и значимость как людей, а не  как мяса… Отблагодарить заботой за заботу. Быть нужными. Это, конечно,  смещает роли. Они будут уже не купленные богом игрушки, а свита при  лорде. Но ведь этого он и добивался, а?... Чтоб не за страх, а за  совесть…

― О том, что со мной это случилось, никому говорить нельзя.

― Мы понимаем.

―  Хорошо. ― Он вздохнул, пытаясь вернуть контроль над телом, расслабляя  его пядь за пядью. Потом попробовал подчинить. Перенапряженные долгой  судорогой, сражавшиеся и обессилевшие в борьбе друг с другом мышцы  теперь тряслись, как желе. Собственно, а чего ещё ожидать… ближайший час  он беспомощен, как младенец. Плохо, что не совладал с ненавистью и  довёл до приступа. Падучая очень характерная примета, как бы не опознали  по ней…

― А отчего это с тобой? ― очень серьёзно спросил Младший. Значит, ответ ему важен…

― А это когда по голове слишком часто бьют, с людьми потом бывает.

― А я думала, от дождя… ― Синеглазая.

―  Ну, от него тоже. В дождь всё обостряется. Дышать тяжко… Нас, солдат,  столько раз в бою по шлему хлобыщут, инда в глазах тёмно… Хоть мы и в  шлемах, а бьют-то сильно. Ну вот, с возрастом и бывает иногда. Замечали  небось, что старые вояки, особенно кто в первых рядах сражаться лезет,  всегда с придурью?

― Ещё как, ― дети засмеялись, и лорд с облегчением выдохнул. И добавил, мягко, спокойно, словно всё уже хорошо:

―  Мне сейчас надо бы поспать, ночь выдалась хлопотной. Так что вы до  обеда свободны, занимайтесь, чем хотите. Не очень громким. Сегодня  ничему учить не буду.

― Расстелить кровать? ― Сероглазка.

―  Нет, я тут, в кресле, подремлю. Вот разве что плед принеси, ― он  поощрительно улыбнулся её расторопности, и она моментально притащила  плед.

Все вместе укутали господина, подвинули скамеечку,  подбросили в камин дров… Понимали ли они в этот момент уровень его  бессилия? Он не знал. Но для стороннего наблюдателя, если бы он был,  сцена была совершенно невинна и без подтекста. Просто забота о ленивом  сонном барине.

― А лекарство есть? Или способ остановить? ― снова младший… ему и это важно.

― Есть, но я его не люблю. ― В висках загрохотало: «Убить!», накатило предвкушение крови.

― Горькое?

―  Горше некуда. Лекарства, они всегда дрянь, а? Неважно, во дворце  живешь, в лесу или в борделе, есть штуки, которые везде дрянь, ― он  тихонько засмеялся, и мальчик тоже засмеялся. Отвлёкся.

Лорд  расслабился под пледом, откинулся на спинку и позволил всем мышцам стечь  киселём. Притворился, что задремал. Задышал ровно, вентилируя легкие и  прочищая мышцы от последствий удушья и перенапряжения. Мозг постепенно  избавлялся от мути и слабости, но телом он сейчас был настолько слаб,  что не смог бы самостоятельно сделать даже глоток воды, хотя пить  хотелось зверски.

Читать: https://author.today/work/228888