К флэшмобу об одержимости -- Мэйрион-озерная

Присоединяюсь к флэшмобу от Елены Логиновой (Ануровой) об одержимости.

У меня не сильно много "одержимых" персонажей (в данном случае под "одержимостью" я понимаю агрессивное безумие). Пожалуй, под это определение только одна Мэйрион-озерная из "Дочери Хранительницы) и подходит.

В чем особенность этого персонажа? А она исходно не моя. Досталась мне вместе с сеттингом из "камбрийского" цикла Владимира Коваленко. Вот только когда она стала одержимой? У него или уже у меня? Я думаю так: те испытания и тот душевный раздрай, которые она прошла у Коваленко в "Камбрийской сноровке" и в "Последнем рыцаре" и те (по нашим меркам) преступления, на которые она шла ради высокой цели не могли не привести ее как минимум к ПТСР. А в итоге я увидел ее спустя тридцать лет после канонных событий вот такой:

На стук в дверь в доме долго никто не отзывался. Потом послышались тихие шаркающие шаги. И наконец раздался голос — тихий, чуть хрипловатый и какой-то бесцветный:

— Что нужно? Сейчас время Малого народа.

Гвен вздрогнула. Пробормотала:

— Это мы, Мэйрион...

За дверью долго молчали. Потом вновь послышался голос — Таньке почудились в нем удивление и досада:

— Мэйрион? Кто-то еще помнит это имя?

— Мэйрион, это я, Гвенифер, — торопливо заговорила Гвен. — Помнишь меня? Дочка лицедея Мадрона, жена Эрка-подменыша... — и вдруг бухнула разом: — Твой Робин... Он, похоже, умирает.

Снова в домике стало тихо. Потом из-за двери опять донеслись шаги, их сменило размеренное постукивание кресала о кремень — и наконец послышался голос Мэйрион, всё такой же ровный и бесцветный:

— Обожди, Гвен. Сейчас открою.

Странное дело, в голосе этом Танька почувствовала что угодно — и недовольство, и равнодушие, и усталость — но только не испуг и даже не беспокойство.

Глухо стукнул деревянный засов. Створка двери вдруг шевельнулась. В глаза ударил свет масляного фонаря — сейчас, в безлунную ночь, он показался Таньке ослепительно ярким. Зажмурившись, она непроизвольно сделала шаг в сторону.

— Кто это с тобой? — вдруг спросила Мэйрион. Голос ее сделался теперь настороженным, подозрительным.

И тут сердце у Таньки ушло в пятки. Сейчас они увидят друг друга — и что будет потом? Ох вряд ли Мэйрион ей обрадуется! Только вот... Некуда ей деваться, все равно этой встречи не миновать! Кто лучше Таньки сможет указать дорогу до фургона среди ночи, когда человеческие глаза так беспомощны? К тому же... Как наяву прозвучали в ее памяти слова Робина: «Помогите мне убедить Мэйрион вернуться в Глентуи». Разве могла Танька не исполнить его просьбы — ну хотя бы не попытаться?

— Мэйрион, мы Робина привезли, — заговорила между тем Гвен. — Он очень плох. Тебя зовет...

— Ллиувелла. Так правильнее, — жестко оборвала ее Мэйрион. И, чуть помолчав, добавила: — Так звали меня в Анноне.

Танька вдруг заметила, что имя это Мэйрион выговорила совсем по-камбрийски, произнося «л» с придыханием, — у думнонцев так не получалось. Но, странное дело, ни уюта, ни тепла от этого привета с родины она, вопреки обыкновению, не ощутила.

— Кто у тебя там прячется? — вновь раздался голос Мэйрион.

— Это... Она с нами приехала, — запнувшись, ответила Гвен. — Сида из Камбрии, к нам в Кер-Ваддоне прибилась... Совсем девочка, а в Керниу прежде и не бывала.

Снова настала тишина. Затем Мэйрион нарушила молчание — вымолвила хмуро:

— Ну-ка покажи руку!

Следом заскрежетала дверь, потом захрустели камешки под ногами: Мэйрион вышла из дома. А Танька, замерев, стояла возле кривого дубка, смотрела на серую стену — и видела только потемневшие от времени и поросшие лишайниками камни. Повернуть голову у нее не хватало духу. Нет, она вовсе не боялась увидеть Мэйрион — наоборот, опасалась, что та увидит ее, ошибется, примет за маму — и не захочет разговаривать...

— Ну это пустяк, — тихо бормотала между тем Мэйрион. — Царапина. Ладно, хватит с тебя, Гвен. Веди теперь к Робину. Или же... Сида, говоришь? Ну-ну...

Ещё два шага — бум, бум... А затем — голос, недоверчивый, насмешливый:

— А ну-ка повернись, девочка!

Танька вздрогнула. Через силу преодолевая себя, обернулась. И встретилась с Мэйрион глазами.

Глаза у Мэйрион оказались глубоко провалившиеся, тусклые, водянисто-белесые. Мелкие, но глубокие бороздки морщин сбега́ли от них к вискам, спускались на впалые пергаментные щеки. Падавший сбоку неровный свет фонаря делал морщины еще отчетливее, еще рельефнее.

Нет, Танька вовсе и не ожидала повстречать здесь юную красавицу из думнонских песен и гвентских баллад. Понимала: время властно над людьми, меняет их. И все-таки не была готова увидеть перед собой совсем дряхлую старуху.

Внезапная мысль вихрем пронеслась в ее голове: «Она же должна быть не старше тетушки Брианы! Почему?..»

А Мэйрион вдруг замерла. Насмешливая гримаса сошла с ее разом побелевшего лица. Мгновение она пристально вглядывалась Таньке в лицо, затем смерила ее взглядом с ног до головы.

А потом вдруг хмыкнула.

— Сида из Камбрии, надо же... Ну что там у тебя нового в Кер-Сиди, вороненок?

«Вороненок? Почему?» — Танька растерянно, непонимающе посмотрела на Мэйрион.

— Здесь угодья Брана, так что воро́нам мы рады всегда, — усмехнувшись, продолжила та. — Морриган, правда, в этих краях не бывала отродясь... и Немайн тоже. Ну да хоть ты снизошла, добралась до нашей глуши — кто бы мог подумать!

Голос Мэйрион — тихий, пришептывающий, с легкой хрипотцой — звучал безобидно, почти ласково. Но в ее странно неподвижных и совсем по-змеиному немигающих глазах читалась лютая, едва сдерживаемая, клокочущая ненависть.

Опешившая Танька неотрывно, как завороженная, смотрела на Мэйрион. Лишь когда та замолчала, она вдруг опомнилась — и наконец сумела отвести взгляд в сторону. В голове мелькнула неожиданная и нелепая мысль: «Может, мне нужно перед ней извиниться? — и следом за ней другая: Только в чем же я виновата?»

— Выслушайте меня, госпожа Мэй... госпожа Ллиувелла — ну пожалуйста!.. — пробормотала Танька, с трудом собравшись с силами, — и почувствовала, как по ее щеке скатывается горячая капля.

— Нет уж, это ты сначала выслушай меня, вороненок! — внезапно выкрикнула Мэйрион, и голос ее, ставший совсем хриплым, сам вдруг показался Таньке вороньим карканьем. — Где были вы все, когда саксы жгли наши дома, когда они отбирали у нас хлеб, угоняли наш скот, бесчестили наших женщин?

— Но ведь мама присылала... — попыталась было вставить слово Танька, но Мэйрион перебила ее, не дав договорить.

— Ах, присылала? — вкрадчиво повторила она. — Сотню камбрийских лучников, которая рассеялась без следа в здешних пустошах? Оружие, которым думнонские землепашцы не умели воевать? А где же был ваш среброрукий Ллуд с сияющим мечом? Где был Ллеу Ллау Гифес с не ведающим промаха копьем? Да разве такой помощи ждали от вас те, кто веками заботился о ваших домах и рощах, кто порой приносил вам в жертву самое дорогое, что имел: оружие, скот, даже детей?

— Но мама никогда... — растерянно пробормотала Танька.

И замолчала, так и не договорив. Поняла: Мэйрион ее уже не слушает. А та, распалясь, бросала одно за другим тяжелые, несправедливые слова обвинения. Незнакомые имена и названия неведомых селений лавиной обрушились на Таньку — и она уже не пыталась ничего объяснить, а просто стояла, опустив голову, и тщетно старалась сдержать катившиеся из глаз слезы.

— Скажи мне еще и другое, вороненок! — воскликнула вдруг Мэйрион. — Почему Гвин ап Ллуд, которому день и ночь возносили молитвы в Анноне, так ни разу и не появился перед нами, служительницами его алтаря? Почему ни один из смельчаков, отважившихся спуститься в ваши бруги и тулмены, никогда не встречал там никого живого? Почему?!

И, опять не дав Таньке вставить и слова, она сразу же и продолжила:

— Молчишь? Ну так я сама отвечу! Потому что вы все давно покинули нас! А Немайн — она, последняя из вашего племени, прибилась к людям, к их новому богу — но так и не вернула себе былой силы! И всё ее нынешнее волшебство — оно из Рима, а не от древней мудрости народа Дон!

Мэйрион бросила на Таньку торжествующий взгляд и замолчала. С горящими глазами, с пунцовыми пятнами нездорового румянца на бледном лице, с распущенными седыми космами, она походила сейчас на кого-то из злобных фэйри старинных камбрийских преданий — не то на гвиллион, не то на гурах-и-рибин. А Танька, замерев, смотрела на нее со странной смесью удивления, растерянности и ужаса. Как же могло случиться, что эта жуткая, зловещая старуха почти разгадала самую мучительную тайну Танькиной семьи? И что же теперь делать, как быть?

Из оцепенения Таньку вывел знакомый звук конского ржания. Непроизвольно она вскинула голову, посмотрела вдаль. Вдруг увидела внизу в лощине ставший совсем родным фургон, суетящуюся возле него Орли, стоящего рядом господина Эрка с фонарем в руке... И спохватилась. Робин! Она же приехала сюда, на самый край Придайна, не просто так, не из праздного любопытства, а ради Робина — ради его просьбы и ради его спасения!

Это было по-настоящему важным. Может быть, даже важнее всех ее семейных тайн — и уж точно важнее бесплодных размышлений о них. И, поняв это, Танька выкрикнула срывающимся от волнения голосом:

— Госпожа Ллиувелла! Даже если мы что-то сделали и не так, ведь господин Робин — он ни в чем не виноват перед вами! А он так ждет вас! И он просил...

Мэйрион посмотрела на нее и презрительно пожала плечами.

И тут Танька опомнилась. Господи, какую же глупость она чуть не натворила! Да разве можно было уговаривать сейчас Мэйрион — вот такую полубезумную, с горящими ненавистью глазами — вернуться в Глентуи?!

— Ну и о чем же он просил? — хмыкнула Мэйрион — и вдруг продолжила, словно подслушав Танькины мысли: — Чтобы я вернулась в город, который принес мне одни лишь страдания? Чтобы пала ниц перед отобравшей у меня всё — отобравшей и не вернувшей?.. Хочешь опять любоваться, как я вымаливаю у тебя того, кто и так мой по праву?

И в этот миг позади раздался неожиданно четкий и твердый голос Гвен:

— Мэйрион, опомнись! Это ведь не Нимуэ, она всего лишь ребенок!

Вздрогнув, Танька обернулась. Гвен стояла, прислонясь спиной к краю низкой соломенной крыши, держалась за грудь, и лицо ее было бледным как полотно.

— Ребенок? — фыркнула в ответ Мэйрион. — Да в Анноне у таких, как она, уже своих детей бывало по двое — по трое! А она к тому же... Сейчас Неметона явится тебе в обличье цветущей женщины, потом прилетит черной вороной, а потом предстанет таким вот... ребенком! Да может быть, сейчас этими глазами смотрит на нас та самая... Смотрит и смеется над тобой, Гвенифер!

— Мэйрион, послушай же! — снова заговорила Гвен. — Ты ведь сама сказала, что Нимуэ лишилась волшебных сил.

Мэйрион замерла. Постояла, покачала головой. Хмыкнула удивленно:

— А ты не дура, Гвен. Ох не дура!

Растерянная Танька переводила взгляд то на Гвен, то Мэйрион, и в голове ее ужас мешался с жалостью. Думалось: вот бы подойти сейчас к Мэйрион, обнять ее, успокоить, поплакать вместе — может, и прошло бы у той чудовищное умопомрачение! Но разве осмелилась бы Танька сейчас подступиться к ней? Вспомнилась вдруг встреча с королевой Альхфлед — кажется, даже тогда не было так страшно, как теперь! А потом перед нею как наяву предстало лицо Робина, зазвучали в памяти слова его просьбы. И снова слезы навернулись на Танькины глаза. Разве такая вот Мэйрион — страшная, безумная — смогла бы Робину помочь?

Очнулась Танька от внезапно налетевшей волны холода. Потом сильный порыв ветра толкнул ее в грудь, брызнул в лицо мелкими холодными каплями дождя. Затрепетал последний листочек на полумертвом ясене — однако не оторвался, удержался на ветке. А следом зловещим карканьем раздался хриплый голос Мэйрион:

— Эй, вороненок! А ну-ка посмотри на меня!

В следующий миг Таньке в глаза ударил свет — невыносимо яркий, ослепительный, жгучий. Ахнув, она зажмурилась — и увидела расплывающееся перед ней огромное черно-фиолетовое пятно. Пахну́ло вдруг копотью и вонью горелого жира.

А еще через мгновение Мэйрион прокаркала-проскрежетала:

— Ну что стоишь как вкопанная? Давай веди!

 

* * *

 

— Эй, обернись, вороненок! — снова и снова требовала Ллиувелла, и каждый раз сида останавливалась, покорно поворачивала к ней голову. Тогда фонарь светил сиде в лицо, и алые, как угли, огоньки в ее глазах сменялись ярко-зеленым блеском. В следующий миг сида жмурилась, но даже мгновения было Ллиувелле достаточно, чтобы разглядеть этот блеск. И всякий раз в такой миг сердце ее сжималось от сладкой боли. У той, другой, у ее заклятой врагини, глаза были серыми, как свинец пращных пуль, как сталь оружейных клинков. А у этой... Прежде лишь у одного-единственного человека на свете видывала она такой цвет глаз — и никак не могла забыть его — потому что не хотела забывать! Нет, «эта», конечно, никак не могла быть его дочерью: ведь она родилась спустя много лет после его смерти. И все равно...

Здесь, в Кер-Бране, Ллиувелла как могла избегала новостей, особенно северных, камбрийских. Но те все равно до нее долетали, пусть и с большим опозданием. О замужестве Неметоны она узнала спустя года два, о рождении ею дочери — и того позже. Больше всего Ллиувеллу поразило тогда, кого Неметона избрала себе в мужья: им оказался родной племянник ее Проснувшегося! Мало того, еще и говорили, будто бы Неметонин муж как вылитый похож на своего дядю — и наружностью, и доблестью, и силой, и даже будто бы то же самое сидово проклятье лежало на его глазах.

Может быть, именно узнав о том выборе, Ллиувелла и возненавидела Неметону по-настоящему. Если бы та забрала Проснувшегося к себе в Жилую башню, это было бы понятно: сиды издревле проделывали подобное, люди такому даже не удивлялись. Если бы та просто отвергла его и забыла, это тоже было бы по крайней мере объяснимо: что ж, сердцу не прикажешь, коли тебе по нраву совсем другие мужчины. Но сделанный Неметоной выбор был не просто непонятен. Он казался жестоким, изощренным издевательством и над Проснувшимся, и над нею, хранившей его память Ллиувеллой.

И вот теперь впереди нее брела дочь Неметоны. Взъерошенный щуплый вороненок, в жилах которого текла кровь ее врага. Но в них же текла еще и толика крови ее рыцаря, пусть даже доставшаяся вороненку всего лишь от родича. Кровь Проснувшегося все равно была сильна — о, как же ярко она сверкала в блеске огромных сидовских глаз! Разве могла забыть Ллиувелла, как такими же зелеными звездами сияли когда-то глаза Проснувшегося! И, раз за разом вглядываясь в лицо вороненка, она штришок за штришком рисовала себе поистине величественный план мести. Она расправится с Неметоной руками ее дочери — и заодно очистит кровь Проснувшегося от постыдного родства. Она возьмет дочь себе в ученицы, и пусть потом та сразится со своей вероломной матерью и повергнет ее в прах! А чтобы вороненок ей доверился... Ну, попытаться исцелить собственного мужа, пусть даже постылого, не такая уж и большая плата!

А когда вороненок отворачивался, в памяти Ллиувеллы одна за другой оживали картины давно минувшей войны. Истошное ржание саксонской лошади, проваливающейся в усаженную острыми кольями яму-ловушку. Свист стрел, летящих из зарослей терновника в разбегающихся во все стороны трусливых кэрлов. Трепещущий на ветру белый штандарт с тремя штрихами «циркуля Неметоны». Дымы пожаров и зола пепелищ на месте еще недавно живых саксонских деревень. И мертвецы, мертвецы, мертвецы...

Должно быть, именно с тех времен Ллиувелла перестала бояться смерти — и своей, и чужой. Сколько саксонских жизней числилось на счету ее воинов, она даже и не задумывалась: в ее глазах саксы не были людьми. Случалось ей проливать и бриттскую кровь тоже, и даже не всегда это оказывалась кровь изменников. Ллиувелла вела думнонцев к победе, и горе ждало всякого, кто становился ей на пути. Был такой глупый чванливый граф — тот попытался было вести с саксами свою собственную войну — так, как привык, как научился от отца. Она предупреждала его, пыталась договориться. Не внял. И тогда она сделала так, что он просто перестал ей мешать. А всего-то ничего и понадобилось: выследить обоз с невестой саксонского эрла... О, как кричала та белобрысая девка, выволоченная бриттскими воинами из уютного теплого возка, как умоляла о пощаде на своем лающем собачьем языке! А потом пущенные по правильному следу саксы сделали всё сами...

Как же звали того непослушного бриттского графа? Память неожиданно подвела Ллиувеллу, заставила задуматься. Артан? Аруэл? Артлуис?

— Арранс! — грянуло вдруг из Брановой священной рощи. — Арранс!

В тот же миг Ллиувелла застыла как громом пораженная. Конечно же, графа того звали Арранс! Вещая ворона из Брановой рощи услышала ее мучения, подсказала ответ.

— Госпожа Ллиувелла?..

Вороненок. Теперь уже не Бранова птица из рощи, а Неметонина дочка. Тревожилась, окликала. Вот только не до девчонки сейчас Ллиувелле: мысли у нее заняты другим. Да, ворона — конечно, птица Брана Благословенного. Но ведь она еще и птица трех ирландских богинь, имя одной из которых — Немайн! Вот кто, Бран или Неметона, надоумил ворону назвать графа по имени? А главное — зачем?

Имя Арранса, пожалуй, без той подсказки Ллиувелла и не вспомнила бы. А лицо его и сейчас виделось как в тумане. Зато почему-то удивительно легко вспомнилась эрлова невеста — та самая. Девка ехала тогда к жениху — вырядилась в лучшее. Красное платье с вышивкой, серебряные фибулы, янтарные бусы... Личико у нее оказалось нежным, смазливым, одежке под стать, а голосок — звонким-презвонким. Охрипла, правда, невеста быстро, а под конец и вовсе замолчала...

— Госпожа Ллиувелла!..

Опять этот настырный вороненок — вот что ему надо? Буркнула в ответ:

— Что тебе? — и не утерпела, вновь посветила девчонке в лицо.

На этот раз глаза у той зеленью не сверкнули: прикрыла их заранее.

— Госпожа Ллиувелла, вам нехорошо?

Мыслями своими она делиться с девчонкой, разумеется, не стала. Схитрила — спросила будто бы озабоченно:

— Идти далеко еще?

А то так сама она не знала, что до проезжей дороги рукой подать! Да она на этой тропинке давно каждый камешек выучила — и в темноте не ошиблась бы, а уж с фонарем-то и подавно!

Вороненок поверил. Прочирикал в ответ торопливо, словно и не вороненком был, а воробышком:

— Совсем рядом уже, госпожа Ллиувелла. Чуть-чуть осталось.