Субботний отрывок. Сколько длится беременность
Автор: Наталья ВолгинаДобрый день всем! Вслед за всеми присоединяюсь к субботнему флешмобу Марики Вайд https://author.today/post/492135 Еще два коридора слышалось бормотание (у архивного сторожа были свои молитвы, свое причастие, свой странный бог – бог траченных молью страниц), он глухо молился, а мы ходили из зала в зал, отец присматривался к стеллажам, а я, воспользовавшись отсутствием архивариуса, заговорил о Вано. Конвоир изо всех сил старался не слышать, его сомкнутые губы двигались, не разжимаясь, - он прикусывал их изнутри.
«Зачем он тебе? - отец говорил в полный голос. Я дернул его за рукав. – Дай ему денег. Хочет учиться? Боже, Антон, придется лишний раз обращаться к людям… А вдруг нам самим понадобится?»
«Нет, я могу, конечно... Если дело только в анкете… Но стоит ли? Кастовые перегородки созданы не нами, не нам их отменять. Ну, хорошо, - согласился он. – Не боги горшки обжигают, вдруг твоему Вано суждено основать новый род академиков», - с некоторым ехидством добавил он.
Я оглянулся. Будущий академик стоял, уронив руки, на безбровом лице запали неяркие, неподвижные как у сомнабулы глаза. Что видел он из своего угла, когда я строил ему гримасы, приглашая разделить свое удовольствие от победы? Он попробовал улыбнуться – дрожащими краешками бледно-розовых губ: спасибо, господин академик…
«Ну-ну, - академик сморщился, заторопился. - Я еще ничего не сделал».
Прогулялся вдоль стеллажа, из плотного ряда притертых книг раскачал, усердно работая локтями, самую толстую – красочный фотоальбом в лаковом глянце. Перелистал. Не глядя на меня, осведомился, доволен ли я.
«Да, папа…»
«Я сделаю для тебя все, Антон, - негромко проговорил он. На старинных, в расплывчатой дымке цветных фотографиях мелькали здания, желтый по-осеннему сад, синеющий небом март, оживленные женщины в чем-то легком, перехваченные кушаком поперек гибкой талии, ослепительный треугольник - самолет, одуванчик парашютиста – ярким куполом вверх. – Я тебе много должен. – Я поежился. – Я сделаю все, чтобы ты был счастлив, счастливее меня, слышишь, Антон? Ты должен быть счастливым за нас обоих».
Я пробормотал: конечно, - я растерялся. Внезапно меня подкинуло – тоскливым и неожиданным для меня самого порывом: что меня гложет, мне не дает покоя… скажи, ты должен знать, - и я заговорил с отцом об Анне.
Конечно, он знал, сколько длится беременность. Я смолк, а он даже не сменил позы, перебирал фотоальбом, на глянцевом переплете которого были две припухшие венозные дорожки, заключенные в выпуклый наощупь круг: вензель из латинских M и W. Отец перевернул книгу, но рисунок не изменился; этим ненадежным щитом он отгораживался от меня, между нами стоял дымок морозильной камеры, линзы очков (может, ему действительно мешала близорукость?) заиндевели, большой палец замер на лаковом корешке, переплет почернел и вздулся, - дуло, дуло, дуло – из приоткрытого, несмотря на осень, окна несло холодом, робкая надежда если не на родственность, то хотя бы на толерантность, таяла, едва родившись, как тот ребенок, о смерти которого он все-таки мне сказал.
«Когда ты успокоишься! – крикнул он и втиснул переплет между книгами. Ему опять пришлось поработать локтями. – Ты упрям, ты несносен, безумен, тебя и впрямь надо лечить!»
Я защищался: ты должен знать, скажи! Я никогда не спрошу тебя, но теперь скажи!..
И он сдался.
«Хорошо. Пусть это отрезвит тебя».
Он был безжалостен - мой отец. Он бросал слова без особой заботы, а мне не хватало выучки, равнодушия, чтобы принять удар.
Твой подкидыш умер, - сказал он. - Чего ты хотел? Преждевременные роды, патология, неразвитый родовой таз. Девочка сама едва выжила. А ребенок умер. Кажется, в мае, через неделю или две. Нас это не касается. Это была девочка, тебе все равно бы ее не отдали.
Как я не возненавидел его?
Ее смерть – подкидыша – лучший выход для всех, - сказал отец.
Не то, чтобы я жалел об этом ребенке – помеха, маленький предатель, утянувший в пропасть меня и Анну, - я не видел его, не держал на руках, я не ведал, что такое инстинкты, но где-то жило все-таки первобытное сожаление о своем семени... да еще этот звонкий – пионерским горном - голос отца – абсолютно лишенный жалости… Ослепнув, я двинулся вдоль стеллажей, я придерживался полок как указательной линии и улыбался, рот наполнился горечью, до чего же горькие яблоки в райских садах, - этот ребенок… я мало о нем вспоминал, дети только мешают, смешно, какой из меня отец, - ослепнув, я двигался вдоль стеллажей, а отец шел за мной и повторял: что ты, Антон, что с тобой, успо-койся…
Май. Моя бесценная. Когда я маялся без света и воздуха. Я умирал, а там, за стеной, за переходом и часовнями, умирала ты, рожая гомункулюса. Умирала, чтобы дать жизнь на неделю. Зачем? Пробирки надежнее...
Плод любви – я никогда не узнаю, какой была бы моя дочь в девять месяцев. В девять лет. В девятнадцать, когда бы вытряхнула из подола гомункулюса, как болезнь подхваченного в яблоневых садах.