Очередной субботний отрывок

К перманентному флэшмобу от Марики Вайд.

Начало новой главы, написанное за период с четверга по субботу включительно.

Рассказ Моники оказался, в общем-то, невеселым. Первым делом она скомканно поведала о себе. Конечно, никакого отношения к королям и вождям Моника не имела – была всего лишь дочерью богатого купца. У ее матери были аланские корни, и по меркам амазигов – так называли себя здешние ливийцы – это было скорее изъяном: воспоминания о владычестве жестоких пришельцев – аланов и вандалов – еще не изгладились из их памяти. Но отец мать любил, происхождением ее не попрекал и, похоже, таким родством даже гордился. Вообще, как понял Эвин, отец Моники был человеком образованным и при этом широких взглядов: он считал себя человеком римской культуры, исповедовал христианство, держась римского же обряда, детей своих старался приобщить к наследию и римлян, и греков, но и от ливийских корней не отрекался, считая свой народ потомками древних нумидийцев.

На образование детей отец не скупился: нанимал для них учителей из Лептиса и Карфагена, привозил им книги на разных языках и диковинки со всего света. Монику учили наравне с братьями, воспитывая тоже в римском духе, – правда, когда сочли ее достаточно подросшей, все-таки разукрасили ливийскими татуировками. Впрочем, у ливийских обычаев были и свои достоинства: мужа себе Моника смогла выбрать сама – разумеется, из знакомой родителям семьи. Ее избранником оказался сын друга отца, старше ее на двенадцать лет, но добрый и заботливый. Правда, из города Монике пришлось уехать: дом мужа находился в одной из близлежащих деревень, – но в ту пору ее это не пугало.

Сначала всё в ее жизни складывалось удачно. Родители и братья мужа приняли ее хорошо. А когда через год после свадьбы родились сыновья – близнецы Вивул и Винаруз, – Моника окончательно стала своей в новой семье. Правда, мужа она видела реже, чем хотелось бы: тот, будучи капитаном большого купеческого корабля, куда больше времени проводил в море, чем на берегу, появляясь дома лишь раз в несколько месяцев. Поначалу Моника страдала от этого, но со временем все-таки привыкла.

А потом наступили черные времена. Сначала кто-то из моряков занес в деревню неведомую прежде хворь, унесшую жизни и родителей мужа, и двух его братьев. Не прошло и месяца после похорон, как разорился и вскоре тоже умер отец Моники. А следом прилетела недобрая весть о муже: корабль, которым он командовал, был захвачен пиратами. Чудом спасшийся матрос с того корабля в ужасающих подробностях поведал ей о гибели своего капитана.

А на едва оправившейся после болезни Монике остались сыновья и большой, но почти безлюдный дом. Хозяйкой Моника, по ее словам, оказалась не очень умелой, быстро влезла в долги, и в конце концов дом пришлось продать. Монику с сыновьями принял к себе в семью живший в Ликсусе старший брат мужа – тот самый Исул. Рассказывая об Исуле, Моника изо всех сил старалась представить его очень добрым человеком, великодушным и бескорыстным, но в ее голосе Эвину чудился затаенный страх.

Эвин слушал Монику и украдкой любовался ею – даже боль в ушибленной руке и рассеченной скуле его не останавливала. Но вот зачем та рассказывала ему так много лишнего, не понимал. И даже досадовал, что Моника никак не могла добраться до, как ему казалось, главного, – до «колёсников».

– Мы привыкли, конечно... – продолжала между тем Моника. – Я как Исулу помогать стала, сразу жить стало легче – и мне, и мальчишкам тоже...

«Вот это милосердие! – вдруг осенило Эвина. – Ай да Исул! Нашел себе красивую служанку – и хорошо если только для того, чтобы привлекать посетителей в таверну!» Невольно он покачал головой, вздохнул.

– Нет-нет, ты не подумай, – вдруг встрепенулась Моника. – Исул – он и правда очень хороший – как к родной сестре относится: рук не распускает, когда что-то надо, не отказывает...

Эвин машинально кивнул. Доверия к Исулу, правда, у него не прибавилось. Вспомнилось вдруг, что тот зачем-то занимается вербовкой моряков – неизвестно для кого и с какими целями.

– А с мальчишками, – продолжала между тем Моника, – пока они совсем маленькими были, Фула сидела – я бы без нее пропала совсем. Фула – она для меня просто как ангел-хранитель!

И тут Эвин не выдержал.

– Значит, твой Исул загнал вдову брата служить в таверну, оторвав от маленьких детей? – воскликнул он возмущенно. – Небось ты старухе этой еще сама и платила?

Моника со странным испугом посмотрела на него.

– Что ты!.. Как ты мог такое подумать? Фула никакой платы с меня не брала – ей вера велит о детях заботиться...

– Колесная? – фыркнул Эвин.

– Да, колесная! – Моника сверкнула глазами, повела плечом. – Да, ложная. Но вот в самое трудное время ни христиане, ни иудеи нам с мальчишками не помогли ничем, а, как ты говоришь, «колёсники» Исул и Фула...

– Так Исул тоже?.. – пробормотал Эвин ошеломленно.

Моника вдруг охнула, побледнела.

– Нет-нет... – быстро проговорила она, стремительно отступая к выходу. А потом ни с того ни с сего продолжила: – Ты ешь, ешь, меня не слушай...

«Сейчас убежит! – подумалось Эвину. – А потом позовет какого-нибудь Яни – и поминай меня как звали!»

Но Моника не убежала: она остановилась у двери и замерла, жалобно глядя Эвину в лицо.

Долго размышлять Эвин не стал. Отодвинув блюдо, он решительно поднялся на ноги.

– Послушай... – пролепетала Моника. – Ты не так меня понял – Исул тут ни при чем...

Не говоря ни слова, Эвин сделал к ней шаг, затем второй. Подойдя вплотную, остановился. Их взгляды снова встретились.

Моника вжалась в стену, щеки ее сделались густо-пунцовыми. В следующий миг она закрыла руками лицо.

– Зачем ты пытаешься мне лгать? – твердо произнес Эвин. – Ты же все равно этого не умеешь!

Моника не ответила, лишь тихо всхлипнула.

– Лучше расскажи как есть – легче будет, – посоветовал Эвин.

Сказанное было, конечно, сущей глупостью: они были сейчас не в церкви, а Эвин уж точно не годился в исповедники. Он и сам тотчас же сообразил, насколько слова его прозвучали неубедительно и даже нелепо. И тогда, повинуясь какому-то наитию, Эвин продолжил:

– За сыновей боишься?

Неожиданно Моника кивнула – робко, неуверенно, но вполне отчетливо.

– Исул? – уточнил Эвин. – Он тебе угрожал?

Моника снова кивнула – всё так же молча, но заметно увереннее, чем в первый раз.

Эвин стиснул зубы. Кровь застучала в его висках.

– Ну я ему покажу! – помимо воли вырвалось у него. О том, что он избит и безоружен, Эвин даже не вспомнил.

Моника вдруг схватила его за руку. Пробормотала испуганно:

– Не надо, прошу тебя, чужестранец...

– Эвин меня зовут, – с трудом сдерживая клокотавший в груди гнев, процедил Эвин. – И ничего не бойся. Никто больше не обидит ни тебя, ни твоих сыновей!

Ни о своем бедственном положении, ни даже о кубле колесопоклонников, собравшемся в этой таверне, он больше не думал: зеленые глаза прекрасной ливийки полностью завладели его существом, лишив рассудка.

Сбросив с головы Моники накидку, Эвин коснулся ладонью ее пышных черных волос. Моника не отстранилась, лишь посмотрела на него жалобным взглядом.

– Остановись... Эвин, послушай меня... – неуверенно прошептала она.

– Жди меня здесь! – приказал Эвин и тут же исправился: – Нет, лучше пошли вместе!

Ухватив растерянную, почти не сопротивляющуюся Монику за руку, он решительно шагнул через порог и, повинуясь наитию, двинулся по коридору.

 

* * *

 

Насколько можно было судить, время «шестого часа» уже давно миновало. В зале таверны сделалось чуть прохладнее, однако духота осталась прежней. Посетителей заметно поубавилось, так что за большим столом появилось много свободных мест. Шумная компания матросов тоже исчезла, а их места за отдельным столиком теперь занимали четверо немолодых мужчин в темных, похожих на монашеские рясы ливийских балахонах-асельхамах с откинутыми на спины остроконечными капюшонами. Мужчины негромко переговаривались на непонятном Эвину языке – судя и по их одежде, и по звучанию речи, скорее всего, на ливийском.

Еще недавно Эвин не придал бы увиденному особенного значения: ну ливийцы и ливийцы, мало ли живет их в мавретанских городах! Но теперь, после разговора с Моникой, подозрительность его обострилась, и эти четверо не вызвали у Эвина ни малейшего доверия.

Впрочем, как ему сейчас казалось, иначе быть и не могло. Монахами ливийцы явно не являлись: ни у одного из них Эвин не сумел углядеть тонзуры ни на темени, ни на лбу. Легионеров они напоминали еще меньше, чем монахов: не годились в воины ни по возрасту, ни по комплекции. Но тогда почему они были одеты одинаково? И почему держались особняком от остальных посетителей? «Да это же колёсники! – осенило Эвина. – Собрались здесь, чтобы провести какой-нибудь тайный обряд!»