Поющие персонажи

К флэшмобу, реанимированному Арсением Козаком: песни персонажей.

Немножко принесу. Правда, по-моему, я уже приносил или всё, или часть.

Всё это -- из книг серии "Камбрийский апокриф". Первые четыре -- из "Дочери Хранительницы", пятая -- из первой части "Большого путешествия".

1) Ну тут как бы стихи Р. Л. Стивенсона в переводе С. Я. Маршака (в цитируемом тексте -- с моей легкой коррекцией).

Танька встряхивает головой, решительно выпрямляется в кресле, руки ее пробегают по струнам раз, другой... Звучит самая простенькая мелодия, исполнявшаяся ею еще в раннем детстве, на домашних музыкальных занятиях. Короткое вступление – и наконец раздается чистый серебристый голос сиды. По пиршественной зале «Золотого Козерога» разносятся слова, когда-то давным-давно и невероятно далеко отсюда, на другой, хоть и очень похожей, планете, написанные на английском языке, а затем переведенные на русский1. И вот теперь, переведенные в свое время уже с русского Танькиной мамой, они звучат по-камбрийски – должно быть, в первый раз перед незнакомыми людьми:

 

Из вереска напиток

Забыт давным-давно.

А был он слаще меда,

Пьянее, чем вино.

В котлах его варили

И пили всей семьей

Малютки-медовары

В пещерах под землей.

 

Пришел правитель скоттов,

Безжалостный к врагам,

Погнал он бедных пиктов

К скалистым берегам.

На вересковом поле,

На поле боевом

Лежал живой на мертвом

И мертвый – на живом.

 

Танька прикрыла глаза – и чтобы лучше сосредоточиться на исполнении песни, и чтобы спрятать свои огромные радужки от дружно повернувшихся к ней посетителей «Козерога». И именно потому-то она и не видит, как бледнеет лицо у совсем юного «круитни», как его рука безуспешно пытается нащупать у пояса эфес предусмотрительно отобранного на входе меча, как «круитни» постарше, с клочковатыми черными усами, силой удерживает его на скамье. Ничего не подозревая, сида продолжает увлеченно петь:

 

Лето в стране настало,

Вереск опять цветет,

Но некому готовить

Вересковый мед.

 

В своих могилках тесных,

В горах родной земли,

Малютки-медовары

Приют себе нашли.

 

В этот миг усатый «круитни» ненароком чуть ослабляет хватку. Молодой воин тут же вырывается из его рук, вылетает из-за столика – и устремляется к двум «уладам» в серых лейне, размахивая кулаками.

– Проклятые скотты! – кричит он по-ирландски на всю залу, так, что Танька сбивается и берет неверную ноту. – Клан Одор-ко-Домельх помнит вырезанные вами подчистую Стразмигло и Мигмарре!

 2. Фрагмент народной песни, фигурирующей где как ирландская, где как английская. Видимо, сюжет бродячий.

За дверью на Орли обрушился противный мелкий, но хлесткий дождь. Роскошное саксонское платье тотчас отяжелело и облепило тело, а косы намокли и гирями потянули голову к земле. Как же не хватало ей сейчас плаща с капюшоном! Вот и брела Орли следом за Робином, сгорбившись и стуча зубами от холода. Брела и про себя гадала: что-то за жилище у Свамма, у этого не то человечка, не то фэйри: дом хоть это или тулмен подземный, а то и вообще какое-нибудь дупло в большом дереве? И найдется ли там у него очаг, рядом с которым можно было бы обсохнуть и согреться? А Свамм шел вразвалочку позади нее с безмятежнейшим видом, словно бы не замечая льющейся с неба воды. И не просто шел, а еще и напевал что-то совсем несуразное — да еще почему-то и по-гаэльски:

 

Мой дедушка умер и мне завещал

Шесть славных лошадок и к ним еще плуг,

Таю́дли тиу́м, таю́дли тиу́м!

Мыши в амбаре, в котле и вокруг!

 

Лошадок я сбыл и корову купил -

Жаль, дед не узнал, как хитер его внук!

Таюдли тиум, таюдли тиум!

Мыши в амбаре, в котле и вокруг!1

 

Первый куплет Орли прослушала с раздражением, после второго заулыбалась. А после третьего, в котором неугомонный наследник променял корову на теленка, даже подхватила припев. И странное дело: стоило ей запеть, как холод словно бы отступил, перестал чувствоваться. Ну, не чудо ли? А уж когда простак из песни остался совсем гол как соко́л, Орли про дождь и вовсе позабыла — хохотала до упаду! И даже не заметила, как добралась до Сваммова жилища.

3. Фрагмент корнуолльской народной песни:

Девчонки отыскались в фургоне: сидели кучкой на постели сиды, перешептывались. Слёз и всхлипываний больше не было и в помине: наоборот, то и дело раздавалось тихое хихиканье. A Гвен, устроившаяся наособицу и в разговоре не участвовавшая, задумчиво мурлыкала себе под нос песенку — Робин разобрал знакомые слова:

— Такая белоликая, как золото коса,

Куда идешь ты, девушка-краса?

— Я, добрый сэр, к прозрачному иду ключу,

От земляничных листьев красиве́е стать хочу!1

Песенку эту, про девушку и портного, Робин помнил хорошо: когда-то давным-давно ее любила напевать в дороге веселая лицедейка Дероуэн. Так что мотив он подхватил легко:

— Такая белоликая, как золото коса,

Позволь пойти с тобою, девушка-краса!

Гвен оборвала песню, повернулась. Обрадованно воскликнула:

— Ой, Робин! Как же хорошо, что ты пришел!

4. Кусочек неаполитанской песни:

Долго-долго стояла Танька, никем не замечаемая и не тревожимая, с закрытыми глазами, всё слушала и слушала эту будничную, но такую милую музыку жизни. Потом вдруг вскинула голову, распахнула глаза. Осмотрелась. И ахнула от восторга: до того было красиво вокруг!

Фургон, чуть наклонившись, стоял под громадным дубом, старым-престарым, еще помнившим, должно быть, приход в Британию легионов Юлия Цезаря. Позади дуба вдаль уходила привычная холмистая равнина, покрытая буйными зарослями кустарника. Зато впереди открывался вид на огромную, невероятно глубокую расселину, на другой стороне которой виднелись самые настоящие скалы — темно-серые, угрюмые, лишь кое-где украшенные зелеными пятнами растительности.

Освещая скалы, на серебристом небосводе яркими разноцветными фонариками горели звезды. А над видневшимся вдали большим утесом небо отсвечивало розовым: то ли занималась утренняя заря, то ли догорала вечерняя… Ну конечно же, это был вечер: с какой бы стати кузнечики стали вдруг петь по утрам?

Ошеломленная увиденным, Танька сделала шаг в сторону расселины. Застыла на мгновение. Нетвердой походкой прошла еще десяток шагов — а потом вдруг побежала. И, остановившись у самого обрыва, раскинула руки и закружилась в безумном танце восторга. Слова слышанной от мамы песни, рожденной где-то далеко-далеко в жаркой Италии, в иные времена, в другом мире, песни, совсем неуместной среди мерсийских холмов, но так попадавшей в настроение, сами собой полились из ее рта:

В лунном сиянье

Море блистает,

Ветер попутный

Парус вздымает.

Лодка моя легка,

Вёсла большие…

Санта Лючия!

Санта Лючия!

 

* * *

 

По тропе, тянувшейся по дну ущелья и ведшей с овечьего пастбища в деревеньку Чедер, брели в полумраке двое путников в видавшей виды одежде англских крестьян: старик и мальчишка лет десяти. Старик пошатывался, то и дело норовил усесться посреди дороги, пьяно хихикал. Мальчишка, вцепившись в его руку, упорно тянул его вперед, в сторону жилья.

Тропа вильнула в сторону, обходя огромный, в человеческий рост, обломок скалы. Качнувшись, старик остановился, прислонился к камню. Мальчик отпустил его руку, тяжело вздохнул.

Подул легкий ветерок. Зашумела листва на склонившемся над тропой старом вязе. И вдруг откуда-то сверху донесся девичий голос, звонко выпеваваший непонятные слова на неведомом языке. Мальчик вздрогнул, остановился, задрал голову. И тихо ахнул: подсвеченная вечерней зарей, над обрывом виднелась кружившаяся в танце фигурка в светлом платье, казавшаяся снизу совсем крохотной.

Дернув старика за рукав, мальчик взволнованно зашептал:

— Дедушка, дедушка! Смотри, смотри! Эльфы танцуют!

Старик поднял вверх мутные глаза. Посмотрел, куда указывал мальчишка. Хмыкнул. И заплетающимся языком важно произнес:

— Эльфы... Эка невидаль! Тут дело такое: главное — на глаза им не попасться...

4. Превращенные мною в куплеты короткие сказки-небылички из Уэльса:

Казалось, колдовство арфы подействовало на всех. Притихла, прижавшись к Таньке, всегда такая неугомонная Орли. Санни вдруг осторожно поднялась на ноги и, вытянув шею, неподвижно застыла. Эрк тоже замер, и лишь губы его едва заметно шевелились в беззвучном, неслышном даже для сидовского слуха шепоте. И только Гвен, казалось, не изменилась: все так же прижимала она арфу к плечу и, самозабвенно зажмурясь, перебирала тонкими пальцами струны.

Неожиданно руки Гвен замерли. Голос арфы на мгновение стих. Ослепительно улыбнувшись, Гвен тряхнула головой, так что из-за уха ее выскользнула и свесилась на щеку длинная прядь пышных черных волос, и вновь заиграла — чуть тише, чуть быстрее и вообще как-то неуловимо иначе. Аккорд, другой, третий — и тут вдруг мелодию подхватил Эрк, запел громким и неожиданно звучным голосом, растягивая слова:

 

Как-то раз на ферме Брака

Репка выросла, а в ней

Вдруг нашлась его собака

Через много-много дней.

 

Эрк закончил куплет, замер. Перебивая звук арфы, вдруг хихикнула и тут же испуганно ойкнула Орли. Танька обернулась к подруге и невольно улыбнулась: та нетерпеливо ерзала на пледе и самозабвенно смотрела на певца во все глаза, приоткрыв рот от восторга. Зато Санни так и стояла неподвижно, как статуя, и только раскрасневшиеся щеки выдавали ее волнение. А волшебство музыки, несмотря на забавное содержание песни, и не думало исчезать: всё так же таинственно взирал на сиду сквозь приоткрытые морщинистые веки старый энт-дуб, так же роились над костром чудесными светлячками искры, так же загадочно мерцали звезды на отсвечивавшем серебром ночном небе.

Между тем арфа Гвен, издав несколько звучных аккордов, вновь заиграла тише. И опять раздался голос Эрка, с самым серьезным и невозмутимым видом выпевавшего еще одну веселую нелепость:

 

Раз воткнул проказник Йори

В рыбку ветку по весне –

Через год поймал он в море

Семгу с деревцем в спине!

 

Гвен перебирала струны и довольно улыбалась. А девушки — те от души веселились. Орли больше не сдерживалась, хохотала взахлеб. Санни тоже смеялась — сначала тихонько, совсем робко, потом всё громче и громче. Да и сама Танька прыснула в кулак, до того явственно предстала в ее воображении громадная рыбина, украшенная не просто деревцем — могучим раскидистым вязом. А Эрк закончил куплет и, пропустив пару аккордов арфы, запел следующий:

 

От ворон спасая ниву,

Клеем смазал иву Рис –

Вместе с ивою ретиво

Птички в небо унеслись!

 

Куплет этот неожиданно оказался последним — и вовсе не по воле певца. Не успел Эрк перевести дух, как позади него откуда ни возьмись объявилась закутанная в рваный темный плед фигура.

— Эй, Свамм! — раздался недовольный голос Робина. — Нашел время песни распевать!

Жалобно тренькнув, замолкла арфа. Разом стих веселый девичий смех. А Робин возмущенно продолжил:

— Вы что тут, с ума посходили? Я и так шерифовых кэрлов еле отсюда увел!

5. Моя стилизация под ирландскую народную песню

Похоже, не сожалел об уходе из города и Лиах. Вино уже успело основательно затуманить ему рассудок, и теперь он, бурно размахивая руками, пытался рассказывать то о своих походах в дальние страны, то о славных подданных морского бога, которого он называл на гаэльский лад Маннананом. Впрочем, каждый раз Лиах быстро сбивался и, не закончив одного рассказа, тут же принимался за другой. Под конец он даже затянул какую-то гаэльскую песню, никогда прежде Родри не слышанную:

Я про́дал корову, быка и коня

(Также котел и мешок ячменя),

А Мо́рин клялась, что дождется меня,

Тайну на сердце храня!

Я куррах построил всего за три дня,

В море меня проводила родня,

Но знал я, что Морин дождется меня,

Тайну на сердце храня!

Ходил по морям я, судьбу не кляня,

После вернулся и сел у огня,

Да только подруга забыла меня,

Не вспоминала ни дня!

И даже когда пришлось сойти с торного пути на узенькую тропинку, ведущую к роще, никто из них не огорчился. Лиах, допев последний куплет, вновь принялся что-то взахлеб рассказывать – вот только язык у него уже совсем заплетался, и Родри разбирал хорошо если половину слов. Сам же Родри помалкивал, предвкушая заслуженную похвалу от леди Этайн и едва сдерживая довольную ухмылку.

Ну и хватит. :)