Кушай — корюшка!

"...кушай, корюшка, девочка родная" (А. Кабанов)

за долги перед ночью белою

снова символы прут с небес

отчего ничего не делаю

в этой жизни — что с ней, что без

В апреле Расстанная улица вдруг запахла огурцом.

— Глянь, что купил, — с порога зовёт Володик, входя в коридор нашей коммуналки.

В размокшем пакете серебрятся рыбёшки. Мелкие и тощие какие-то. Да мы выросли на камбале величиной с крышку канализационного люка... И на мордатых черноморских бычках!

Но огуречный дух сразу начинает завоёвывать тусклый коридор, а потом и кухню с четырьмя столами – по одному на семью. Голая лампочка мигает в ожидании чуда весеннего обновления электропроводки. Дерзкий, как поцелуй после дефицитной сигаретки Marlboro, рыбный свежак ползёт в щели соседских дверей.

Это была наша первая с Володиком весна в Ленинграде. И первая наша совместная весна. Мы прожили вместе ещё десятки вёсен и узнали, что запах корюшки — непременный здешний признак оживающей природы. И каждый в мегаполисе знал: либо апрельский запах плавучего ладожского огурца — либо не быть новой весне. Почему — неведомо. Но так.

будто загодя подытожено

расставанье с речным нутром

на горячий тефлон уложено

прежде бывшее серебром

Первой отзывается скрипом дверь Партизанки. Высовывается чуткий нос Александры Фёдоровны — старушки с виду немощной, маленькой, но шустрой и любопытной. И вездесущей, когда наступает миг коммунальной разведки. Она бывшая блокадница и продолжает, как и во время войны, работать на заводе резиновых изделий "Красный треугольник". Любая пара живых ещё галош наверняка произведена ею — вне времени и очевидности.

За разведчицей даёт о себе знать шарканьем рваных тапок по дощатому полу обитательница второй комнаты в коммуналке — Татьяна Александровна. Сама она представлялась так:

— Пьянь. Просто пьянь. И чьто?! Лучьше скажииите — утро сейчас или вечер?..

— Вам соли для макарон, Татьяна Александровна? Берите всю пачку. Нет-нет, возвращать не нужно. — Пусть у неё будет запас, лишь бы не забиралась чумазыми пальцами в солонку на нашем столе.

Партизанка сообщила как-то, что Татьяна Александровна очень больна. Врач к ней однажды приходила и сказала, резво протискиваясь обратно в парадную: гниёт изнутри, и запах… лютый алкоголизм к тому же… но жить ей недолго – жалейте, по возможности.

Ванной комнаты в коммуналке нет, горячей воды тоже. На всё мытьё — эмалированная раковина в кухне. Туда и вываливается содержимое рыбного пакета — и рыба и летний овощ в одном килограмме!

Чищу ускользающие тушки. Володик предлагает:

— Давай прямо так жарить — с головами и кишками. Всё равно вкуснятина!

Но я не соглашаюсь и, страдая, упорно отрываю рыбьи головки с застывшими нежными глазками, навсегда теперь влюблёнными в родную отмелькавшую в попутном потоке стаю.

— Наташииичка, каплюшииичка… дай спичинку. — Получив коробок спичек, Татьяна Александровна зажигает газ под измятой алюминиевой кастрюлей — пятилитровой посудиной, меньше в хозяйстве нет.

Толстые серые макароны она варит, чтобы накормить сына Шурика, он после срока. Когда  в кухне прозвучало сообщение о его скором освобождении из тюрьмы, обитатели квартиры испугались. Но отсиделец сам оказался пугливым тихим коротышкой средних лет с пацанским ёжиком на макушке. Из-за двери своей комнаты он появлялся редко, робко прокрадываясь в общий туалет. А в кухне прилюдно не появлялся вовсе.

— Шюрик, открой дверь! — кастрюля с готовыми макаронами заносится в комнату.

Через минуту: хрясь! — оконная рама. Шарах! — кастрюля хлопается на улице о рельсы перед проезжающим трамваем. Мокрым веером со второго этажа порхают следом макароны.

— Шюрик! Больше нечего кушять… — И невнятное бормотанье в ответ. И засаленная перьевая подушка феерически лопается под трамваем.

Такая мощь таилась в Шурике.

К тому же они теперь вместе пили. Когда в очередной раз закончился пенсионный мамкин ресурс и не на что было купить здоровое питьё, Шурик выпил хлорофос.

— Наташииички, каплюшииички! Шурик умер! — Ночью стук в нашу дверь.

Выскочили, вызвали скорую.

— Давайте таз и грейте воду, ребятки, — скомандовал здоровенный санитар из неотложки, — будем промывать.

Через час вынесли на носилках нечто хлипкое, неподвижное — трупик трупиком. Мы загоревали.

Но Шурик чудесным образом выжил. Вернулся через пару недель посвежевший и даже осмелевший:

— Там, в больнице... все такие… клопы. И ничего. Живём.

перемаслено пережарено

рыбьей свежести вопреки

рыбаков молодому ржанию

и задору живой реки

косякам всё плывущих где-то там

в бесконечность вплетённых тел

Хозяйка третьей комнаты, Татьяна Фёдоровна, никакого синонима своего имени не имела, никого из родных или знакомых при ней не возникало. Появлялась в коридоре и в кухне Татьяна Фёдоровна не часто, мылась неизвестно где и как. Но выглядела вполне прилично. Знали о ней только, что предыдущая жилица нашей комнаты стукнула её по лбу половником. Прямо в кухне у плиты. И они враждовали. Возможно, она подслушивала жизнь соседей за смежной стенкой, так как ни книг, ни радио, ни телевизора у неё не было.

Все они, изъятые из попутного потока неизбежностью циклического обновления, покинули коммунальную жизнь в разное время и по разным причинам.

Володик в обретённом с годами планетарном звании "Мастер" ушёл на втором ковидном году под грунтованные холстины Волковского кладбища, что запирает Расстанную улицу снаружи.

чтоб рассвет вслед за ними с трепетом

сетью выхваченный взлетел

Корюшка выпотрошена, обваляна в муке, поджарена и ещё лежит на большой сковороде — вся теперь золотая.

— К столу пожалуйте, соседи дорогие.

Санкт-Петербург

2024