Бывают сны, а бывают сны.

Пока дочка скакала на очередных занятиях (на этот раз акробатика), я решил подождать в машине и почитать. Но книжка, которую я начал читать оказалась довольно скучной и через некоторое время я задремал. Разбудил меня таймер на телефоне - иди мол, встречай красавицу дочь, вези дальше. 

Сон, на удивление, запомнился, но довольно быстро начал забываться, как это почти всегда бывает со снами. Сейчас записал, чего еще помню. 

Последняя война сгубила миллионы живых. И  она же убила воинственность орков. Теперь, после четырех лет непрерывной бойни, после полей, устланных гниющими телами, после окопной грязи – после всего этого орки боятся войны. Казалось бы, орки и страх – вещи не совместимые. Когда-то они безбоязненно бросались в бой, не обращая внимания на эльфийскую магию, по мне так не менее смертоносную, чем пулеметы. Встречали латную кавалерию смехом и сталью. Плясали под прицелом эльфийских лучников. 

Но война их сломала. Не дающие поднять голову пулеметы, пули снайперов, которые не поймаешь рукой в отличие от эльфийской стрелы. Но больше всего их впечатлила артиллерия – тяжелые гаубицы, посылающие тяжеленные восьмидюймовые снаряды неизвестно откуда. Первые долетают раньше, чем будет слышен гул орудий – они падают с неба, неумолимые, бездушные. Это не огненный шар, от которого может защитить шаманский амулет. Магия, в общем-то оказалась бессильна даже против огнеметов, не говоря уже о снарядах. 

Да, эльфы вооружали их, учили пользоваться винтовками, пулеметами и пушками. Да, они воевали отменно. Но это была война, противная их природе. Все, кто побывал в окопах Большой Войны вернулись совсем другими. Они принесли домой страх и ненависть. Этого, вместе с оружием, что они так же принесли с собой, хватило, чтобы Междуусобица уничтожила почти все кланы народа орков. Они убивали воинов враждебных кланов, их жен и детей. Когда все, кто ходили на Большую Войну уже были мертвы, безумие отступило. И те из Народа, кто остались живы, поклялись больше никогда не воевать. 

Ян отложил блокнот, плеснул в бокал немного бренди. Бокал был неправильный, предназначенный для виски, но ему было плевать – главное, что бренди был хорош, из тех, что не просят закуски. В том, что касалось войны, ему оставалось полагаться на мнение старшего брата, записавшегося добровольцем в первые же дни после ее начала. Бенедикт ушел восемнадцатилетним юнцом и вернулся, как ему тогда казалось, больным стариком всего лишь через пять лет – три года войны и два года эльфийского плена. Когда брат вернулся, он как раз отпраздновал тринадцатилетие. Как и любому мальчишке ему было до крайности любопытно узнать о войне из первых уст и до крайности обидно, когда в ответ на настойчивые просьбы брат влепил ему пощечину – первый и последний раз в жизни подняв на него руку. Еще через пару лет брат уехал путешествовать в новые провинции – бывшие вольные степи и предгорья орков. 

Семь лет от него не было никаких вестей и вот на его пороге появилась девушка-орчанка с потертым, исписанным от корки до корки блокнотом и перстнем Бенедикта. Искала она, понятное дело, отца, но опоздала на год. Вести она принесла нерадостные – по ее словам Бенедикт мертв. И перед смертью просил ее отдать блокнот его отцу, со словами, что тот поймет. 

Возможно, отец действительно понял бы, о чем шла речь в записях Бенедикта, а вот Ян пока прочитал лишь заметки о войне, на удивление похожие на откровения Аллистера Кузнецофф, разве что не столь сильно приправленные ненавистью к нелюдям. То, что он мечтал узнать в детстве и не особо рвался узнавать теперь. 

Он пригубил бренди, выругался. Орчанка, согласившаяся подождать, пока он прочтет записи брата и поймет, чего тот хотел, раздражала его до невозможности. Высокая, пожалуй, не уступавшая ему ростом, с сильным, поджарым, словно у гончей телом, которого слишком тесное летнее крестьянское платье толком не скрывало, с почти человеческим, несмотря на зеленую, с коричневатым, похожим не то на сплетение веточек, не то на чешую, узором лицом. Длинные, черные волосы были заплетены в косу, свернутую на затылке, как это делают крестьянки. Почти человек и вместе с тем явная нелюдь – когда она говорила, были видны острые, сдвоенные клыки и мелкие, словно у собаки, резцы. Глаза с узкими, почти вертикальными щелочками зрачков тоже не добавляли человечности. 

Риш, так она назвалась, казалась спокойной и пристойной, словно монашка. К его удивлению, она устроилась в библиотеке, словно кошка забравшись в кресло у камина с увесистым томиком Тацита. Он хотел было пошутить, что там нет картинок, но прикусил язык, все же она приехала по просьбе его брата. Но вот то, что она умеет читать и выбор книги его удивили.