Субботний отрывок. Эйлен

     Продолжая прекрасный флешмоб субботних отрывков, начатый Марикой Вайд, выкладываю нечто новое… точнее, очень старое, но прежде я этого не показывал, так почему бы и нет. И мне очень, очень интересно, как это «нечто» воспринимается и вообще о чём это) 

     То было в месяц Осеннего Карнавала.

     Я уходил из дому ближе к вечеру и долго бродил по городу, иногда возвращаясь уже далеко за полночь, а иногда и на рассвете. Город в ночных неоновых огнях был таинственен и волновал, вызывая к жизни обрывки странных фантазий-воспоминаний в моей душе, а полумаски карнавальных гуляк наплывали из тьмы не менее таинственными мерцающими ликами причудливых существ, плодов воображения изготовителей масок, вездесущей корпорации «Роан», а часто и самих игроков – в этом году и маски, и одежда, и украшения на высоких прическах делались из роанина, нового изобретения Ранго Роана, материала почти неощутимого на ощупь, но красоты потрясающей. Ранго выпустил его в продажу за месяц до карнавала в забавных коробочках в виде котят, бабочек и азалий, вместе с крайне простыми рекомендациями, как изготовить маску и вуаль, и карнавал ещё не начался, а роаниновое безумие охватило город, и не только юные сорвиголовы, но и люди в почтенных летах не выходили из дому без матово поблескивающей, загадочной маски.

     Ранго был безумцем и художником, а также моим давним почти-другом; никто не знал, откуда он берет идеи своих тканей, а на многочисленных интервью он напускал на себя образ эксцентричного дядюшки в мятой, засыпанной сигарным пеплом одежде, шутил и сыпал непонятными анекдотами; его любили и не принимали всерьёз, надежно закрепив за ним образ чудака-гения. Он был жесток и циничен – из тех, кто видит эту реальность столь омерзительной, что даже воздух, кажется, слегка темнеет вокруг них, издавая слабые, чуть слышные стоны. Я старался видеть его как можно реже, поскольку эти стоны резали мне слух, но тем не менее он привлекал меня своим напором, которого мне всегда недоставало. В детстве я считал его братом и в чём-то был прав; он же по сей день сохранял ко мне братские чувства – отчасти раздражение, отчасти своеобразную любовь – и утверждал, что создал роанин для меня. Первой была моя маска – почти бесформенное облачко синеватого с перламутровым блеском тумана. Она восхищала меня безмерно, хотя я лгал Ранго, что не вижу в этом изделии ни красоты, ни смысла; впрочем, не вполне лгал и сперва носил её с неохотой. Но затем тайна и карнавальное настроение втянули и меня, и маска стала почти постоянной деталью моего прогулочного одеяния, наравне с потертой шляпой с обвислыми мятыми полями и длинным широким серым плащом. Маска, невесомая и надежно скрывающая мои черты от прохожих, позволяла вести многочасовые диалоги всех людей и существ, живущих в моем воображении… или не только там.

     В ней я и был, когда повстречал Эйлен.

     Я нашёл этот парк лишь сегодня в части города, мне совершенно незнакомой, и неторопливо брёл по траве, носком сапога поддевая золотисто-лимонно-рыжее покрывало опавших листьев, и оно разлеталось с нежным шуршанием. Она сидела на скамейке под серебристым каштаном, и её не прикрытая вуалью высокая прическа напоминала каштановую «свечку» цвета красного золота. Наряд я не рассмотрел тогда, но в нём преобладало золотое и зелёное с матовым отблеском шёлка; мой взгляд сразу зацепился за нежное беззащитно-белое горло, выступающее из пены медно-золотых кружев… но моё внимание привлекла не её внешность, а брошь-имя «Сая», приколотая наискось на левом плече. Сая – так звали героиню моего ненаписанного романа, многомесячного сна моих детских лет. Романа, занимающего так или иначе все мои мысли с тех пор, как я впервые увидел Саю Дэлен внутренним взором – девушку днём, кошку ночами, странное существо, полуфею, полуптицу в дни туманов… Ребёнком я проводил всё время в мире Саи, нанизывая бесконечные приключения и повороты сюжета… записать всё это я так и не решился – но желал этого всегда. Отчасти это-то желание и лишало меня покоя, заставляя часами бродить в маске призрака по мостовым моего города. И хотя это имя не было придумано мною, и я видел его порою на форзацах и в титрах, – но у незнакомки в парке было «лицо» моей Саи, девичьи тонкие черты, лиловые дикие глаза с кошачьими зрачками и едва заметный намёк на птичьи перья – далее, много часов подряд разглядывая её маску, я так и не смог понять, что именно в ней создавало это впечатление хрупких крыльев, стремления ввысь, безудержного ласточкиного полёта. Но девушка на скамейке была не кем иным, как феей-птицей из моих детских фантазий.

     Она была не одна; её спутники мне не понравились. Их смех был слишком громким, речь звучала с тем режущим ухо оттенком развязности, из-за которого (одна из причин) я старался бывать в людных местах как можно реже. И потому я не задержался возле них, стремительно миновав и неведомо как ожившую свою тайну, и нахлынувшие странные ощущения… то ли грезы, размытыми отзвуками непридуманной песни, то ли… быть может, воспоминания. Но если и так – слова песни пока ускользали от меня, а память не спешила обнажать свои секреты. Да и могла ли быть память… у такого, как я?

     И всё же назавтра я пришел туда снова. В час полусумрака, когда дневной суеты уже нет, а для вечерних гуляк время еще не настало. Я любил эти минуты тихого одиночества… наедине с собою – но и не один. Бродя по городу, я начинал слышать песни. Под надежным укрытием своей маски я напевал их чуть слышно, а ткань (впрочем, лишь с большой натяжкой можно было звать роанин тканью) ловила эти тихие звуки, вместе с заглушающими их моими шагами, шуршащими по осенней листве, а иногда – цокотом копыт коней, влекущих колесные экипажи – еще одну игрушку богачей. Дома эти туманные очертания песен я преобразовывал в композиции, то добавляя к ним слова, то оставляя странными, сложными мелодиями – как получалось. Иные из них после слышались и пелись повсюду; впрочем, авторство я продавал вместе с песнями, и дальнейшая их слава (равно как и редкие провалы) уже меня не занимала: выпущенное из рук и отданное, творение переставало быть моим. Этот миг «разрыва» с созданием моей души был уже привычным, но оттого не менее болезненным; и потому я нечасто продавал их – лишь когда даже в мой почти аскетический образ жизни вторгалась необходимость расходов. К счастью для меня, будущие «авторы» моих песен дорого ценили мое молчание, и нуждаться мне никогда не приходилось.

     Но далеко не всё я мог бы отдать. И эти музыкальные фантазии были, по сути, лишь игрой, случайным результатом прогулок… лишь фоном для того, что в действительности занимало мое сознание. Для того, о чем я не рассказывал никому, кроме Хаэля… но он появлялся так редко и так молчаливо, что смело можно было сказать – никому. Иногда я грезил о том, что эти истории, неведомо откуда рождающиеся во мне и зачастую даже мне самому непонятные, будут записаны и услышаны. Но дальше грёз дело не шло: я слишком хорошо знал и этот мир, и себя. То, о чем рассуждали и к чему стремились эти странные существа в моих мыслях, вряд ли показалось бы важным кому-то, кроме меня. А я, спокойно и даже охотно принимающий равнодушие к собственной персоне, не смог бы вынести равнодушия к ним: они были слишком мне дороги.

     Я сам не знал, зачем пришел к той же скамейке, но уж точно – не в поисках вчерашней незнакомки. И всё же, увидев её здесь – на сей раз одну – не был удивлен. Позже, думая об этом, я понял, что, по сути, ждал её – и, вероятно, испытал бы разочарование, не окажись её здесь.

     Она сидела в облаке перламутрово-хамелеоновых кружев роанина, на сей раз скрывающих ее почти целиком, и слушала музыку, прикрыв выкрашенные в густо-лиловый веки – маска не скрывала ее глаз; а волосы были беспорядочно рассыпаны по плечам густой красно-каштановой массой завитков. Подобной небрежности в прическе я не видел уже много лет… вероятно, с детства; но и тогда лишь очень немногие и очень маленькие девочки позволяли себе появляться прилюдно со столь вызывающе распущенными волосами. Её губ под маской я не видел, но и закрытые глаза, и вся поза говорили о полнейшем безразличии к тому, кто увидит ее и что при этом подумает. Тонкие длинные пальцы, облитые лазурными перчатками, слегка постукивали по коленям – видимо, в такт музыке. Потом уже я узнал, что именно руки вернее всего выдают душевное состояние Эйлен – в тот день она волновалась почти до нервного обморока, но тогда я этого не понимал.

     Первым моим побуждением было пройти мимо: вид девушки не располагал к навязыванию ей общества. Но отчего-то уже сидел на краю скамейки, искоса разглядывая ее из-под защиты маски и гадая, что за музыку она слушает. Это казалось важным. Очень важным.

     – Вот ведь, – не открывая глаз, негромко сказала она. И напела несколько нот… моей песни?

     Почти сразу я понял, что ошибся. Сходство было; но этой музыки я не сочинял. Девушка тихо пела; там не было ничего особенного, но простая, совсем детская песенка завораживала… она была чистой и ясной, как ручеек на лесной поляне… где-то, когда-то… и перламутр крыльев бабочки… смех…

     Я поморгал, вытягивая себя из не очень понятных образов, которых в моей жизни быть никак не могло: для начала, я никогда не был настолько богат, чтобы позволить себе пребывание в лесу, и хотя иной раз благодарные «авторы» меня туда приглашали, но я отказывался: в шумной компании всё превратилось бы в скучную фальшивку. Но сейчас я с беспокойством думал: чей же то был смех? Милый и нежный, тем не менее он вызывал тревогу. Кажется, мне не хотелось его вспоминать.

     Не говоря уж о том, что ничего подобного помнить я просто не мог. У нас не бывает таких воспоминаний.

     – Вам нравится? – требовательно осведомился девичий голосок. Теперь она смотрела на меня в упор – словно пыталась проглядеть дырку в маске. Я не ошибся вчера: ее глаза – настоящие глаза – и впрямь были лиловыми. А ресницы – безумно длинными… Я с трудом отвлекся от мысленного образа Саи из фантазий.

     – Нравится… да. Чья это песня?

     – Моя. – Тонкая рука в лазурной перчатке протянулась в жесте приветствия: – Эйлен. Я видела вас вчера.

     – Правда? – вырвалось у меня. Глупейший из возможных вопросов. Эйлен мягко засмеялась.

     – Вы тихо напевали. Слегка не дойдя до скамейки, где мы отравляли гомоном тишину осени, вы замедлили шаг; а дальше – ускорили, словно вспомнили, что опаздываете на важнейшую встречу. Вы успели?

     – У вас редкостный слух. Хм… встречи не было.

     – Я знала, – весело сказала она. – Мне показалось, что мы вам не понравились, и вообще-то мне мы не нравились тоже. Я написала много песен, и эта… просто память… Я пришла сюда, думая о том, почему вы тогда замедлили шаг. И она спелась – сама. Она… грустная. Как вас зовут?

     Ответ вырвался у меня едва ли не помимо воли. Едва ли? Нет, определенно… я никогда не называл свое имя, если мог этого избежать; и уж точно – никогда не представлялся на улице, случайной знакомой. Для таких встреч у меня было немало имен, безопасно-чужих и куда красивее моего, не особенно любимого.

     Эйлен встала и с явным сожалением произнесла:

     – Мне пора. Завтра здесь, да? Я принесу ещё другие песни.

     Мне не следовало соглашаться, и тем более – приходить; но следующим вечером я был здесь снова. Она пришла раньше, и при виде меня кинулась навстречу с радостью ребенка, завидевшего желанный подарок. Я был смущен и странно обеспокоен, и в первый миг пожалел о том, что не сослался вчера на неотложное дело, а там бы, разумеется, всё и закончилось: она не знала ни моей фамилии, ни адреса… да и, конечно, не стала бы искать – отчего вообще мне пришло в голову искать для самого себя неясное облегчение в факте, что Эйлен не может найти меня?