Речь характеризует героя? Конечно!
Автор: Наталья ВолгинаДоброго воскресенья всем!
надеюсь, у кого-нибудь потеплело? у нас пока май похож на себя, только когда видишь сирень: цветет вовсю, невзирая на жестокие майские холода
Ой, на Тудеюшке в последнее время столько интересных флешмобов! увы, все проходит мимо меня
сегодня решила исправиться и примкнуть к кампании, объявленной замечательным автором Anevka . Итак, флешмоб Речевые характеристики .
Речь, конечно же, характеризует персонажей; я представила троих героев, разных по возрасту, положению, воспитанию, и речь их, разумеется отличается.
Вот старик с окраин, у которого герой снимает квартиру. Человек недалекий и жадный, он нежно любит свою собаку.
К моему удивлению, хозяином оказался мелкий старик с бутербродами. Ковыряя в зубах половинкой спички, он поднимался по лестнице; следом, подметая щеками мозаику, тащился пятнистый бульдог.
Его хозяин отнюдь не походил на патриархов Оберсваля – ни платиновых седин, ни света в глазах, ни корсетной трубки, вшитой в позвоночник. Коротконогий, как его пес, дедок припрыгивал при ходьбе, хорохорился, тянулся вверх – этакий задиристый петушок, владелец курятника; мне было сложно воспринимать его всерьез. Прожаренные ветчинные скулы, плесень-пушок, неоправданно смелый размах багрового лба и острые уши придавали ему что-то нетопыриное. Я не удивился бы, если б узнал, что по ночам дедок, распластав чернейшие крылья, фланирует над огромной раффлезией – сияющим Оберсвалем, поверженным к его нетопыриным конечностям.
Он юлил, расхваливал «квартирёнку» («Чистая келейка!»), не хотел назвать конечной цены, плакался на бедственное положение, не говорил ни «да», ни «нет», он так боялся продешевить, что у него вспотел нос – вислой пористой грушкой. Потеряв терпение, я ушел. Он прокричал вслед цифру и тут же раскаялся, потому что я выложил за полгода вперед (в чем жестоко ошибся: старичка – как осла морковкой – нужно было приманивать ежемесячной мздой). С каждой кредиткой дедок грустнел все сильнее.
«Ишь – Буратина! – неожиданно сварливо произнес он. – Добавил бы на молочко Калигуле».
Поколебавшись, я доложил сверху. Он поджал сухие, в рубчиках, губы, сгреб ассигнации, и – оживляясь по мере наполнения карманов – заговорил:
«Сам-то я молочко не люблю, сорокаградусную предпочитаю. А Калигула, старый пес, молоко уважает. А уважает – так что ж старика не уважить? верно? как не уважить мою собачатину, у, дохлятина, стервец», – распустив личико, дед почесывал бульдогу голое брюхо.
«Почему – Калигула?» – спросил я.
«А пес его знает. Я его у другана перекупил, тот щеночка завел, а у самого аляргия на шерсть объявилась. Он его на усыпление вел – эффаназию, – сам знаешь, у нас насчет бродячих собак строго, а мне жалко стало, дай, думаю, перекуплю… Двадцать лет, почитай…»– он охотно ронял слова, говорил: чай, я чай, – что выдавало в нем оберсвальца с окраин. Образованные горожане злоупотребляли междометиями «да» и «ну»; словесный мусор, неискоренимый и неискореняемый, а также излишняя тягучесть – волнообразность речи оберсвальцев резали иностранцам слух. Старик говорил, я разглядывал плесень на его дубленых щеках, молчал; наконец, набрался духу: «Тут ко мне будет заходить брат… двоюродный… такой худенький…»
«Кузьен, значит», – поддакнул старик.
Спотыкаясь, я плел околесицу, – и сочинил, и вызубрил, и перед зеркалом репетировал – с выражением, интонацией, и все равно сбился, по самые хрящики ушей густо краснел; дедок же кивал, ясно улыбался, глазки его заиндевели, запокалывали. С колотьем в горящих скулах я выскочил из подъезда, бормоча на ходу: старый хрыч, ах, старый хрыч…
Ни черта он мне не поверил. Решил, что я буду водить любовников.
А это лечащий врач. Он заикается и юлит.
Я вскочил – человек в матерчатой куртке – стандартной больничной хламиде стоял у двери. От меня его отличал цвет балахона и сборчатый чепец доктора над удлиненным яйцевидным лбом. Человек уселся на войлочный табурет, скрестил ноги, его правая рука легла на колено, левая сновала по завязкам, сборкам шапочки, ныряла в карман хламиды, порхала в воздухе, - однокрылый, о пяти шпорах розовый махаон. Он помолчал, позволяя мне изучить его непоседливую, как левая рука, физиономию, улыбнулся, представился:
«Гроссе Иннокентий Маккиавельевич, ваш лечащий врач».
«Какое странное у вас имя», - задыхаясь, выговорил я.
«Родитель п-пастарался. Вычитал в каком-то старинном календаре. Был любитель календарей, все, п-панимаете ли, боялся сбиться со времени. Впрочем, я не в п-претензии, бывают имена и п-пахлеще. Вот мой п-приятель…»
Доктор спотыкался на некоторых согласных, давил на «а», в разговоре отводил глаза и блуждал по войлочным стенам; изголодавшись по людям, я всматривался в его физиономию – говорит, говорит!.. – часто, отрывисто, быть может, излишне словоохотливо… Моего доктора было невозможно прервать.
«Иннокентий Маквельич! – улучив момент, вклинился я. – А они окно не хотят открывать!»
«Что вы говорите! – воскликнул доктор. – Так ведь нельзя. Видите реечки? И в разговоры с вами вступать не п-паложено Вон брадобрей – не удержался, и – фьють! - вылетел. А работа у них хорошая, так что уж вы того, не п-правацируйте. Сами видите…» - он поднял палец к иероглифам, под левым глазом дергалось неподвижное волоконце, выделывала антраша левая бровь – самый кончик – в пику малоподвижной правой. Смятая тиком, бровь то и дело наползала на яйцевидный лоб. Мне стоило усилий сдержаться и самому не начать гримасничать.
Он осмотрел меня – для проформы, - и все стрекотал, стрекотал, а потом разом заторопился:
«Навещать буду через день, уж не взыщите, у меня кроме вас еще девять душ. Делайте гимнастику, п-принимайте ванну – снимает напряжение, - и кушайте, кушайте! п-пост п-палезен, но длительное воздержание истощает организм. Не грустите и …занимайтесь! Смотрите – к-какой простор! ничто не отвлекает. У нас и диссертации защищают, и кандидатские, да-да, мастеров выпускаем!»
Он снялся с табурета, пластичность движений вкупе с улыбкой, которой доктор манипулировал как ему заблагорассудится, включая и выключая словно электрическую лампочку, - составляли главное его обаяние.
А вот проводник с Островов.
В четверть одиннадцатого явился абориген. Он так и остался для меня безымянным; много позже я узнал, что его зовут Караччи. Времени было достаточно, тем не менее островитянин трусил аллюром и прикладывал к линялой майке пониже диафрагмы растопыренную пятерню. Вдвоем мы оправились к Мисону.
По дороге абориген снова жаловался; по счастью, рот его сегодня был пуст.
«Язва, собака, замучила. А мне еще это… на пристань тебя провожать».
Я заверил, что доберусь сам; поспешно, радостно я решил, что Мисон суровенек к подчиненным.
«У тебя это… таблеток от язвы нет? Мне давал один оберсвалец лет пять назад, хорошая штуковина – проглотил, и язва затянулась. Нет? Вот беда, придется под нож ложиться… Ладно, идем. Ты, парень, это… денег у коменданта спроси. Проездные, и прочее. Командир у нас скуповат, сам не предложит».