Субботний отрывок

К перманентному флэшмобу от Марики Вайд.

Самое свежее из впроцессника:

Сказать, что Моника пребывала от происходившего вокруг нее в недоумении, было бы не вполне верно. Скорее, она была преисполнена сейчас весьма странных мыслей и предчувствий. В чем Моника точно не сомневалась, так это что прежняя жизнь и у нее самой, и у ее детей подошла к концу. А вот насчет того, что должно было прийти этой жизни на смену, у нее не было никаких мало-мальски определенных догадок.

И при этом совсем неожиданной для себя сегодняшнюю вереницу происшествий Моника назвать, как ни удивительно, не могла. События этого дня казались ей в некотором смысле исполнением давнего пророчества.

За несколько лет до замужества, еще подростком, Моника вместе с такой же отчаянной, как и она сама в те годы, подружкой Тарой однажды сходила втайне от матери и отца на родовое кладбище – погадать о суженом. В лунную ночь они заявилась к могиле праведной Тагбалу – основательницы их рода, почитавшейся в семье наравне с христианским святыми, – и, совершив положенный обряд, улеглись вдвоем на каменную плиту. Как потом выяснилось, Тара ночного гадания долго не выдержала: испугалась хриплого воя бродившей где-то неподалеку гиены и сбежала домой. Зато Моника, как и предписывалось обычаем, добросовестно заснула. И привиделась ей тогда во сне странная и, по трезвом размышлении, жутковатая картина. Морские волны бушевали на месте ее деревни, и не было конца и края тем волнам до самых Атласских гор. Чудовищные птицы, похожие на гарпий и сирен из хорошо знакомых Монике греческих преданий, кружили в небе, кричали на разные голоса и проносились возле самой ее головы, бросая злобные, ненавидящие взгляды. Сама же она, невредимая и сухая, находилась на палубе большого, невероятно красивого корабля, и кто-то могучий и добрый стоял рядом, заботливо укрыв ее полой своего просторного и теплого асельхама. Моника так и не смогла рассмотреть лица того мужчины, не услышала его голоса, не узнала имени. Но все равно ей было возле него уютно и покойно – даже посреди вселенского потопа.

Родители о гадании на могиле так и не узнали, с Тарой Моника после ее позорного бегства навсегда рассорилась, а для себя с той ночи она решила, что пойдет замуж только за моряка. Вот только на деле ее избранник оказался человеком хотя и незлым, но и не особенно добрым, а скорее равнодушным ко всем, кроме себя, и не было Монике с ним, как бы она себя ни обманывала, ни уюта настоящего, ни покоя. Может, потому-то и известие о гибели мужа Моника перенесла куда легче, чем жены других моряков с того корабля. Впрочем, могло быть и так, что она наговаривала на себя напрасно: в души других вдов ей ведь заглянуть было не под силу.

И вот сегодняшним утром в таверну к Монике явился чужестранец с Оловянных островов по имени Эвин. Явился и пробудил в ее памяти тот давний, но так и не забытый до конца сон. С самого начала этот чужестранец произвел на Монику сильнейшее впечатление. Вид он имел сразу и гордый, и несчастный. Так, по ее мнению, должен был бы выглядеть истинный герой, не понятый и отвергнутый людьми, дерзнувший бросить вызов обществу, императору – а может быть, и самому Господу. К тому же Моника, успевшая повидать за свое недолгое замужество не так уж мало мужниных сослуживцев, сразу угадала в чужестранце бывалого морского офицера. И когда тот определенно проявил к Монике интерес, ей невольно сделалось лестно.

Нет, голова у нее, разумеется, не закружилась: юной Моника не считала себя уже несколько лет, а легкомысленной не была и на самом деле – с той поры, как стала отвечать не только за себя, но и за детей. К тому же мужским вниманием, по правде сказать, она была не просто не обижена, а изрядно избалована – до такой степени, что временами им даже тяготилась. Но перед искушением перемолвиться с загадочным чужестранцем словом-другим сверх положенного она все-таки не устояла.

Увы, ничего хорошего из этого не получилось. Мало того что чужестранец нежданно-негаданно устроил в таверне самый настоящий дебош, он совершенно некстати сунул нос в дела Фулы – точнее, в ее взаимоотношения со Всевышним. По правде говоря, горячая приверженность Исула и его старой служанки Евфимии, попросту Фулы, новомодному учению беглой аравийской пророчицы не вызывала восторга и у само́й Моники. Но Фула была всегда очень добра и к ней, и к ее малышам, да и Исул, несмотря на некоторые странности в поведении, ничем себя в глазах Моники не запятнал. Так могла ли та не вступиться за своих благодетелей?

Вот Моника и вступилась... Вернее, попыталась вступиться – но не особенно удачно. Потому что сострадание к Эвину так ее и не оставило. Правда, оно смешалось с испугом, отчего Моника натворила немало нелепиц. Дело дошло даже до того, что она попыталась отправить Эвина туда, где ему и полагалось быть, – в море, подальше от таверны и ее обитателей, – благо как раз сейчас один из родственников Исула набирал команду на новый торговый корабль. Впрочем, из этой ее затеи все равно ничего не вышло. Эвин не только не переговорил с Исулом, он ухитрился снова затеять в таверне свару – совершенно беспричинную, да еще и в присутствии офицеров городской стражи. И закончилась та свара, разумеется, предсказуемым образом.

Когда эр Сервилий арестовал Эвина, Моника не на шутку испугалась. Прежде всего, конечно, – за Исула и Фулу. Расскажи Эвин об их вероотступничестве городскому префекту, судьба обоих могла бы оказаться не просто незавидной – ужасной. Для Моники же и ее сыновей это означало бы в лучшем случае остаться бездомными и без средств к существованию. Как же корила она себя сейчас за свой неосторожный, болтливый язык, за то, что проговорилась Эвину о вере Фулы и Исула! Но что самое удивительное, беспокоилась она и о судьбе самого Эвина, причем гораздо больше, чем того требовало христианское милосердие.

Однако с арестом Эвина странные происшествия не закончились. Вскоре после этого возле таверны объявилась загадочная девушка, одетая в светло-зеленое платье иноземного покроя. Фула, заметившая эту девушку первой, сразу же обратила внимание на ее волосы редкого среди жителей Африки рыжего цвета. «Как грудь у сфедижа» – так выразилась она, описывая чужестранку Монике.

По словам Фулы, рыжеволосая девушка сначала сидела на заборе под земляничным деревом. Спустя некоторое время она выбралась из-под дерева и побежала по улице – сначала вверх, в сторону старого города, а потом обратно к таверне. И всю эту пробежку девушка совершила в полном одиночестве. Такое ее поведение уже само по себе было удивительным: женщины, тем более молодые, всегда опасались появляться в портовой части Ликсуса без сопровождения мужчины, способного защитить от насильника или грабителя.

Но не эта безрассудная смелость удивила Монику: в конце концов, чужестранка могла и не понимать, насколько сильно она рисковала, пускаясь в такую прогулку. Очень быстро вокруг рыжей девушки стали твориться непонятные вещи. Сначала очень странно повела себя жившая при таверне собака, прежде всегда ленивая и добродушная. После встречи с чужестранкой собаку словно подменили: ни с того ни с сего она принялась яростно лаять, рычать и даже выть по-волчьи. При этом собака вовсе не потеряла чувство страха, как это всегда случается с бешеными животными. Наоборот, она отчаянно испугалась чужестранки, словно та была не просто девушкой, а страшным чудовищем наподобие семиголовой Талафсы.

Так что к тому, что девушка при более близком знакомстве окажется очень необычной, Моника была внутренне готова еще до того, как сама ее увидела. И все-таки обнаружившееся потрясло ее до глубины души. Пожалуй, рассудок Моники уцелел только благодаря ее немалому к тому времени опыту работы в портовой таверне – заведении, куда то и дело заявлялись гости со всего света, в том числе и с очень диковинной внешностью. Моника не раз видывала в зале и темнокожих нубийцев и аксумцев, и рыжих веснушчатых северян из-за моря – гибернийцев и бриттов. А однажды в компании зашедших в таверну чужеземных торговцев оказался совсем странный человек с плоским широким лицом и узенькими, как щёлки, глазами. Но остальные торговцы вовсе не удивлялись его облику, а деловито обсуждали с ним какие-то неведомые дела на столь же неведомом Монике чужеземном языке. Чуть погодя она узнала, что так выглядят жители стран, находящихся невероятно далеко на востоке, за Персией и даже за Индией, что эти люди искусны в самых разных ремеслах и что именно они-то и владеют тайной изготовления чудесных шелковых тканей.

Мудрено ли, что, насмотревшись на чужестранцев с разным цветом кожи и разными чертами лиц, Моника готова была поверить и в живущих где-то за Египтом безголовых блеммиев, и в укрывающихся собственными ушами панотиев далекой неведомой Скифии, и в псоглавцев Мармарики. Но одно дело – рисовать такие образы в воображении, и совсем другое – увидеть что-нибудь подобное наяву.

Ухо рыжей чужестранки – не такое, как у панотиев, но все равно чудовищное – Моника разглядела только в таверне, уже после того, как они вдвоем привели в залу пострадавшую от собаки Фулу. А следом за ухом она заметила огромные радужки ее зеленых глаз, даже более ярких, чем у нее самой. И тотчас же застыла от ужаса.

Нет, на безобразную семиголовую Талафсу чужестранка не походила ничуть. Более того, она была несомненно красива – даже Моника, редко соглашавшаяся считать красивыми других женщин, признала это не задумываясь. Вот только эта красота была страшнее любого уродства – потому что была не вполне человеческой. Казалось, Моника видела перед собой не живую девушку, а ее искаженное отражение в дьявольском зеркале. В довершение всего, длинное заостренное ухо чужестранки походило на наконечник копья, насквозь пронзившего ее голову. И кто знает, каких глупостей наделала бы Моника с перепугу, если бы не вмешательство славной, доброй Фулы!