К флэшмобу о переселенцах

Присоединяюсь к флэшмобу от Елены Станиславовой.

Ну в альтернативной истории (АИ) переселенцам появляться сам бог велел -- и не только попаданцам.

Например, ежели после развилки в VII веке бритты сумели вышибить саксов с востока Думнонии, но при этом из-за недостаточной численности населения, возникшей в результате военных потерь, сами не смогли заселить возвращенные земли, кого они позвали? В моей версии -- бриттов из королевств Древнего Севера, захваченных Нортумбрией. А еще -- репатриантов из Арморики (Британи).

И получилось вот что:

В Думнонию въехали как-то незаметно: рядом с ослабшим, но по-прежнему глухо-враждебным Уэссексом союзу королевств было не до охраны внутренних границ. Под вечер едва приметным, петлявшим среди холмов проселком выбрались к широкой реке — позже Робин объяснил Таньке, что называлась она Парретт, «пограничная». Когда переехали через длиннющий, явно совсем недавно построенный мост, деревянные англские постройки вдруг сменились круглыми белеными домиками, а женщины возле них перестали прятать волосы под платками. После первого же бриттского селения Гвен преобразилась: и без того вовсе не старая, она словно сбросила еще с десяток лет, а с лица ее теперь не сходила радостная улыбка. 

Зато Санни, наоборот, то и дело хмурилась. Впрочем, ее можно было понять: не успел фургон проехать и пары миль по думнонской дороге, а уже дважды встретились на его пути обгорелые развалины саксонских деревень. Разбросанные тут и там по бурым осенним холмам темно-зеленые пятна крапивных зарослей явно тоже скрывали под собой следы пожарищ. Удивляться этому не приходилось: вернувшиеся на свои исконные земли бритты беспощадно стирали всё связанное с саксами, отыгрывались за десятилетия изгнания и рабства.

Лошадьми теперь правила Гвен. В отличие от Робина, она не избегала оживленных дорог, не пыталась прятаться. Впрочем, похоже, в Думнонии в этом и не было нужды. Да, лица у прохожих то и дело были напряженные и встревоженные, но, услышав чистую бриттскую речь, думнонцы быстро оттаивали. Некоторые из них принимались расспрашивать о непонятной «заварухе за рекой», но большинство и без того были в курсе событий. Несколько раз навстречу попадались группы вооруженных ополченцев, да и у многих фермеров при себе были боевые луки и пращи.

На слух камбрийца, речь местных часто звучала странновато: одни слова не так выговаривались, другие стояли не на своем месте, а некоторые и вовсе были непонятны. Впрочем, Танька, привыкнув к выговору Гвен и господина Эрка, этому уже не удивлялась. Куда страннее было, что едва ли не каждый заговоривший с Гвен фермер произносил слова на свой особый лад; можно было подумать, что в этих краях собрались бритты со всего мира. В сущности, примерно так оно и было: по словам Робина, помимо уроженцев Арморики и Керниу на освобожденные от саксов земли переселилось немало потомков беженцев из захваченных Нортумбрией королевств Древнего Севера: Регеда и Элмета, Гододина и Бринейха. И, конечно же, северяне изо всех сил старались сохранить память о потерянных родных местах и называли в их честь свои новые селения. Вот и звучали нежданно-негаданно в устах здешних фермеров названия занятых англами далеких городов: одна деревенька гордо именовалась Дин-Эйдин, другая — Дин-Байр, третья — Кер-Брогум. Но не вслушиваясь в речь думнонцев, можно было легко поверить, что вокруг снова Камбрия: те же строения, те же повозки, та же манера одеваться — разве что цвета ленточек у прохожих попадались всё больше незнакомые. Некоторые кланы Гвен узнавала, увлеченно рассказывала Таньке о думнонских Вилис-Румонах и Плант-Гурги. Другие же она так и не смогла опознать и отговаривалась тем, что никогда не бывала в Арморике и в захваченных Нортумбрией северных землях. Но при этом все равно радостно улыбалась каждому бритту.

— Ну что, довольна, Гвеног? — хитро улыбался господин Эрк, глядя на нее из-за полога.

— Ага, — смеялась та в ответ. — До́ма же!

Кстати, в нашем реале топонимы Бретани нередко восходят к названиям оставленных в ходе саксонского завоевания городов востока Думнонии, так что я всего лишь творчески переработал реальный факт.

А вот еще один результат АИ-развилки. Бывшая Римская Африка в другой версии истории сумела отстоять себя от арабо-мусульманского завоевания и превратилась в независимое государство. А править в нем стали булгарин Кубер, сын хана Кубрата, и ставшая его женой Анастасия, дочь бывшего императора Ираклия (кстати, в нашем реале Кубрат был в молодости хорошо знаком с будущим экзархом Африки, а потом императором Восточного Рима Ираклием -- ага, тем самым). Ну и как бывало не раз и в нашем реале, Кубер привел с собой в Африку своих соплеменников. Но до развилки и прихода в Африку "альтернативных" булгар (вместо реальных арабов) Римская Африка (как и в нашем реале) успела перенести несколько волн переселенцев. Сначала к местным ливийцам-нумидийцам явились финикийцы и, превратившись в пунийцев, создали Карфаген. Потом римляне не только разрушили Карфаген, но и остались жить в тех землях (и даже Карфаген отстроили вновь), помаленьку интегрируя в Империю и ливийцев, и пунийцев. Спустя века туда же явились вандалы и аланы, чтобы впоследствии быть разгромленными восточными римлянами... А что из этого вышло -- вот взгляд бывшего домашнего раба из "альтернативного" Карфагена VII века:

Горожане, говорившие на латыни и почитавшие себя римлянами, держались наособицу от «варваров» – так они называли ливийцев, населявших окружавшие город засушливые равнины и холмы. Варваров и презирали, и боялись – но тем не менее как раз они-то и поставляли в город и хлеб, и мясо, и оливки. На городском рынке, куда Здравко изредка посылала жена хозяина, торговцами в большинстве своем были именно варвары: в длинных одеждах с остроконечными капюшонами, все как один черноволосые и черноглазые, женщины с татуированными лицами, мужчины с длинными чубами и косами на бритых головах. Иногда, возвращаясь в хозяйский дом с корзинами снеди, Здравко даже удивлялся тому, как сильно зависит благополучие горожан от столь нелюбимого ими народа.

Между тем в хозяйском доме если кто-нибудь вдруг заговаривал о варварах, то непременно вспоминал о них что-нибудь дурное. Служанки пересказывали друг другу ужасающие слухи об их кровожадности и вероломстве, о бытующих среди них зверских обычаях. Мужчины сетовали, что варвары разбойничают на торговых путях на суше, нападают на корабли в море и будто бы нарочно портят оросительные каналы, чтобы погубить урожай и поднять цены на зерно. А хозяйка и ее гостьи, однажды узнав, что кто-то то ли из ливийцев, то ли из совсем уж ненавистного истинным римлянам народа вандалов возвысился при дворе, принялись, не стесняясь Здравко, поносить последними словами самого императора!«Этот булгарин Кубер и сам хуже вандала, и притащил с собой таких же. Дикие края, дикие люди, дикие нравы!» – щебетала толстая дама, увлеченно макая в рыбный настой куриную ножку, а подруги поддакивали ей и страдальчески закатывали глаза. Здравко, беспрестанно бегавший между кухней и гостиной, ухватывал тот разговор лишь краем уха, так что подробностей о варварской сущности императора так и не узнал, – но и услышанного ему хватило. В его родных краях о народе булгар говорили часто – иногда как об опасных врагах, но чаще как о добрых соседях, кочевавших в степях на полуночной стороне, за Славеевыми горами. Иногда в Подгоряны заявлялись булгарские торговцы: покупали пшеницу и просо, продавали лошадей и овец, войлок и шкуры. Булгарские лошади ценились очень высоко, торговцы славились честностью, а отец, разглядывая оружие и конскую сбрую булгарских гостей, нахваливал искусство их кузнецов. Так что кем-кем, но уж дикарями булгары не были точно!

Полезного же из того разговора Здравко вынес лишь одно: ему, по меркам римлян такому же дикарю и варвару, в хозяйском доме надеяться на сколь-либо хорошее будущее не приходилось. Наверное, рано или поздно он все равно решился бы на побег – даже если бы так и не узнал о Владимире. Но вот почему карфагеняне так не любили людей, непохожих на них и говоривших на других языках, долгое время оставалось для Здравко загадкой.

Впоследствии, прежде всего благодаря объяснениям сэра Владимира, многое сделалось для него понятнее. Оказалось, что много лет назад в Африку явились из-за моря два воинственных народа – вандалы и аланы. Вместе они где оружием, а где хитростью победили римскую армию, а затем вождь вандалов занял Карфаген и объявил себя королем. После того поражения африканские римляне жили без малого сотню лет под властью пришлых чужеземцев – и, судя по всему, приходилось им очень несладко. Зато потом, когда большая армия, пришедшая из Константинополя, наконец освободила захваченные земли, римляне сполна отыгрались на своих недавних притеснителях. По словам сэра Владимира, почти все уцелевшие в боях вандалы и аланы стали рабами, а немногие избежавшие такой участи бежали в пустыню и в конце концов прибились к ливийцам – тем самым «варварам», которых Здравко хорошо помнил по Карфагену. Видимо, по этой-то причине – по крайней мере, Здравко полагал теперь именно так – нынешние римляне Карфагена и не любили ливийцев.

Ну и специально для основательницы этого флэшмоба Елены Станиславовой: немного о скандинавской семье, поселившейся в альтернативной Британии:

Сходив много лет назад в последний морской поход – уже не на военном корабле викингов, а на быстроходной гленской яхте – сэр Эгиль вернулся в Кер-Сиди с молодой женой. С этого времени он окончательно превратился из воина и морехода в корабела, сделавшись главным мастером гленских верфей. На верфях он и проводил бо́льшую часть времени, каждый день уходя туда с рассветом и возвращаясь после заката.

Дети же Эгиля – не только три девочки, но и Олаф – росли всё это время под присмотром матери. Впрочем, и в Хордаланне, и в Ругаланне такое положение дел было обыденным. Уделом мужчины там считались походы и сражения, в крайнем случае – кузнечное или еще какое-нибудь достойное ремесло, уделом женщины – дом и семья. Так было заведено издревле, так было заповедано богами, и даже колдовство у северного народа испокон веков делилось на мужское и женское, на гальдр и сейдр. Разумеется, сэр Эгиль полагал, что его семья сможет жить тем же укладом и в Камбрии.

Ему самому это действительно легко удавалось: помогала увлеченность любимым делом. А вот Хейдрун приноравливалась к жизни в Кер-Сиди долго и мучительно. Слишком уж много навыков, приобретенных ею в северной деревне, оказались бесполезны в британском городе. Дома́ здесь были не деревянными, а каменными, очаг топился не дровами, а торфом, и в довершение всего соседи говорили на чужом языке и молились чужому богу, так что поначалу было непонятно, как правильно с ними себя вести. Не находило применения и усвоенное от матери знание лечебных трав. Дети и муж болели редко, а больше никто к Хейдрун за помощью и не обращался. Ведьм в Кер-Сиди хватало и без нее.

Впрочем, в городской жизни имелись и свои достоинства. Свободного времени – по крайней мере поначалу, до рождения детей, – у Хейдрун было на удивление много. Ей не приходилось ни прясть шерсть, ни шить одежду, ни доить коров, ни заниматься огородом: жалование мужа позволяло покупать всё необходимое на рынке. Часто она выбиралась в сопровождении служанки в окрестности города, где бродила среди лугов и пустошей, высматривая знакомые по родным местам целебные растения и даже находя некоторые из них. Зверобой, вереск и тысячелистник встречались здесь в изобилии и выглядели точно так же, как на лесных полянах Ругаланна. Чабрец тоже вроде бы попадался, однако внешне заметно отличался от привычного, и Хейдрун собирать его остерегалась. А самых обычных на ее родине ели и серой ольхи так нигде и не удалось отыскать. Зато то и дело ей попадались совсем незнакомые деревья и травы с неведомыми названиями и свойствами. Спросить же о них у местных жителей Хейдрун не позволяла знахарская гордость: как можно было признаться в своем невежестве!

Хейдрун не изменила своей привычке собирать травы и после рождения первенца – Олафа. Едва лишь тот немного подрос, как она стала брать его с собой. Вскоре малыш выучил добрых два десятка целебных растений. А когда Хейдрун, родив второго ребенка, все-таки остепенилась и превратилась в домоседку, подросший Олаф стал ходить на такие прогулки в одиночку.

Поначалу сэр Эгиль не придавал особого значения странному увлечению сына – а тот добросовестно являлся на верфь по первому же требованию, старательно вникал в премудрости строительства кораблей и, казалось, вполне оправдывал отцовские надежды. Но через несколько лет всё разом переменилось. Закончив школу, Олаф вдруг объявил, что собирается поступать не на инженерный, а на естественный факультет – учиться на ботаника, знатока растений.

Сказать, что сэр Эгиль был разгневан, – не сказать ничего. Травное ведовство, по хордаланнским меркам, считалось частью сейдра – женского колдовства, позорного для настоящего мужчины. И вряд ли Олаф получил бы отцовское благословение на учебу, если бы не случай. Шум и брань, доносившиеся из дома прославленного Создателя Машин, долетели до острых ушей случайно оказавшейся поблизости леди Хранительницы.

Нет, в гости к сэру Эгилю в тот раз Немайн не пожаловала: то ли постеснялась являться в гости незваной, то ли остереглась попасть под горячую руку старого воина, но скорее всего ей оказалось просто недосуг. Но на следующий день самого сэра Эгиля внезапно пригласили к ней в Жилую башню.

На почетный пир их встреча не походила ничуть. Явно куда-то спешившая, Немайн ограничилась скромным угощением и коротким разговором. Мимоходом напомнив сэру Эгилю, что сейдра когда-то не чурался даже всеотец Один, и добавив, что само по себе знание трав и изучение их свойств – вообще никакой не сейдр, она быстро перешла к делу. А дело оказалось вовсе не в каком-то особенном даре Олафа. Просто Немайн вообще не нравилось, когда люди выбирали судьбу не по склонности и даже не по необходимости, а слепо следуя обычаям. Тем более – когда речь шла не об их собственной жизни, а о будущем детей.

В глубине души сэр Эгиль с Немайн не согласился: его правда была проверена опытом бесчисленных поколений. Однако перечить вании он, разумеется, не осмелился – и, вернувшись домой, скрепя сердце дал сыну добро.