Снег, блюз, страх и крадущиеся в ночи

В этом городе снег шёл редко. Хотя, нет, шёл он каждую зиму, но частенько не задерживался, успевая растаять за день-два. Непривычно, что и говорить, но она привыкла. Люди ко всему привыкают, а ей всегда хотелось считать себя именно человеком. Женщиной. 

А не ведьмой, как думалось многим. 

Людям свойственно легко врать и еще легче верить лжи. Ядвига Ковальска старалась никого и никогда лишний раз не обманывать. Ложь частенько выбирается наружу, несмотря на расстояния и прошедшее время. Ей случалось сталкиваться с такими делами и не сказать, что она радовалась. После последнего случая ей пришлось бежать из Европы сюда, в проклятую Господом Богом Америку. 

Чай, пастилу и кусковой сахар она покупала в лавке Абрикосовых, эмигрантов из России, таких же, как она сама. Пани Ядвига Ковальски никому не призналась бы в двух вещах: что никакая она не пани с панной и что чай любит больше кофе, хотя позволяет себе наслаждаться настоящим китайским лишь в одиночестве. 

Панночки, ясные девочки в шелках, кружеве и в чулочках с подвязками, ах, милые дочери вельможных господ и простых шляхтичей, как она им когда-то завидовала. Давно, но… 

Имелась ещё одна вещь, правда о коей была известна только Ковену, но тем, кто имел право садиться в резные деревянные кресла-карлы, такое становилось известно без признаний со её стороны. Их Силы рядом с её скромной способностью – что линкор против сухогруза, переделанного в минный заградитель. 

Члены Ковена прозревали её саму, её черную несчастную душу и их общее прошлое насквозь, как раскрытую на нужной странице и давно знакомую книгу.

Ядвига Ковальска не имела за спиной пятиста лет, отмеренных ведьме магией. Двести, да, двести годков, прожитых один за другим, нанизанных на нить судьбы как жемчуг, она прожила. Первые семнадцать, промелькнувшие как один день за непосильной работой, вспоминать не хотелось. Но Ядвига не могла не вспоминать, раз в день, в сумерках, садясь в эркере под крышей, заваривая чай и глядя на улицу, приютившую её. 

Раз в день, год за годом, с тонкостенной фарфоровой чашкой, пахнущей недосягаемым в юности чаем, Ядвига Ковальска садилась в темное кресло грубой работы. Тикали часы-ходики за спиной, поскрипывали плохо смазанные ей, неумехой, пружины и шестеренки механизма. Светлые, без лопнувших сосудиков и старческой усталости, матка-Боска спасибо, глаза смотрели за почти сдвинутые темные шторы. Смотрели и, в такт часам, шарили по улице, такой знакомой и такой неизвестной в темноте. Глядели и искали того, чье появление Ядвига ждала и боялась. 

Её красивые, до сих пор красивые тонкие пальцы чуть подрагивали, когда не совсем пани Ковальска сидела на своем обычном вечернем месте. Карты, её гадальные карты, в отличие от неё, чертовой лгуньи, никогда не врут. Даже хозяйке. И если сказано ими, ровесницами самой Ядвиги, что срок выйдет на грани света и тьмы, то так тому и быть. 

Пальцы подрагивали, перебирая гладкие чечевицы чёток, выточенные из прозрачно-огненных и медово-желтых янтарных кусочков. Щелк – ложится слово защиты, щелк, через положенное время кладется следующее. Старый дом, купленный у умирающей старухи, помнившей Салем, впитывал заклятья, порой скрипел от наполняющей день за днем невзрачной Силы и терпел. 

А она, плетя паутину своего последнего рубежа перед своим прошлым, пока еще где-то далеко крадущимся в ночи, вспоминала…

… - Ядка, глупая твоя голова, иди сюда!

Магда, нанятая паном Войцехом старая немка из Любека, смотрела за домом, командовала прислугой, гоняла, шпыняла, раздавала щипки с оплеухами и чувствовала себя почти полновластной хозяйкой. 

- Ядка, гусыня, беги быстрее в подвал, тащи корчагу мёда, к пану приехал пан старый полковник!

Любославские жили на широкую ногу, старый пан Войцех, схоронив первую жену, горевал недолго, отыскав среди паненок, крутившихся при дворце круля, свеженькую темноглазую Малгожату. И закрутилось…

Дворовые и домашние слуги даже радовались, когда все случилось. Больше работы? Так та привычна, а с панского стола, да с гостевых карманов, знай себе перепадает то лишний грош, то оторвавшийся жемчуг, то недоеденный гусь. А что старая панна? Жили покойно, размеренно, скучно, дети подросли да разъехались, выйдя замуж или убывая в полки. По субботам в церковь, по праздникам – угощенье, вот и все веселье. То ли дело – сейчас.

Что ни день, в родовом поместье Любославских звенела дорогая посуда, раньше месяцами ждавшая срока в поставцах да шкапах с зеркальными дверцами. Лились вина, мальвазея, рейнское, текли водки с пивом, важно и лениво закипали хмельные меды. Разваливались под ножами колбасы и шпигованное мясо, шкворчали жиром цыплята с поросятами, лопались ягоды в дроздах-рябинниках, запеченных целиком, тянуло тяжелым запахом красного зверя, к травле на коего юная панна-хозяйка имела большое желание с охотой. 

Гости, гости, так и наезжали к вельможному пану Любославскому, снова ныряющему в вернувшуюся молодость, густо пахнущую привозными с самого Кельна цветочными водами да духами, сладким потом горячей до всего, и уж до любви так тем более, красавицы-жены. Стукались чеканные золотые кубки, взятые предками пана и им самим в походах на турок, венгров и клятых соседов чехов с немцами. Звенели сабли в парке, вроде полностью заросшем при старой супруге, а сейчас вырубленном наполовину и с фонтаном, разбитым по плану, но пока еще не вставшим в самой глубине. 

Звенели сабли соседей, кого на старости лет также бросило в дурную лихость последней вспышки молодости из-за чьих-то глазок. Звенели палаши господ офицер гусарского полка, стоящего в городке неподалеку. Звенели шпаги студентов, приехавших на вакации к семьям да родителям и зазванных к пану Любославскому ради грамотного обращения и умных образованных бесед. 

Дворовые и домовые девки, трепещущие от вида усачей в мундирах, гладколицых юношей в кафтанах, шитых золотом по последней парижской моде и тяжело-полнокровных панов-соседей в бархатных кунтушах, завидовали паненкам, через день кружащимся в кадрилях и осыпаемых комплиментами. Куда до тех было конюхам, псарям, доезжачим и даже домовым лакеям, не говоря про простых дворовых и даже Юрку, садовнику, самим паном выписанным из Кракова. 

Ах, какие кони везли к Любославским гостей, ох, как переливчато плакали золотые шпоры, эх, как лихо бросали ястребино-пламенные взоры господа подпоручики с товарищами, как лениво и обжигающе переливались из-за белых платков, пахнущих левзеей, взгляды молодых господ из институтов Варшавы с Краковом. 

Девки заливались румянцем, украдкой ловя мужские взгляды да убегали сломя голову, чтобы на ночь перешептываться в небольших светелках, отведенных незамужним служанкам. Сидели на расстеленных, если Магда явится – так нырк в них сразу, постелях, чесали волосы, за день уставшие в тугих косах, пили спитой и по второму разу заваренный господский дорогой чай, привезенный в кожаных цыбиках из самого Китая через Сибирь с Московией. Пили и, совсем-совсем нехотя, сплетничали, шептались о господах офицерах, подхорунжих да медикусе, приехавшем из самого Нюрнберга, да…

Панночки, ясные девочки в шелках, кружеве и в чулочках с подвязками, ах, милые дочери вельможных господ и простых шляхтичей, как они им завидовали. Как стучали каблучки в танцах, как крутились атлас с бархатом, как разлетались завитые локоны, как блестели глаза, глядя в лихие мужские.

Глупые дурные курицы…

Яська никому не рассказала про рыженького смазливого философа-богослова, нежно взявшего её под локоток и попросившего её, обмиравшую от стука сердца, показать дальний уголок сада, где так красиво краснела рябина. 

Когда её обметало звездами сыпи, густо облепившими грудь и шею, а старый однорукий военный хирург-приживала пана Любославского докурил трубку, не касаясь Яськи пальцами и буркнул непонятное слово «люэс», Яську выпороли и прогнали взашей. Студенту-богослову отказали от приема в поместье, помолвка с панной Стешинской расстроилась, а Яську нашли на следующее утро, плавающей в мельничном пруду. Достали, лежавшую лицом вниз и раскинув руки крестом, вытащили да похоронили за оградой костела. 

Марылька никому ни словечка не молвила про двух чернобровых подпоручиков, затащивших её на конюшню, связавших вожжой и вдоволь исходивших-истрепавших мягкое белое тело, сплошь в веснушках с родинками. Конюх Стась, старик и пропойца, тихо зашедший через калитку в дальние ясли, пропорол одному ребра вилами, да второй успел, не подтянув штаны, достать саблюку и рубануть деда поперек лица, развалив голову. 

Марылька ни слова не молвила из-за кончика сабли, тонко резанувшего по горлышку с двумя складочками и раскрывшего то жирной красной полосой. Марылька умерла, чтобы паны гусары смогли набрехать как защищали её от пьяного старого хлопа, а дурная девка заместо благодарности кинулась на них, выдрав те самые вилы и чуть не запоров насмерть второго героя. 

- Ядка, гусыня, беги быстрее в подвал, тащи корчагу мёда, к пану приехал пан старый полковник!

Ядвига никому не рассказала о самом пане Любославском, зажавшем красотку-горничную пока супруга изволила посетить с гостями монастырь в недалеком Сокале, где обреталась ее вдовая тетушка. А ходила тяжело потому как не заметила, что уже начала круглеть со всех сторон и забыла о пропущенных женских днях. 

- Ядка, курва, я тебя сейчас за волосы по навозу извожу, где корчага?!

Ядвига, ушедшая за корчагой, корчилась от лютой боли, вдруг пронзившей все её тело, расползавшейся от живота во все стороны, корчилась, воя из-за подола, вдруг ставшего густо красным. 

Той ночью, проклятой во век, Магда, отыскавшая дуру-девку в подвале, где Ядвига сомлела, отвезла её в лес. В самую чащу, в криво растущие черные старые грабы, скрывавшие самую сердцевину проклятого Черного леса, огрызка, оставшегося от великих дремучих чащ, когда-то тянувшихся отсюда и до седых немецких гор-Альп. 

Не зря говорили, что ведьм, уродившихся от настоящего чародейского корня, Сатана метил косящими глазами. Магда, седая костистая немка-лошадь из Любека, слепая на один глаз, разведя костер, подошла к Ядвиге, дуре Ядке, примотанной к крепкому стволу. Подошла, провела рукой по лицу, убирая нос крючком, кривые губы и тонкую бычью пленку, прячущую второй глаз, смотревший вбок. 

Вместо нее, глядя на Ядвигу, стучавшую зубами от страха, перед ней стояла писаная молодая красавица, зло кусавшая нижнюю, пухлую и темную, губу.

- А, очухалась, - проворчала ведьма, прикидывающаяся Магдой, - так даже лучше. Хоть понравилось, когда трахали тебя, дуру, кричала от удовольствия?

Ядвига замотала головой.

- Ну, тогда поорешь у меня, да… - ведьма сплюнула и достала почти сточенный, но очень острый кухарской нож. – Кто хоть драл-то тебя, дуреха? А, впрочем, какая разница. Ну, все, ори теперь!

Ядвига Ковальска, вспоминая ту ночь, всегда слышала два звука: стук собственных зубов и шелест ткани на животе, ткани, сминаемой её же рукой. 

Хотя, нет. Был и третий, беззвучный, слышимый только в голове. Её дикий и нескончаемый крик.

Ведьма вскрыла её живот на полторы ладони, умело и бережно извлекла красный комок, вот-вот только бьющийся крохотным сердечком и ушла. Оставила Ядку умирать, оставила, обвисшую и стекшую вниз в землю, мокрую от впитавшейся в крови.

Ведьма-немка сделала две ошибки. Или одну, как уж смотреть, может она просто не умела чуять и не понимала: старый кусок леса прячет в себе не только её тайны. Но главной оказалась другая - она не перерезала Ядвиге горло, точно отправив на тот свет. 

Из багрово-черной густой жижи, засасывающей Ядку все глубже, ее выдрали, выдрали почти также страшно, как до того резали. 

Она хотела закричать, но крик не шел из горла, треснувшего и сухого. Она хотела заплакать, но не смогла даже открыть глаз. Боль не кончилась, лишь отступила, как до этого вдруг пропало черное-алое ничто, затягивающее Ядвигу в себя. 

- Смотри на меня.

Стало проще, тело вдруг отозвалось на приказ и глаза открылись сами. 

Тонкий худой юноша, сидевший в дорогих и смешных штанах-кюлотах прямо в липко-кровавой грязи, усмехался. Копался в ее развороченном нутре, в лопающихся под нажимом потрохах и криво гнул ухмылку. 

- Я не стану спрашивать – хочешь ты жить, или нет. Мне неинтересно. Мне хочется попробовать кое-что и ты мне поможешь. А? Сказать что-то хочешь?

Ядвига слышала его и понимала, что ничего не понимает, но каждое слово, неизвестное и странно звучащее, отдавалось в голове всем своим смыслом. 

- Говори. – Он уставился на темные в ночи пальцы, так сильно выделяющиеся у белого, как мука, лица и облизал их. Щелкнул языком и снова улыбнулся, жутко, до самых ушей и показав зубы, куда длиннее, чем у волкодавов старого пана Любославского. 

- Страшно? Пока не бойся, не из-за чего, говорю же тебе, моя прекрасная пейзаночка, что ты мне нужна. Понимаешь весь вес определения «нужна»? То-то же, а теперь говори, разрешаю.

Ядвига пошевелила губами, куснула язык, выжидая хотя бы немного слюны, но только и смогла, что пискнуть:

- Кто вы, пан?

Юноша улыбнулся еще раз, приблизив лицо и глянув глазами с вертикальными полосками зрачков:

- Я твой новый хозяин, дуреха, ну кто же еще? Тебе даже не надо знать моего имени, можешь называть просто – Хозяин. С большой буквы и с великим прилежанием. Уяснила?

Ядвига мотнула головой. Хозяин нахмурился, чуть шевельнул губами и…

- А-а-а-а-а! – она услышала себя, выныривая из отступающей боли. – Да, Хозяин, я уяснила!

- Умница. – как ни в чем не бывало сказал тот. – Сейчас я тебя немного подправлю, потом ты привыкнешь к себе новой и отправишься мстить. 

- Зачем оно вам… Хозяин?

Тот чуть дернул лицом, чернея играющими бровями:

- Я пробую свою силу, глупышка. А какое в этом удовольствие, если не убедиться в тебе, насколько ты станешь сильна и справишься ли со старой каргой, чуть не не убившей тебя. И, кстати, интересно, зачем она это сделала?

- Да, Хозяин.

Ей не было интересно, просто Ядвига боялась неверного ответа.

- Мне нравится твоя любознательность. Если ты будешь послушной девочкой, то узнаешь, что в долголетии есть немало хорошего и крайне много плохого. Например – скука. Если бы не скука, я бы не шлялся тут, в этом жалком огрызке Шварцвальда, не встретил бы тебя и не наблюдал бы, как идиотка-ворожея, простая деревенская баба, возомнившая себя кем-то вроде ровни Старым, решится вырезать зародыш ради тупой попытки демонолатрии. Она вызывает демона, понимаешь, моя глупенькая куколка?

- Не понимаю, Хозяин. Она же ходит в церковь, она…

- С чего ты взяла? – удивился он. – Говорить, что ходишь в церковь, ходить в церковь и молиться Богу и ходить в церковь, чтобы посидеть на скамейке – три большие разницы. Она даже не твоей бывшей веры. Ладно, хватит, как у вас говорят, точить лясы. Я еще ни разу не вытаскивал почти полностью ушедшую душу и не знаю, получится ли у меня с тобой. Ты же не просто слуга, сделанная из совсем живого человека, ты нечто особенное… Открывай рот.

Ядвига Ковальска за свою жизнь выпила немало. Она пила настоящий морской ром, неразбавленный и обжигающий. В Париже, через сто пятьдесят лет после своего второго рождения, сидя в корсете и в чулках, хохоча после гашиша – пила горящий абсент с поэтом и художником, решившим одновременно снять этуаль и рисовать её с натуры. На Великой Войне, куда Ядвига отправилась спасать жизни бедных мальчишек, брошенных в мясорубку Вердена, хлестала с хирургами, удивляющимися её выдержке и силе, позволявшей проводить пять, десять, тридцать ампутаций подряд, хлестала неразбавленный спирт…

Но кровь Хозяина, в ту ночь лениво ползущая по её пересохшей глотке, о, ничто больше так не жгло её бесконечные шестьдесят ударов сердца, сделавшие вместе с его кровью новую Ядвигу Ковальски. 

И, да, была ещё одна ложь, скрытая так глухо и сильно, что раскрыть её другим могли лишь члены Ковена. А зачем это им, всегда знавшим, что Ядвига выполнит любую просьбу за негласное молчание по поводу каждого полнолуния, когда она выходила на охоту. Нежити, не вампиру, а простой нежити, тоже нужна кровь, чтобы жить дальше. 

Она сбежала от Хозяина в ту же ночь. Сразу, как добралась до поместья Любославских, отыскала Магду в её двух комнатушках, Магду, тщетно хрипевшую сорванным горлом вызов, дополнительно вычерченный каплями крови её, Ядвиги, первого и единственного ребенка. Она разорвала её на куски, долго стояла, глядя в мертвые глаза головы, капавшей кровью через лохмотья, оставшиеся от шеи. 

Потом, странно чуя необходимое, отыскала два тонких книжонки из кожи, несколько амулетов и ушла в ночь, пробежав ее всю, потом следующий день и так трое суток подряд. 

Наверное, что Хозяину, и впрямь, было скучно и очень быстро надоедали новые игрушки. Или он просто расставил на собственной шахматной доске далеко идущую партию и теперь поджидал того времени, когда Ядвига Ковальска, прожившая чуть больше двух веков, перестанет ждать мата в свою сторону. Шаха и мата, наверное, так было бы правильно.

За окном несло снег, сумерки превратились в ночь, а она, не-живая, не Другая и не Старая, просто Ядвига Ковальска, все сидела и смотрела, думая про ложь, прошлое и себя.

И, да. Вранье имелось еще одно. Но такое мелкое, что она и не вспоминала. 

Жизнь, пусть и настолько странная, всегда возьмет свое. Ядвига вернулась в постель к мужчинам, и не только к ним, чуть позже битвы под Лейпцигом. Наполеона расколошматили в пух и прах, за окнами её мансарды кричали и бросали шляпы, а она тогда кричала и охала в компании выздоравливающего драгунского вахмистра, снимавшего комнату в том же постоялом дворе, что и сама Ядвига. После него, после его взглядов и вопросов, возникших из-за шрама, веревкой идущего в самом низу живота, Ядвига всегда делала несколько вещей:

Никогда не снимала корсета, никогда не разрешала гладить свой живот и вообще, утверждала, что из-за любви к удовольствию и скромности польско-католического воспитания, не может совмещать их. А потому не любит смотреть в глаза любовникам, чтобы не начинать плакать и обожает поворачиваться спиной. Так себе, не вранье, а мелочишка, не стоило даже думать.

Четки щелкали, время шло, защита дома крепла, а Ядвига, изо дня в день, ждала и боялась. 

Алекс Кроу, илл. Олег Осипов

Нуар, блюз, "Лаки Страйк", красивые опасные женщины, "типа-крутой" детектив, магия, мистика и городское фэнтези в Нью-Йорке 30-ых годов прошлого века параллельного мира и альтернативной истории.
Этот мир почти как наш... но Другой. Здесь когда-то безгранично царила магия и Старые, расы, жившие до людей. Сейчас все иначе, все изменилось, но никуда не делись ни Старые, с их умениями, ни Другие, люди, выбравшие Иную сторону, ни магия, пусть она и конечна.
Здесь, в мире Договора, заключенного после войны между Старыми и Другими, боровшимися с человечеством, тихо дремлет недовольство, а умения ждать, как и долгой жизни, жителям Иной стороны не занимать.
Здесь шаткое равновесие охраняют СК, Служба Контроля, и боевые маги. А еще здесь есть почти самые обычные полицейские, отвечающие за Ночную сторону любого города.

Читать цикл: https://author.today/work/series/6426

В оформлении использованы:
иллюстрация Enrico Marini
обложка работы: Мяу Фикс \ Ольга Куранова