О героях, которых жалко убивать
Автор: П. ПашкевичК флэшмобу от Елены Станиславовой.
Я не люблю убивать персонажей. Даже отрицательных. Тем более -- положительных. Но бывает, что вся логика сюжета ведет героя к смерти. А иногда через смерть приводит к бессмертию -- в легендах, в песнях, в сказках.
Вот так получилось у меня с Робином Добрым Малым в "Дочери Хранительницы". Вообще, конечно, я поступил с ним очень дерзко. Во-первых, я показал смерть фольклорного героя, нашедшего себе место в произведениях как минимум Шекспира и Киплинга. Во-вторых, Робин у меня один из немногих персонажей, заимствованных вместе с сеттингом у Коваленко. Но другого варианта я в какой-то момент не увидел. Ну не может такой персонаж тихо скончаться от старости в своей постели в окружении многочисленной родни...
Я честно пытался оставить лазейку для читателей: вдруг они углядят пусть мизерный, но шанс на его спасение. Но, видимо, лазейка получилась слишком маленькая и не сработала.
Непривычные к веслам руки давно гудели, а мозоли на них успели не только вскочить, но уже и полопаться. Однако грести Ллиувелла все равно не переставала — несмотря на струящийся по спине пот, на саднящую боль в ладонях.
Время от времени Ллиувелла оборачивалась, но разглядеть острова ей всё никак не удавалось: впереди и по сторонам виднелись лишь сплошные волны, простиравшиеся до самого горизонта. Удерживать правильное направление ей помогали всё еще различимая полоска берега Керниу и тень, отбрасываемая съежившимся на дощатой банке Робином. Тень падала на дно курраха, причудливо изгибалась, просвечивала сквозь рябь в плескавшейся на дне курраха луже. Лужа становилась всё больше и больше — нет, течи вроде бы не было, просто усилился ветер, и теперь волны то и дело перехлестывали через борт.
— Мэйрион... — раздался вдруг слабый голос Робина.
Ллиувелла поморщилась. Муж почти всегда называл ее именно так — ненавистным римским именем, принятым когда-то по глупости.
Пришлось, однако, стерпеть. Слишком дорого могла обойтись ссора с Робином: его, ослабшего от тяжелой болезни, сейчас могло убить даже совсем небольшое беспокойство. А кому будет нужна Ллиувелла на Авалоне, если она не сможет заявить его владыке: «Вот мой муж, я привезла его живым, как ты велел»?
С трудом подавив раздражение, Ллиувелла наклонилась к Робину. Поправила на нем сползший с плеч плед. Спросила с заботой в голосе:
— Как ты, милый? — и, словно мать, успокаивающая ребенка, нежно проворковала: — Скоро уже до Эннора доберемся, а там и до Авалона рукой подать.
Робин чуть улыбнулся — сразу и насмешливо, и ласково:
— Эх, Мэйрион!.. Брось ты эти глупости — послушай лучше, что я тебе скажу. Как я копыта откину — сбрось меня за борт да и возвращайся. И вот что... В Думнонии не задерживайся, отправляйся сразу в Кер-Сиди. А на берегу скажешь, что высадила меня на Авалоне — самой Мелюзине на руки передала. Так лучше всего и будет...
В ответ Ллиувелла лишь возмущенно фыркнула — на сей раз вполне искренне:
— Не выдумывай даже — ты мне еще живой нужен!
Самое нелепое состояло в том, что именно сейчас это была чистейшая правда.
Робин медленно приподнял голову. Посмотрел на Ллиувеллу, вздохнул. Сразу же закашлялся, скорчился. А откашлявшись, вдруг пробормотал что-то совсем уж непонятное:
— Пока на Придайне растут дуб, ясень и терновник... А терновник-то уже цветет вовсю — чуешь запах, Мэйрион? Или это так пахнут яблони Авало...
Робин замолчал на полуслове, покачнулся. Затем он медленно сполз на дно курраха и затих в неподвижности.
Некоторое время Ллиувелла растерянно смотрела на него — а потом вдруг улыбнулась. Конечно же, Робин был жив — разве могло быть иначе? Его голос, ясный и чистый, как в далекой молодости, звучал теперь во всем: в шуме ветра, в плеске волн, в крике кружащей над куррахом чайки...
И она с новой силой налегла на весла.
Ну и бонусом -- баллада о Робине, исполненная нейросетью.