В столе

Путаной была улица Либуше, древней, изломанной и удивительной в своей красоте. Редко когда до неё доходил огонь войны, пусть хоть вся Вршлава уже полыхала и истекала кровью, разве что увлёкшиеся маги разносили в пыль древние дома, но взамен всегда возводили новые.

Ирех чувствовал себя чужаком, идя по мощёному тротуару. Вокруг гуляли люди, смеялись, болтали о делах насущных и просто так, беспечные и счастливые. Сияли витрины, мягко светились фонари, не давая сумеркам выползти из темнеющих дворов и переулков.

Дойдя до «Терна и плащаницы», Ирех долго смотрел на тёмно-красную дверь, на швейцара, на благополучных и успешных людей, которые туда заходили, и всё больше и больше чувствовал себя тенью, которая пришла незваной. Которую вырвали из блаженного Ультрамарина, этого вечного посмертия для любого, и бросили на пороге, за которым шумят и веселятся потомки, близкие — да вообще люди. 

И зачем только сам создатель мира попросил его зайти сюда? Не самый у журналиста ведь презентабельный вид, чтобы ходить по таким изысканным заведениям. Да и вопросы… Что в них такого интересного? Ирех размышлял над этим всю дорогу сюда, весь долгий и скучный день после заседания — пока готовил записи к отправке, пока укладывал в ящик артефакты, добавлял пометки, изымал ненужные почеркушки и вписывал замечания, чтобы знали, на что обратить следует внимание, поскольку что нужно будет подготовить, начальство разумеет получше Крживца-Сгжибчака, пока восстанавливал душевное равновесие после пугающего явления другого, как он называл голос в голове, пока прощался с Сирше и его кланом (удивительно, но и Гарда, и их Старшая тоже тепло попрощались, а Старшая даже добавила через переводчика, что рада будет увидеть двуимённого вновь в землях клана) и пока пробирался сквозь толпу, пытаясь вырваться из университета; журналист заказывать думал даже передачу у дальнóма, да и вопросов намеченных знакомым подкинуть, но не решился — накладно получалось, а ещё ведь и жить, и есть надо. И стоял потому растерянный морав, чувствуя себя дураком на перепутье. Вроде и отказаться нельзя, так как создатель везде найдет, будь у него желание, и идти боязно как-то.

Напомнив себе, что дурным мыслям только ход дай, Ирех перешёл дорогу и по привычке протянул руку, чтобы открыть себе — а в пальцах пустота, швейцар только брови приподнял удивлённо: мол, каких только господ не бывает! — и указал мораву, к какому столику идти, хотя никаких вопросов тот не задавал.

«Ждёт», — заключил Ирех, скидывая пальто и щурясь. Определившись, куда идти, он пересёк полный блеска и негромких голосов зал и сел за столик в отдельном кабинете; был он незаметен от входа, за что, видимо, и выбрали — нетерпеливо прикусивший вилку господин Шляпник кивнул Иреху и мимоходом посоветовал крючок для верхней одежды: мол, удобнее. И со вздохом сказал:

— Нет покоя на этой земле, всюду мерещатся мне тени прошедших лет…

— Это из «Хьялмура»? — уточнил Ирех, вешая пальто за спиной и открывая меню.

— А откуда ещё-то? Мало какая театральная драма затрагивает сложную жизнь Ветреных земель. А уж про Хьялмура Закрытых Глаз и вовсе две.

Крживец-Сгжибчак хотел было скептично поинтересоваться, отчего две, если сир Бейкшпир писал одну и только одну драму о Хьялмуре, руководствуясь настолько древними архивами, что не всякий маг-архивист работать с ними-то сможет, а второй такой попросту не существовало — если, конечно, не считать черновых версий, которых бейкшпироведы насчитывали до полусотни, но вспомнил, с кем говорит, и потому вежливо осведомился:

— А что, одна утрачена?

— Да в том-то и дело, что нет! Благодарю, — кивнул господин Шляпник официанту, принёсшему заказ; Ирех сделал свой, официант ушёл, а демиург продолжил: — У Нагльфари Семи Горестей Олвссона есть драма о Хьялмуре. Только не лезет она ни какие рамки. Ставить сложно, вот и не принимают её в Ледяном Свете. А уж что об остальных говорить?

— И называется она не «Хьялмур», — иронично заметил Ирех, потирая немеющее ухо. Только бы не другой проснулся, от него тело как не своё.

— Называется она, о двуимённый, «О ледяных ветрах владений Ветра, деяниях рода Ве и о Синеве», изучается в курсе литературы одиннадцатого века Эры Сомнения и считается тёмной и неясной, так как кусков из неё утрачено немало, а архивы пострадали после череды неудачных… ну да это не имеет значения. И в среде историков литературы эта драма известна как «Пропавший Хьялмур». Говорят, сэр Бейкшпир использовал её полную версию, впоследствии утраченную.

— А это правда?

— Не так, как кажется. Полная версия изначальной легенды ещё в десятом веке перестала встречаться за пределами владений Ветра, в одиннадцатом… — демиург постучал пальцами по столу, словно пытался поймать особо шуструю мысль, — …да, в одиннадцатом. Тогда-то Нагльфари и написал свою драму, при этом полной версии никогда не было – то есть, конечно, до десятка черновых вариантов есть, преподают ту, что получили при сличении… в общем, зная детали, нельзя сказать, что на Островах их великий драматург пользовался ей – нельзя использовать то, чего нет.

— Мне вменяли в вину многое, но оскорбительнее всего – прошлое, над которым я не властен, — процитировал «Падение Ромаим» Ирех, и господин Шляпник ухмыльнулся, кивнул, пригубил воды и продолжил цитату:

— Ибо нет лжи отвратнее, нет клеветы сильнее, чем эта. Самое потрясающее в этой трагедии – её историчность, о чём никто не подозревает.

Ирех нахмурился, заправил салфетку за воротник и размышлял над сказанным, аккуратно нарезая отбивную. «Падение Ромаим», насколько он знал, было старой трагедией, её списки находили в огромных количествах в руинах Балки, в катакомбах Ромы и вообще по всей светлой Этру, да и в пределах отнюдь не крохотной зоны экспансии древних ромаим, адаптации хранились в крупнейших архивах и датировались пятым, шестым, десятым веками Эры Сомнения – и академическая точка зрения, принятая повсеместно, предполагала, что текст описывает аллегорически Великий пожар, случившийся в Роме времён Нерне. Пали, мол, великие ромаим вместе со своими нравами, начала разрушаться их огромная империя. Редкие возражения, что некоторые детали явно указывают на правление Тибери, при котором проповедовала на землях Ханнасемейских и была казнена на неделе Слёз и Крови Пресветлая Дева, отметались и были известны немногим. 

Иреху об этом всём рассказывала Крачек, когда готовили цикл публикаций по истории театра. Он тогда по глупости спросил, почему вот именно со статьёй про эту трагедию ожидается множество сообщений от исследователей, и коллега по полочкам всё разложила.