Преступление и наказание
Автор: Влада ДятловаШирится по АТ флешмоб о воздаянии за преступление. Почему-то захотелось мне тоже порассуждать об этом.
Месть, по определению, — это намеренное справедливое воздаяние за совершенное преступление. По Библии, месть — грех. Потому что, во-первых, не человеку определять меру справедливости и, во-вторых, судить может только безгрешный, «кто из вас без греха, первый брось на неё камень» 
Но это Новый завет. А Ветхий, кажется так: «А если будет вред; то отдай душу за душу. Глаз за глаз, зуб за зуб…", и в этом, как мне кажется заложено выживание рода, иначе сотрут в порошок. Я настолько небезгрешна и если уж ненавижу, то без всякой меры, что Ветхий завет мне ближе. Однако, как не парадоксально, в большинстве моих текстов отказ от мести, оставление этого права на откуп иной силе признак человечности. «Ведь убив убийцу, количество убийц не уменьшиться».
В моей «Красной шапке» как раз и говориться о человечности и зверстве.
— А ты? Как — ты?
— Отца своего я не помню. Мать говорила, ушёл на войну и не вернулся. А дядька байстрючонком вечно называл. Орм ходил к моей матери, сколько себя помню. Ну, ты понимаешь… Не знаю, наверно, любил её. Таким тоже хочется любить. Без него мы бы не выжили: какая жизнь у солдатки с малым дитём? Ко мне он всегда был добр, учил многому, сказки рассказывал. Мне исполнилось десять, когда мать пошла на реку стирать, а лёд весенний, некрепкий — провалилась в полынью. Может, меня бы Орм тогда и забрал, но тут дядька мой объявился. Пока мать жива была — носу не казал, в храме не здоровался. Но вдруг родство в нём заговорило. А скорее, жадность: убогий огрызок земли и халупу нашу решил подгрести себе. Орму сказал: «Ты чужак, сестрин хахаль, не разевай роток на семейное добро». У дядьки детей — мал мала меньше, а ещё я. Года два он меня с грехом пополам терпел, по пьяни сильно поколачивал. Орм иногда наведывался, всё спрашивал: «Как ты?» Что мне ему говорить было? Молчал, только всё равно ждал его приходов. Жили впроголодь, хуже, чем мы с матерью. Из старых башмаков и кожуха я быстро вырос, младшему кузену отдать пришлось. А мне на новые как-то дядька не расщедрился. Я начал кашлять, сначала и внимания не обратил, а перед солнцеворотом стало мне совсем худо — кашляю, а на ладони кровь вижу.
Орм пришёл, как обычно, на праздник Долгой ночи, гостинцев нехитрых мне принёс.
Я на крыльцо вышел, и тут кашель меня скрутил. Орм как увидел, взбеленился, на дядьку орать начал:
— Куда ж ты смотришь? Лекаря ему звал? Я ж тебе денег, пусть мало, но оставлял на мальчишку!
— У меня своим детям есть нечего! А я должен платить лекарю за этого нагулянного неизвестно от кого пащенка?! — дядька ещё что-то кричал о моей матери, я поднялся, пробовал его ударить, но снова упал, кровь хрипела в горле. Орм ничего не сказал, поднял меня, закинул на спину, как мешок, и ушёл.
Он пытался меня лечить, но было слишком поздно — горлом шла кровь, горячка сжигала меня. И однажды ночью Орм вместо травяного настоя протянул мне что-то густое, солёное. Помню — холод, словно кости покрылись изморозью, и, кажется, я выл от боли, ломающей всё внутри.
Ульв молчит долго, лицо у него жёсткое, тени в уголках губ, как трещины на камне.
— Что с твоим дядей? — спрашиваю я.
— Не знаю. Ты думаешь, я его… Хотя… правильно думаешь. Я пришёл к околице села ранней весной, когда снег уже почти стаял. Долго ждал — и дождался, когда он, пошатываясь, пошёл через мостик из таверны домой. Я хотел подойти к нему человеком, но когда увидел — стал варком.С него весь хмель слетел разом. Он бежал, оскальзывался, падал. Ногу подвернул и мог только ползти по раскисшему снегу. Мне б хватило одного прыжка его догнать. Но я вдруг подумал, его дети станут такими же сиротами, как я. Развернулся и ушёл. Я не знаю, что с ним.
И собственно этот рассказ Ульва одна из тех вещей, что перевесила на весах человечности, не справедливости, и остановила прыжок Ниссы, потерявшей самое дорогое, остановило убийство убийцы.
Беги! Ты, кто считал себя Хозяином этой земли, каждой травинки, каждого камушка, каждой жизни. Беги! Нахлёстывай свою лошадь. Пусть продлится моё удовольствие — мне приятно вдыхать твой страх. Я не спешу прыгнуть. Я дам тебе вволю нахлебаться ужаса, позволю пожить ещё немного, до поворота дороги, до сухорукого старого дуба.
А потом Орм, старый и расчётливый, не торопясь, пробежит наперерез тебе по самой кромке топи и выскочит на дорогу на повороте. Твоя лошадь шарахнется в сторону. Тогда я прыгну, вцеплюсь в горло, почувствую пряный вкус твоей жизни и моей мести на губах. Может быть, тогда мир вокруг снова окрасится разноцветьем — полыхнёт багрянцем восход, испуганная желтоватая луна закатится за лиловые силуэты сосен.
И, может быть, я перестану видеть во сне чёрный остов печной трубы на белом снегу. Лопнет цепь, удерживающая меня здесь.
Но его обезумевший конь взвивается на дыбы раньше, желая сбросить тяжесть, мешающую бежать ещё быстрей. Всадник падает, шапка отлетает в сторону. Почему же я медлю?! Останавливаюсь, смотрю, как ползёт он в жалких потугах сохранить жизнь.
Он поднимается и тяжело бежит, не разбирая дороги. А я всё не двигаюсь, хотя мне хватит одного прыжка, чтобы настигнуть его, — но здесь топь подходит совсем близко к дороге. И там, в сером тумане — тени, замерли, так же как и я, в ожидании. Туман вздыхает, словно принюхиваясь. У него на бегущего больше прав.
Несмотря на то, что несколько дней морозило, топь ещё не успела схватиться. Я слышу хруст ломающегося льда, всплеск, крик… и удовлетворённый вздох болота.
— На север? — спрашивает Торкелл, неслышно подошедший сзади, в тени наброшенного на голову капюшона не спрятать хищный огонь, тлеющий, как угли.
Куда угодно — здесь меня ничто больше не держит. Всё, что у меня есть, умещается в моей душе — замшелые камни на кладбище, скрюченный дуб. И туман над топью. Справедливая цена уплачена сполна — баш на баш.
Странный вопрос к вам, уважаемые друзья, месть — это наше право, а может вообще обязанность в плане выживания рода в целом? Или атавизм, не присущий современному человеку?
Или проще и справедливей «дин родеф», один из постулатов канонического еврейского права: «Если преступник преследует человека с целью его убить, то для того, чтобы остановить его, допустимо даже его убийство»?