Вторничное досье. Кейс №5. Павел Кайсаров

Он же Пашка Каин, он же барон фон Крюденер.

По сути, является главным антагонистом романа «Формула Распутина». Наряду с Маргаритой Бенкендорф и Улитой Шубиной, появляется в романе относительно поздно, под него, как и под Риту, пришлось перестраивать сюжет. В различного рода обсуждениях (но не в тексте) я привык называть его Крюденером, так что и здесь буду придерживаться сложившейся традиции.

Глаза отчаянно слезились — то ли от ветра, ледяного и промозглого, то ли от внезапно нахлынувших воспоминаний.

Паша не считал себя человеком сентиментальным, но сегодня, видать, случай особый. Более тридцати лет назад где-то здесь, в Лиговских трущобах, он и появился на свет, растревожив своими воплями обитателей дешёвой ночлежки.

В Питере с тех пор Паша не был, да и не особо стремился. По беспутной матушке своей не скорбел, даже на папашу-мерзавца зла не держал — нашлись дела поважнее, нежели быльё ворошить.

А вот поди ж ты! В кои-то веки явился, и придавило нечаянной соплёй!

Стоя посреди заплёванного двора, с трепетом глядя на почерневшие от сырости фасады, грязные окна, где едва теплилась жизнь, Паша уже не гнал минувшее, но предавался ему без остатка.

Пылкая и влюбчивая гимназистка сбегает в Петербург с заезжим балетмейстером — чем не сюжет для бульварного романа? Блеск богемной жизни, реки шампанского, цыгане с медведями… Страниц бы на пятьсот хватило. Любовь, ревность, скандалы… Снова любовь… Однако финал сей драмы столь же уныл, сколь и предсказуем.

Брошенная бывшим любовником, не вынеся нищеты и позора, несчастная наложила на себя руки. В подробности Пашу не посвящали, но отчего-то он всегда считал, что матушка утопилась. Так уж в этом городе заведено — здесь либо топятся, либо топят.

Кому-то финал, а кому и начало. Ребёнка, плод греховной страсти, усыновил брат покойной, нижегородский помещик Афанасий Степанович Кайсаров, — коллежский асессор, столп общества и образец благочиния, а по сути своей — полное ничтожество.

На Пашу ему было глубоко плевать, его участие в жизни племянника сводилось к еженедельным душеспасительным беседам о грехе и добродетели. Всё остальное время Афанасий Степанович заседал в комитетах, присутствиях и на пленумах масонских лож.

И так ведь облагодетельствовали сиротку сверх меры! Чего ж ещё-то?!

Впрочем, жаловаться взаправду грешно. Детство прошло пусть скучновато, но вполне безоблачно. Нужды Паша не знал, образование получил достойное.

Он даже два года отучился на химическом факультете Казанского университета, откуда его благополучно выперли за махинации со студенческой кассой взаимопомощи.

Ни до, ни после Паша не попадался, а своё первое крупное дело провернул ещё будучи гимназистом.

Не так чтобы совсем крупное, сейчас вспоминать смешно. Но ведь пять кусков поднял — весьма недурственно для желторотого сосунка!

Двор заносило снегом, метель расшвыривала мусор по углам. Побрякивали пустые бутылки, обрывки газет птичьими перьями парили над землёй и шелестели, точно страницы потрёпанного фолианта, — книги, в которой записана его лихая судьба…

С газет-то всё и началось. Однажды Паша скупил у разносчиков целых три дюжины номеров «Нижегородского вестника», объяснив дядюшке, что в гимназии велели изваять бюст Распутина из папье-маше. Убедившись, что потраченный рубль ушёл на благое дело, Афанасий Степанович тут же забыл о газетах. А вот Паша не забыл — надёжно их припрятал и целый год ждал.

Всё гениальное просто! Именно этим номером публиковались таблицы розыгрыша денежно-вещевой лотереи Нижегородской ярмарки, проводимой, как известно, во второй половине сентября.

Дня за три до очередного розыгрыша Паша устроился чернорабочим сразу в несколько почтовых отделений и до поры прилежно выполнял свои обязанности — в основном мусор выносил, что целиком соответствовало его планам. Везде Паша представлялся вымышленными именами. То он Аркаша Башмачкин, то Боренька Иегуда.

Документов с него нигде не спрашивали, откуда у мальца документы?! А Нижний Новгород — это же не деревушка какая-нибудь, ищи его потом, свищи!

Дальше дело нехитрое: подменить на стендах свежие таблицы прошлогодними да собрать урожай по мусорным корзинам — без малого полторы сотни выигрышных билетов.

Так Паша заработал свои первые деньги, хотя сами по себе они никогда его не интересовали. Лохов на свете предостаточно, и, покуда жив хоть один из них, с голодухи Паша не помрёт.

Игра ума, дерзость, азарт — вот его стихия! Шум адреналина в крови да слава, бегущая следом…

Это Пашка-Каин продал в утиль мост через Волгу! Это Пашка-Каин увёл у блатных воровской общак!

Нехило он тогда уркаганов рылом в дерьме извозил, долго им перед своими же отмываться пришлось. Они даже слух пустили, дескать, общак вернули, а самого Пашу на куски порезали!

Руки у них коротки! Однако и это весьма кстати.

Нет больше Пашки-Каина! Сгинул. Есть барон фон Крюденер — блистательный аристократ, учёный с мировым именем. А то ли ещё будет!

Биография персонажа в общих чертах дана в отрывке, а его историческим прототипом является Юлий Герцог, советский авантюрист эпохи застоя. Причём, это тот редкий случай (наряду с Ольгой Сендерихиной), когда прототипичность крайне устойчива - используются не избранные эпизоды биографии, а ее общая канва.
Однако у Крюденера есть ещё один прототип, который делает персонажа гораздо более сложно "устроенным" нежели все остальные. Я даже рискну сказать, что два прототипа Крюденера перевесят все четыре прототипа Волконской.

Вглядываясь в бледную полоску рассвета, он задумчиво раскурил сигару. Чёрная гуашь речных вод ненасытно впитывала, казалось, весь свет, скупо изливаемый с небес.

«Одиннадцатый час, а хоть глаз коли! Бывают ли здесь настоящие рассветы? Порою начинаешь в этом сомневаться… Не город, а наваждение дьявольское… Сам Кафка бы с ума сошёл!»

Вслед за сигарой из кармана был извлечён телефон, но звонить никому не понадобилось. Замок наконец щёлкнул, и в проёме двери показалось взволнованное лицо полковника Сухотина.

— Доброе утро, Витольд Юлианович. И с Новым годом вас! Заставили ждать? — полковник протёр вспотевшую лысину напудренным платочком. — У нас тут такое… Лишь на вас и уповаем!

— Что-то случилось?! — изображая озабоченность, Крюденер поднял правую бровь. — У Надежды Леонидовны опять истерика? Её можно понять… Столько всего разом… И это убийство, и покушение на Воронцова…

— Нет! Слава богу, нет! С Наденькой всё в порядке! Тут другое… Антонина Петровна нашла у дочери какую-то запрещённую книжку и теперь лютует!

— А как же Инга Витальевна? Её чары на сей раз не сработали?

— На беду, она уехала.

— В Москву? Право, нам будет её не хватать.

— Нет, Наденька сказала, куда-то в пригород. По делам.

— И, оставшись без присмотра, графиня взялась за воспитание дочери?

— Боже праведный! Вы не представляете! Дым коромыслом! — полковник картинно воздел руки. — Но входите же, не то мы дам простудим!

— Михаил Евгеньевич, — барон перешёл на шёпот, — мне, право, неловко… Вы не напомните, как зовут дочь Антонины Петровны? Признаться, запамятовал…

— Лизонька. Елизавета Гавриловна.

Мягкий полумрак гостиной только подчёркивал всё то прекрасное, что было в этом бесенёнке. Сейчас Лиза напоминала хрупкую, беззащитную фею. Неровный свет камина дрожал в огромных заплаканных глазах, обнажая их трепетную бездонность.

«Интересно, феи плачут? И как нужно постараться, чтобы их до этого довести?»

Барон не выдержал и украдкой подмигнул ей. Дескать, всё в порядке, милая, я уже здесь. Заметила. Но виду не подала. Умница!

Затравленно вжавшись в кресло, Лиза умудрялась огрызаться.

— Вам бы, маменька, на митингах выступать! С вашей идиотской логикой, вы попам всю паству распугаете! Даже тех, кто на митинги за деньги ходят! Хоть какая-то польза отечеству будет!

— Лизавета! Ты разговариваешь с матерью!

Появления новых зрителей графиня не заметила. Изображая добродетель и скромность, она тем не менее умудрялась занимать весь диван напротив дочери. Временами её голос срывался на визг, а назидательные слюни летели во все стороны. Колорита добавлял видавший виды цветастый сарафан, в котором достопочтенная Антонина Петровна больше напоминала деревенскую Матрону, чем даму из общества.

— Уважение к старшим, — продолжала графиня, — это первое, что отличает истинного православного от какой-нибудь неруси басурманской! Матерь-Церковь учит нас смирению…

Найдя глазами Плевицкую, барон виновато поклонился. Прима сидела за роялем немного поодаль и тихонько терзала инструмент. В ответ она лишь пожала плечами, мол, какие уж тут формальности.

«Чересчур спокойна. Даже странно… Не очень-то на неё похоже. Но как же изящно бегают пальчики по клавишам! Не будь Лизы, за нею бы приударил!»

— Ваша Церковь, маменька, — конструктивная полемика между тем не угасала, — вместе с вашим КГБ приведут бедную Россию к катастрофе!

— Боже! Лиза! — графиня побледнела. — Разве в Церкви учат плохому?! Это всё твоя змеюка-Бенкендорф! Это она тебя подучила! Ох, горе моё, горе… Видел бы тебя твой отец-покойник! С чужих слов поёшь, а своё разумение где? КГБ ей не угодило, Церковь у нас плохая…

— Антонина Петровна, душечка, — вмешался барон, — я не думаю, что Елизавета Гавриловна хотела оскорбить ваши религиозные чувства. Просто…

— Витольд Юлианович! — его наконец заметили. — Доброе утро!

— Как ваше самочувствие? — целуя графине руку, Крюденер застыл в поклоне. — Выглядите превосходно! Вам так к лицу этот чудный наряд «а-ля рюс»!

— Какое уж тут самочувствие, — жалобно пропыхтела Антонина Петровна, — с такими-то детьми… Раньше срока в могилу сведут!

«Зря я спросил. Еще не накудахталась, курица старая…»

— Вот, полюбуйтесь! — Антонина Петровна кивнула на стол, за которым давеча вызывали дух Распутина. — Какими книжками зачитывается современная молодёжь! Это же форменное святотатство! Гнусный, лукавый поклёп на веру Христову!

Предложение полюбоваться было, разумеется, чисто фигуральным, но барон не преминул им воспользоваться. Он подобрал со стола тонкую потрёпанную брошюру и устроился в свободном кресле.

Задумчиво шурша страницами, Крюденер ждал, пока графиня перестанет исходить на соловьиный помёт, а полковник хотя бы чуточку успокоится. Невзрачной тенью тот стоял, прислонившись к комоду, и нервно мусолил потухшую сигару во рту.

«Этот боров точно должен что-то знать… Но как же он баб боится! Только прикидывается дамским угодником!»

Наконец Сухотин чиркнул спичкой и замаячил по гостиной из угла в угол.

— Кошмар! — барон с сочувствием покосился на Антонину Петровну. — Это безнадёжно!

— Вот именно! — обретя союзника, графиня вновь оживилась. — Вот именно, Витольд Юлианович!

— Одного не пойму, что нашла здесь наша бдительная цензура? По-моему, очень слабый школярский текст, я бы даже сказал — жалкий. Вы только послушайте: «Вне зависимости от событийного наполнения социальной истории, имманентная сущность человека предвечна и абсолютна. Не нуждаясь ни в каких обоснованиях своих прав на вечность…» — Крюденер швырнул книжку обратно на стол. — Помилосердствуйте! Какой пафосный бред!

— У вас, верно, нет детей, барон?! — графиня снисходительно покачала головой.

— Не знаю. Надеюсь, что нет, — он улыбнулся, — но какие в мои годы?! Мне всего тридцать семь!

Первый вариант девятой главы был настолько плох, что сразу был выброшен в корзину и никогда не публиковался. Крюденер получался отстойным - из ваты, картона, спичек и пластилина. Я долго потом размышлял над концепцией персонажа, пока мне в голову не пришла авантюрная и крайне рискованная идея...

Поймать на Николаевской такси категорически невозможно. Клиентура в трущобах небогатая, к роскоши не привыкшая, а таксисты — народ ушлый, — не больно-то им охота со шпаной да голытьбой связываться.

Пришлось «ихнему благородию» плестись в гостиницу пешком.

Впрочем, возможно, это и к лучшему. Ещё в Швейцарии, где довелось Паше прятаться от нижегородской братвы, пристрастился он к пешим прогулкам.

Славные были деньки, несмотря ни на что. В дремотной праздности утекало время, сутками напролёт бродил он тихими набережными Рейна: от пивнушки к пивнушке, от одного случайного собутыльника к другому. Чистый горный воздух, жаркие философские дебаты за кружечкой пенного — сыщется ли лучшее лекарство от уныния?!

Кабачок «У папаши Глюка» отличался особенно изысканной публикой: студенты-вольнодумцы, их напыщенные профессора, германские эмигранты, бежавшие от коммунистов, и ещё бог весть кто, но все без исключения с целым выводком откормленных жирных тараканов в голове.

«М-да… Петербург, конечно, с Базелем не сравнится, — сокрушался Паша, в очередной раз тщетно пытаясь раскурить сигару. — Зябко, ветрено, пиво — дрянь, и на каждого захудалого тараканчика по три стукача и два жандарма…»

Зато мысли на морозце бегают шустрее, главное — не околеть ненароком.

Яшку Раввина долго вспоминать не пришлось — фигура заметная. Вместе их судьба никогда не сводила, тут сопливый гопник явно чего-то напутал, но о подвигах знаменитого одесского налётчика Паша был весьма наслышан. Раввин громил банки как орехи щёлкал — дерзко, нахраписто, порою средь бела дня, всякий раз при этом умело заметая следы. Вот только мокрухой брезговал, на чем и погорел, по слухам. Случайного свидетеля не убрал и загремел на каторгу по полной программе. А погонялово своё он получил из-за неуёмной страсти к философии. Древних мудрецов, говорят, мог наизусть цитировать: греческих, персидских, китайских, ну и, само собой, родных, еврейских, — оттого и Раввин.

Однако тесен мир! Оказывается, в Питер какими-то ветрами занесло сеструху Раввина — ту ещё пташку, судя по всему.

«Нужно будет у шпанца адресок выведать, — походя отметил Паша, — такие связи лишними не бывают…»

А вот ссориться с козырной братвой сейчас не хотелось.

Ради чего? Ради каких-то полутора тысяч? По нынешним временам Паша за день мог потратить больше.

«И всё-таки не похоже на Раввина… Куш взял тысяч на сто, а сеструхе какую-то жалкую подачку шлёт. Или припрятать не успел — фараоны всё изъяли?»

Впрочем, Россия — страна контрастов. Ништяк-то, по всей видимости, такую сумму держал в руках впервые. Подумать только! Это ж года три протянуть можно, если на макаронах и бульонных кубиках!

«Получит этот засранец своё бабло, — великодушно рассудил Паша. — Отработает и получит…»

Город меж тем накрывало метелью. Сигара безнадёжно отсырела, да и курить по таким погодам уже не хотелось. Пришлось остановиться, найти ближайшую урну — не пристало ведь солидному господину на улице свинячить.

Только сейчас Паша заметил, что давно миновал трущобы. Вместо обшарпанных мрачных громадин над ним нависали вполне респектабельные доходные дома, а вдаль, искрясь неоновыми огнями, убегала Гороховая — улица модных кутюрье, ювелирных лавок и дорогих ресторанов.

Странен Петербург. Он словно бы соткан из отдельных лоскутков, каждый из которых — целая вселенная. Роскошь дворцов здесь соседствует с убожеством, а великосветская манерность — с трамвайным хамством.

Порою Паше казалось, что даже время с пространством сшиты здесь как-то неумело, наперекосяк. Норовят разъехаться, но держатся вместе лишь ветхими нитками мостов и чьими-то молитвами.

Оттого и зыбка здесь реальность, изрядно приправленная радужными грёзами и самыми жуткими кошмарами.

Взять хотя бы этот дом.

«Гороховая ул., 64» — прочёл Паша на адресной табличке.

Весьма монументален, не лишён изящества — и сам дом, и бородатый швейцар у входа. Однако гнилью из подворотни несёт, точно из склепа кладбищенского. Хотя заведеньице в доме размещалось отнюдь не скорбное — «Англицкий клуб», — место, где высокородные бездельники весело прожигали своё состояние и остатки никчёмной жизни.

«А не пощипать ли мне здешних фраеров? — Паша с сомнением взглянул на часы. — Жаль, колотой колоды с собой нет, но с этими барашками можно и в лоб биться…»

В любом случае ехать к Плевицкой ещё рановато, а идея выглядела крайне заманчивой. Он решительно отшвырнул окурок на проезжую часть, сунул швейцару дежурную трёшку и поспешил внутрь.

Только в гардеробной Паша осознал, что так и не избавился от плюшевого медведя, которого всё это время таскал в кармане пальто.

«Ничего страшного! И здесь сгодится!»

Стоит эдакий чудик посередь зала — в смокинге да с детской игрушкой в руках, — грех же не облапошить!

Без лоха, как говорится, и жизнь плоха!

Оглядываясь по сторонам, Паша поймал себя на мысли, что, пожалуй, никогда прежде не сталкивался с таким богатством выбора. Глаза прямо-таки разбегались. Воистину, чем больше золота на люстрах и картинных рамах, тем больше в людях глупости и самодовольства. Здесь, казалось, эти качества правят бал безраздельно.

Кто-то катал шары и, злорадствуя, обсуждал незадачливого приятеля, которого до нитки обобрала бывшая супруга.

— А мы вам абрикольчик по правому борту! — Удар кием, серия щелчков, и один шар хоть и нехотя, но проваливается в лузу. — Бедненький наш Степан Тимофеевич! Теперь ведь и яхту придётся продавать, и дачку под Геленджиком!

Кто-то шлёпал картами, размазывая по столу табачный пепел. Кто-то искал счастья у рулетки.

Все были заняты делом, и лишь один джентльмен скучал за столиком в углу, не без интереса, впрочем, перелистывая тоненькую книжицу. Временами он томно прикладывался к бокалу с марочным виски, всем видом настаивая на собственной значимости.

Позёр, коих мало, — рука небрежно подпирает высокий лоб, глаза чуть прищурены, — бабам такие нравятся. Ни дать ни взять мыслитель роденовский! Тонкая и возвышенная натура!

Насчёт натуры имелись сомнения, её с наружи-то не разглядеть, но внешность сей господин имел соответствующую.

«Что правда, то правда! — отметил Паша. — Тонкий и возвышенный! Вернее, тощий и долговязый»

Возраста чуть больше сорока и неплохо сохранившийся для этих лет, он заметно выделялся на общем фоне здешних обитателей. Вместо смокинга, фрака или парадного мундира на нём был скромный твидовый пиджак, а вместо положенного галстука — шёлковый шейный платок.

Столь откровенное нарушение дресс-кода являлось, скорее всего, какой-то его привилегией и, надо думать, не единственной.

На что ещё имел право «твидовый пиджак», оставалось догадываться.

«Носить кальсоны задом наперёд, — с сарказмом предположил Паша. — Никак не меньше!»

— Вы кого-то ожидаете? — подойдя к столику, поинтересовался он. — Я вам не помешаю?

— Ожидаю, — господин отложил свою брошюрку. — Вероятнее всего, вас. Желаете сыграть?

Отдавая им должное, я никогда не был поклонником ни довлатовских рассказов, ни романа "Доктор Живаго". Причиной тому - авторское самолюбование - то, чего я больше всего не переношу в литературе. Переносить-то не переношу, но сам имею к этому склонность. Поэтому я и пытаюсь всячески предохранить себя от нее. Да, главный герой романа списан с автора, но я наделил его такими недостатками, которыми сложно любоваться (о Венике я обязательно напишу, но позднее).
Мне и этого оказалось мало, я еще и антагониста леплю с самого себя.
Не знаю... Возможно, это самолюбование в квадрате, но кажется, что доведенное до предела, оно уже переросло себе.
Пока авантюрная идея работает. Веник всё больше отдаляется от меня (к взаимной радости), а Крюденер приближается.
Ещё чуть-чуть и я буду считать его (а не Веника) лирическим персонажем:)