Про войну

Остаток дня и всю следующую ночь до утра капитан тихо спал и почти не подавал признаков жизни. Цвет его лица немного потеплел, и у Эмиля появилась осторожная надежда.

Аккурат под эту надежду в караване обнаружились два ночных мертвеца — уснули и не проснулись. У одного жар крови, а у второго ее вытекло слишком много, и сердцу стало нечем заняться. Эмиль и капрал Заячья Губа приступили к копке могил, едва подкрепившись галетами и сушеным мясом. Пока копали, сгустился довольно бодрый дождик, переросший в трехчасовой ливень. Мертвецов совали уже в наполненные водой ямы, совершенно выбившись из сил, вымокнув и испачкавшись с ног до головы.

Все это время одна из санитарных баб держала над капитаном полог из его собственного плаща, чтоб бедняга не промок.

Денек был не из простых.

Уже после полуночи, когда до Купеческой Гавани осталось несколько верст, караван встал прямо на обочине дороги. Лошади, полностью вымотанные, отказывались идти дальше. Уже прилетали резкие порывы морского бриза и даже отзвуки прибоя, совсем близко, там, за жиденьким сосняком.

Согревшись у костра, Эмиль закутался в снятую с мертвеца накидку, сел к вожжам с арбалетом в руках и... сполз в телегу, мертвецки уснув через несколько мгновений. Весь караван задрых примерно так же быстро и безнадежно.

Незадолго до рассвета кто-то тронул Эмиля за плечо. Эмиль мгновенно проснулся.

— Стрелок... стрелок, ты здесь? — спросил его капитан, лежащий совсем рядом, но выше головой. — Стрелок....

— Да, господин капитан. — Эмиль приподнялся на локте.

— Дай пить, — попросил капитан.

Эмиль не без труда выкопал из телеги свой полупустой мех, открыл его и приложил к губам капитана.

— Я тоже могу рассказать, — сказал капитан неожиданно твердо и ровно.

— Может, лучше с утра, господин капитан? — Эмиль подтянул свои длинные ноги, готовясь либо помогать, либо не мешать.

— С утра... с утра не получится, парень. — Капитан с болью усмехнулся. — Никак не получится. Слушай меня. Тебя как звать-то...

— Эмиль.

— О... Эмиль. Ну так слушай... Слушай... Я тоже... Пять лет назад было. В Роане работали, на войне...

«На войне? В Роане? — подумалось Эмилю. — Какая война в Роане пять лет назад? Последняя тридцать лет назад была...»

— Ну или не на войне, или как это.... как это у них там... называется. Все время что-то... Мы там постоянно работаем. То догнать кого-то, то убить... Постоянно... туда заходим. И в этом году заходили, но уже без меня... Я уже в это больше... Нет... У них же ни границы толком... ни армии... гуляй — не хочу....

Эмиль обратился в слух.

— Ну вот... пять лет... пять лет назад было... тоже зашли. Додика одного искали... Ну и по ходу... Попадается нам один... один дом... Заходим... Ну, как обычно это делалось... Детей в клетку, девок на баловство, а потом тоже в клетку... люди нужны... завсегда нужны... работы полно... в королевстве... а стариков в подвал... еду и ценности забираем... и все... уходим... все так делали, так... так велено. А если велено, то делай... ну и вот....

Капитан откинул голову, тяжело дыша. Эмиль почти неслышно пересел поудобнее, давая бедняге шанс заснуть, но в то же время тайно надеясь на продолжение рассказа.

— Вот.... — сказал капитан и помолчал немного. — Заходим. А там — мать, две старшие девки и пацаненок лет семи-восьми. Аккурат. Аккурат, в точности.... — Он снова замолчал, переводя дыхание. Слеза потекла по его щеке. — А заходим... заходим-то пьяные. Как дьяволы пьяные.... Ох сколько мы там пили... Солнце пресвятое. Ужирались, как звери. Тебе столько никогда... никогда не выпить... — Капитан шептал все тише.

Эмилю становилось все страшнее, хотя рассвет неслышным колесом подкатывался все ближе.

— А я... а я смотрю... мать, две дочери, пацаненок... это ж, как я... как я когда-то... меня же... меня же точно так же... в точности... забрали... я же роанец родом... я из Роана... Мне вот столько же было... как этому пацаненку... аккурат столько же... такой же пиздюк был... и отца тоже никакого... и две сестры старшие... даже имен их не помню... и мать такая же... того же возраста... и ее не помню тоже... ни как звали... ни даже лица... ничего...

Прокричала где-то предрассветная птица — тревожно, тоскливо.

— И тут меня накрывает... и я вижу все это... глазами пацана... этого пацана.... но вижу-то своими... вижу, вспоминаю, как это было... так же точно, зашли, такой же бандой пьяной... такие же... как мы теперь заходим... и вижу, заходят-то в тех же самых мундирах, в каких мы сейчас... в каких я сейчас захожу... И так же... Девок за волосы на лавку... мать пинками в подвал... а меня на улицу. Так же... аккурат... в точности...

Голос капитана затихал. Он устал.

Эмиль отпил из меха один глоток, а оставшийся отдал капитану. Непросто было услышать такое, но, видимо, что-то подобное крылось под каждыми горделивыми усиками.

Плечи капитана вздымались, точно он раздумывал, умереть ли теперь или все-таки досказать. Эмиль не удержался и помог ему.

— И что же было дальше, господин капитан? — спросил он без особой надежды. Да, капитан и так сказал достаточно. Теперь уж точно не откроет рта либо до полного выздоровления, либо вовсе.

Но капитан, напротив, перейдя на более банальный тон, продолжил:

— Сорвался я... на своих бойцов... с кулаками сначала... потом с палашом. Одного ранил, двоих покалечил, еще одному ногу сломал... Повезло, что не убил никого. В окно — и тикать. Ускакал хрен знает куда, думал схорониться. Какое там. Поутру уже нашли. В цепи заковали. Привезли на опорник. Там генералы, полковник наш. И судья гарнизонный. Ну, думаю... кабздец. Сейчас повесят. И правда. Виселица уже стояла. Но тут. Хирург наш дивизионный. В позу встал. Совсем, говорит. О-по-ло-у-ме-ли, господа. Какой дезертир? Молодой. До чертей допился. У него. Горячка белая. Он больной. Его не вешать надо. Его актировать надо и на больничку. Генерал в залупу полез. Повешу, мол, сейчас же. И знать ничего не знаю... Они чуть не подрались. Старые друзья. Доктор кричит. Вы же сами. Сами, кричит. Сами... им позволяете. Позволяете там... Пить в три горла. Поощ... поощряете.. Чтобы совесть свою залить... Понимаете, что творите. Сами приказы эти... А сами потом вешать. Это же ваша... Ваша вина... 

Капитан снова затих и болезненно прокашлялся. Черты лица его заострились, как на грифельной гравюре. Он явно спешил рассказать эту историю, точно анекдот, который жалко уносить с собой в могилу. Рот его спазматически улыбался. Хороший, веселый анекдот. Жизненный. Анекдот про людей. Не про всякую блажь.

— Короче, вытащил меня... из петли... добрый доктор... вытащил.... Потом... потом... месяц больнички... полгода в крепости... два года в дисбате... причем первый... строго на карачках... даже срать на карачках... а потом... потом простили... простили потом... вернули... капрала почти сразу... капитана вот на новый год... — Капитан закашлялся, закрыл глаза и примолк. 

Он уснул, а Эмиль больше не спал. Не мог. Рассказ капитана его потряс. Был ли это горячечный бред или правда? Эмиль чуял, что правда. Такая, которую всегда прячут от детей, надежно — во второй подпол, как дед прятал трофейное оружее, как он, Эмиль, прятал свою трусость, как Эрик — детскую, ранимую душу, Кавен — лицо под шляпой, а Итта — двойную природу... Но, пожалуй, правда капитана Лацгуса касалась не только его одного — она касалась устройства мира вообще. Должно быть, поэтому о таком редко пишут в книжках, и даже если пишут, даже если пишут — кто там этим фантазерам верит?

Капитана разбудило мерное постукивание колес по мостовой.

Они въехали во Фьюн-Гавань. Денек зарождался солнечный. Ласковый соленый ветерок обдувал лицо. Впереди, в просветах между домами, то появлялся, то исчезал шелковый синий кусочек моря, на котором птицами устроились дрейфующие в глубоких водах корабли с высокими мачтами.

Приехали. Вот и приехали. Как же он устал от этой дороги, как измучился. Капитан приподнял голову.

Лошади тащили телеги мимо невысоких, спящих еще домов с черепичными крышами, окруженных садами, обнесенных причудливыми чеканными оградами. Сколько же было здесь цветов, лип и акаций! Манерный приморский город, ни дать ни взять франт и задавака. По узеньким, вертлявым светлым улицам спешили люди. В основном, рабочие порта, ну и лавочники и, конечно, разносчики, и молочники, и всякие башмачники-лудильщики, да все, кто с раннего утра привык быть на ногах. Все как обычно.

Вот среди этих спешащих прохожих, на развилке дорог, капитан и увидел женщину. Она стояла на мощенном мелким булыжником тротуаре. Все ее обходили. Не замечали, не обращали внимания. А она стояла, опустив руки, смотрела на него и улыбалась. Лицо ее было ему смутно знакомо, и знакома была красивая кофта — синяя вышиванка с маками по рукавам. Ему казалось, что память не сохранила ничего из ее портрета, ни черт лица, ни улыбки, ни этой рубашки... а оказывается, все она сохранила, просто прятала до поры.

Он смотрел и не мог отвести взгляда.

Телеги столпились у поворота в Карантинную бухту. Дылда-стрелок придержал своего коня, пропуская полную крынок с молоком повозку. Вот сейчас, сейчас они повернут и уедут, а она останется стоять здесь, и он больше ее не увидит... Такое капитану не понравилось, не хотел он опять вот так вот... Или просто страсть как захотелось... захотелось рассмотреть ее лицо поближе. Заглянуть в серые глаза. Все прочее стало вдруг для него неважным, далеким и пустым.

Капитан на удивление легко поднялся со своего обрыдлого ложа, отбившего ему и без того переломанные кости, и так же легко, совсем браво, по-молодому подошел к ней.

— Море такое красивое сегодня. — Голос ее выплыл из памяти родной далекой песней. — Спокойное, синее. Маленьким ты очень любил море. Помнишь?

Он кивнул. А ведь и вправду, маленьким ему до восторга нравилось шлепать голыми пятками по раскаленному песку в пену прибоя. Волна набежала — окатила тебя до пупка, отхлынула — оставила под ногами камешки и медуз... и эти крепости из песка... легко построить, легко сломать...

— Идем? — Она мягко взяла его за руку.

Рука ее была теплая, долгая дорога манила...

*Фрагмент главы