Ложь во благо? Ну с благими намерениями точно

К флэшмобу от Елены Логиновой (Ануровой).

Я попробую ничего не комментировать -- просто приведу здесь довольно большой отрывок, захватывающий конец одной главы и начало другой. До лжи с благими намерениями там дело дойдет ближе к концу, но вырывать тот эпизод из контекста было бы неправильно.

В фургоне стоял тот самый тяжелый дух, по которому бывает легко догадаться о присутствии прикованного к постели больного. Ни ароматы травяных зелий, ни копоть светильного масла не перебивали острого запаха пота и смрада мочи. Однако Мэйрион, видимо, была к такому привычна. Оказавшись внутри, она едва заметно поморщилась, а затем, обведя помещение подслеповатым взглядом, проскрипела-проскрежетала:

— Ну и где он, вороненок?

Ответить Танька не успела. Робин вдруг зашевелился на полке, повернулся на бок. Затем он медленно приподнялся на локте. Посмотрел на Таньку, подмигнул ей. Потом остановил взгляд на Мэйрион. И, кашлянув, хрипло произнес:

— Мэйрион, ты?

— Я, — подтвердила та. Пожала плечами: — Ты же звал. Ну вот я и здесь.

— Мэйрион... — Робин вдруг улыбнулся. — Свиделись, выходит! А я, по правде сказать, уже и не надеялся...

— Сиде своей спасибо скажи, — буркнула Мэйрион в ответ.

— И ей тоже, — по-прежнему улыбаясь, согласился Робин.

Мэйрион помолчала. Потом показала узловатым пальцем на сундук, на теплившуюся на нем лампу:

— Эй, вороненок! Посвети-ка мне!

Кивнув, Танька сняла лампу с сундука. Бережно держа ее в вытянутой руке, подошла к Робиновой постели. И замерла, не спуская с Мэйрион глаз.

Мэйрион приблизилась к Робину вплотную, покачала головой. Хмыкнула:

— Давно ли монахом заделался?

Робин недоуменно посмотрел на нее. Потом медленно провел рукой по блестящему от пота выбритому лбу. С усилием растянул губы в загадочной усмешке:

— А, ты об этом... Да это так — повеселился напоследок маленько.

Видимо, он хотел сказать что-то еще, но не смог: зашелся в мучительном надсадном кашле. Кашлял Робин долго, с громким хрипом вдыхая воздух в промежутках между приступами. Лицо его потемнело, на лбу выступили крупные капли пота. А Мэйрион стояла рядом, сосредоточенно наблюдала за ним и ничего не предпринимала.

Потом кашель внезапно прекратился. Наклонившись над полом, Робин выплюнул на лежавшую внизу тряпицу ржаво-бурый кровяной сгусток, а затем откинулся на спину и замер. И тогда Мэйрион хмуро вымолвила:

— Вот так и лежи. Сейчас посмотрю тебя.

Язычок пламени в лампе был совсем маленьким, но горел ровно и вроде бы даже ярко — по крайней мере, для сидовских глаз. Хорошо ли светила лампа по человеческим меркам, Танька могла только гадать. Спросить об этом Мэйрион она так и не осмелилась. Как та повела бы себя в ответ, Танька не понимала совершенно: одинаково возможными казались и снисходительный кивок, и гневная отповедь. И столь же непонятно было, чем обернется происходившее сейчас для Робина: облегчением его страданий, бесполезной тратой времени или вообще какой-нибудь чудовищной выходкой Мэйрион, способной погубить его окончательно?

И все-таки надежда оказалась сильнее сомнений. Поколебавшись, Танька решилась — сделала к Мэйрион маленький шажок, поднесла лампу ей поближе.

Вопреки опасениям, Мэйрион одобрительно кивнула. Затем она откинула одеяло и замерла над Робином, приложив ухо к его груди.

Слушала Мэйрион Робина долго, сосредоточенно: то требовала, чтобы тот глубоко вдохнул, то, наоборот, чтобы задержал дыхание, переворачивала его то на живот, то на спину. А Танька не отрываясь следила за ней с робкой надеждой. Сейчас Мэйрион вела себя как настоящая ведьма-знахарка — может быть, не такая искусная, как мэтресса Анна Ивановна, но несомненно сведущая. Неужели помрачение рассудка хотя бы на время отпустило ее?

Закончив осмотр, Мэйрион деловито прикрыла Робина одеялом. Затем она выпрямилась, покачала головой и хмуро поинтересовалась:

— Давно так хрипишь? Небось дней семь?

— Около того, — согласился Робин.

Мэйрион поморщилась.

— Скверно.

Робин хмыкнул.

— Ну так я и сам знаю. Скоро помру-то?

— Успеешь еще, — буркнула Мэйрион в ответ. И вдруг, опасливо посмотрев на Робина, ни с того ни с сего продолжила: — Ты мне лучше вот что скажи. Кто они такие, что тут делают?

Робин чуть приподнялся на локте, удивленно вздернул мохнатую бровь.

— Кто? Друзья-лицедеи?

— Ты сам знаешь, о ком я! — вдруг повысила голос Мэйрион. — Эти вот! Ду́хи мертвых, жители холмов!

И ткнула пальцем куда-то вверх.

— А что б им ко мне и не прийти? — усмехнулся вдруг Робин. — Ты же знаешь, кто у меня отец.

Внезапно Мэйрион переменилась в лице. Побледнев, она вперилась в Робина колючим взглядом и зловеще ухмыльнулась.

— Кто у тебя отец? Уж я-то, муженек, это знаю — и, похоже, даже лучше, чем ты! Гратиоз, аббат из Дуровернона, — слыхал такое имя? Не Альберон, конечно, но тоже ведь неплохо, правда же?

Робин резко приподнялся, но уже через мгновение бессильно рухнул обратно на постель и скрючился в новом приступе жестокого кашля. А у Таньки вдруг перехватило дыхание. Что-то темное поднялось в ее душе и заклокотало, готовое вырваться наружу и со всей силы обрушиться на безжалостную Мэйрион. Пожалуй, прежде Танька испытывала отдаленно похожее чувство, только когда слышала совсем уж бесстыдную ложь — от монахов в шерифовом поместье, от самозваного «короля пикси»... Но Мэйрион сейчас не лгала — чувствовалось, что она определенно верит в свои слова. И слова эти были даже слишком похожи на правду!

Едва откашлявшись, Робин вновь приподнялся. Покачал головой. Затем вымолвил, с трудом выдавливая из себя слова:

— Нет, Мэйрион. Я не знаю, откуда ты такое взяла, но... Матушка не стала бы мне лгать. Я...

Закончить ему Мэйрион не дала. Уперла руки в бока, расхохоталась:

— Ну что, будешь опять рассказывать мне про своих сидов? Опомнись, муженек! Нет никого из них ни на Придайне, ни на Эрине. Все бруги, все тулмены пусты — а их жители давным-давно то ли вымерли, то ли ушли! Теперь одни лишь бесплотные призраки носятся над холмами. Носятся, угрожают, вспоминают...

Но и сама Мэйрион тоже не договорила. Снаружи послышался знакомый звонкий голос — Танька почти сразу же узнала Орли. А затем вдруг громко гавкнула собака.

Мэйрион вздрогнула, испуганно огляделась по сторонам. Лицо ее внезапно сделалось мертвенно-белым. В следующий миг она стремительно бросилась к выходу, рванула в сторону полог, шагнула наружу. И резко остановилась, будто налетела на какую-то преграду.

— Ой! — совсем рядом послышался испуганный вскрик — теперь уже не Орли, а Гвен.

Мэйрион фыркнула, уперла руки в бока.

— Ты, Гвен? Подслушиваешь?

— Подслушиваю, — покорно согласилась та. — Потому что беспокоюсь. Поможешь ему?

В ответ Мэйрион мотнула головой.

— Не смогу. Я всего лишь ведьма, Гвен. Не Бран Благословенный, не Мат фаб Матонви.

— Тогда пусти меня, Мэйрион! Раз уж не можешь ему помочь, раз не хочешь даже утешить его, сказать доброе слово напоследок — я сама... — Гвен вдруг запнулась. — Ты совсем не знаешь никакого средства?

Мэйрион хмыкнула.

— Положим, средство-то я знаю — да что толку! Будь мой муженек и правда сидом — оно бы, может, и помогло. Вот только Робин никакой не сид — как и твой уродец Эрк!

Ответила Гвен не сразу: то ли задумалась, то ли растерялась, то ли просто собиралась с духом. Однако вымолвила твердо, уверенно:

— Я знаю об Эрке. Ну и что?

Замерев, вслушивалась Танька в этот разговор. Слова Мэйрион сразу и испугали ее, и озадачили. Средство, способное помочь только сидам, — что бы это могло быть? Может быть, что-то, связанное с обновлениями?.. Да нет же! Разве Мэйрион могла видеть книгу, подаренную маме Сущностями? А значит... Значит, это средство — либо выдумка, вздор, суеверие, либо вообще бред воспаленного рассудка, либо... Либо оно и в самом деле существует! Может быть, аннонские друиды умели лечить пневмонию своими средствами — опасными, но хотя бы иногда спасительными? Но тогда, если терять все равно уже нечего... Мысли путались в Танькиной голове, собирались вместе и тут же разбегались вновь, складывались то так, то иначе — пока не выкристаллизовались в безумную идею. И это было поистине озарение от отчаяния.

 

* * *

 

Разговаривать с Гвен Ллиувелле не хотелось совершенно. Собачий лай и гаэльская речь не уходили из ее памяти, тревожили, напоминали о гончих Арауна и об ирландских призраках-слуа. Теперь, после встречи с мертвой невестой, слуа уже не казались ей вздорным вымыслом никчемного монашка. Но и прятаться от них Ллиувелла тоже не собиралась. Она по-прежнему считала себя воительницей — а значит, должна была идти навстречу опасности с гордо поднятой головой, как шли когда-то в свой последний бой герои былых времен. Но вместо этого приходилось тратить время на бестолковую лицедейку, объяснять ей и без того понятные вещи... Терпения у Ллиувеллы хватило ненадолго. Не дослушав, она решительно оттолкнула Гвен в сторону и шагнула вперед.

Снаружи ее встретил порывистый осенний ветер. В густом мраке безлунной ночи поначалу был виден лишь одиноко светившийся слабый желтоватый огонек. Потом возле огонька в темноте стали медленно проступать два пятна: сверху — медно-блестящее, чуть в стороне — то ли белое, то ли светло-серое, огромное, расплывчатое. В конце концов глаза Ллиувеллы привыкли к темноте, и тогда она отчетливо разглядела державшую фонарь девушку — ее-то волосы, по-воински заплетенные в две косы, и отсвечивали медью. А светлое бесформенное пятно оказалось сидевшим рядом с девушкой громадным косматым псом.

Ллиувелле девушка сразу показалась подозрительной: она, по обычаю бриттов, не прятала волос, однако даже в слабом свете фонаря отчетливо угадывался саксонский покрой ее платья. Платье было праздничным, нарядным, с вышивкой, с блестящими заколками на плечах — точь-в-точь как давным-давно у эрловой невесты... Еще больше настораживал пес: белый, огромный, он и в самом деле походил на гончую из своры Арауна. Даже уши его, как и полагалось, отсвечивали в пламени фонаря алым.

В тревожных раздумьях переводила Ллиувелла взгляд то на девушку, то на пса. Конечно, всё это могло быть просто совпадением, однако не слишком ли много совпадений успело произойти за такое короткое время? Но в любом случае следовало хотя бы внешне сохранить уверенность в себе, не выказать страха. А еще лучше — самой перейти в наступление.

Так Ллиувелла и сделала. Выпрямившись, она пристально посмотрела на девушку с фонарем и твердо, чеканя каждое слово, произнесла:

— Зачем пришла? Что тебе нужно от меня?

— Мне — ничего. А вот Робину помоги, — немедленно откликнулась девушка.

Тотчас же чудовищный пес устремил на Ллиувеллу зловещие зеленые огоньки глаз и грозно рыкнул. И снова закружились, зашептались над нею призрачные тени...

Должно быть, это оказалось последней каплей. Ллиувелла отшатнулась, сделала шаг назад. Одно за другим промелькнули у нее в памяти события этой безумной ночи — и все они оказались связаны с Робином. Сначала Ллиувеллу позвала к нему вроде бы совсем безобидная Гвен. Потом с тем же самым к ней заявился вороненок — всколыхнул былое, разбередил старые раны. Но и этого оказалось мало: за Робина принялась просить зловещая мертвая невеста. И вот теперь к ней снова явились потусторонние создания, посланцы самого́ Арауна, — уже не с просьбой, а с повелением! И все это ради ее муженька — казалось бы, совсем никудышнего, только и умеющего, что облапошить какого-нибудь ротозея! Пожалуй, впервые за много лет в душу Ллиувелле закралось сомнение: может, и правда был в предках у Робина кто-то из волшебного народа, может, напрасно поверила она тогда Радалинде?

Из последних сил стараясь не потерять самообладания, Ллиувелла мрачно кивнула.

— Я сделаю что до́лжно.

 

Глава 48. Ведьмин дом

 

Едва лишь Мэйрион выскочила из фургона, как полог снова зашевелился. Еще через мгновение из-под него вынырнула бледная, взволнованная Гвен. Бросив быстрый взгляд на Таньку, она опрометью бросилась к больному.

— Робин, миленький!..

Робин, лежавший лицом к стене в неудобной скрюченной позе, с усилием повернулся на другой бок. Затем, кашлянув, он медленно приподнялся и повернул голову. Лицо его оказалось бледно-серым, лишь под глазами темнели синяки, а на щеках горели зловещие красные пятна.

— Выслушай меня, пожалуйста, — горячо зашептала Гвен. — Забудь обо всём, что она говорила! Слышишь?

— Брось, Гвен, — пробормотал Робин с грустной усмешкой. — Не нужно меня утешать — ни к чему. Всё ведь сходится. Мэйрион права, а я и правда дурак. Верил всю жизнь в сказки и не замечал простых вещей перед самым носом. Жаль, что я понял это слишком поздно...

— Нет, Робин, нет же! Поверь... — не договорив, Гвен вдруг разрыдалась.

И это беспомощное отчаяние Гвен укрепило Таньку в решимости, подтолкнуло ее к действию. Нужно было во что бы то ни стало вмешаться в происходившее и хотя бы попытаться исполнить свой замысел — чего бы это ни стоило, как бы ни противился этому «цензор», какие бы мучения он ни сулил!

Танька отступила в самый дальний угол, к не заправленной крохотной постели господина Эрка. Отвернулась к стене, чтобы никто не увидел ее лица. И беззвучно зашевелила губами, торопливо проговаривая про себя слова отчаянной не то просьбы, не то молитвы:

— Цензор, миленький, выслушай меня, пожалуйста! Я знаю, что врать нехорошо, что нам, сидам, положено быть правдивыми. Но я уже выросла, пойми! И теперь лучше всего мне самой решать, что́ и когда следует говорить. Потому что иногда бывает и так, что правда оказывается лживей лжи, а ложь — правдивее правды! Я знаю, ты не веришь мне сейчас, но вот смотри! Если я послушаюсь тебя — умрет хороший человек, и с ним вместе умрет сказка, в мире станет одним чудом меньше. Я не хочу такого, цензор, слышишь?! А если я поступлю по-своему...

Сбившись, Танька оборвала свою безмолвную речь, опустила голову. Внезапно до ее сознания долетели доносившиеся снаружи голоса — там о чем-то разговаривали Мэйрион и Орли, но смысл их слов ускользал. А «цензор» молчал. Совсем.

И тогда она повернулась. Выпрямила спину. Усилием воли приподняла поникшие уши, широко улыбнулась. Уверенными шагами подошла к Робину. И громко, звонко провозгласила:

— Славный Хродберт, сын Радалинды из Кер-Леона! Я, сида Этайн верх Тристан а Немайн, подтверждаю твое родство с народом Дон!

Глубоко вдохнув, она на мгновение зажмурилась. А затем широко распахнула глаза и произнесла нараспев:

— Клянусь, что это так, — земной твердью и небесными звездами, полуденным зноем и ночной прохладой, зимней метелью и теплым летним дождем, шумом моря и шелестом деревьев, песней соловья и музыкой арфы! Клянусь стойкостью дуба, стройностью ясеня и живучестью терновника! И если я солгала, то пусть небо поразит меня молнией, пусть земля провалится подо мной и пусть деревья разорвут меня своими корнями!

Отзвучали последние слова клятвы, и в воцарившейся тишине Танька отчетливо расслышала тяжелое, хриплое дыхание Робина. Тот неподвижно лежал на боку, полуприкрыв глаза, — всё такой же бледный, с тем же лихорадочным румянцем на щеках — и на его синеватых губах виднелась странная то ли улыбка, то ли усмешка.

Танька чуть отступила назад, прислонилась к подпиравшей полку стойке и из последних сил ободряюще улыбнулась Робину в ответ. Конечно, в ее улыбке не было никакой радости. Клятва не принесла ей ни облегчения, ни успокоения, ни даже удивления своей смелостью — одну лишь безумную усталость, от которой кружилась голова и подкашивались ноги. А «цензор» по-прежнему молчал.