К флэшмобу о горьких последствиях

Позавчера Дарья Нико предложила в своем флэшмобе "представить отрывки, где видны какие-то муки или потери тех или иных героев, которые отбрасывают тень на всю последующую жизнь".

Я не сразу решился принести своё. В книжках "Апокрифа" самая страшная потеря для главной героини, конечно, -- это смерть Робина Доброго Малого, в которой она винит себя, хотя на самом деле и не особо виновата. Но связанные с этим событием эпизоды я выкладывал совсем недавно, так что повторяться не хочу.

Принесу другое. Есть у меня там второстепенный персонаж -- старший офицер барка "Дон" Эвин ап Никлас. В конце первой части "Большого путешествия" его выгнали с корабля за нелепую попытку поединка. Ну вот он и рефлексирует теперь в портовой таверне мавретанского города Ликсуса (в нашей нынешней реальности это Лараш в Марокко).

Если рыжего мошенника выбросили по приказу сэра Эвина на берег в совсем диком месте, то с самим с ним впоследствии обошлись куда милосерднее. Высадили бывшего старшего офицера «Дон» в городском предместье, неподалеку от порта.

Матросы, везшие Эвина в шлюпке до берега, были настроены по-разному. Новички – мунстерец Галван, диведский десси Маэл-Руан, гвентец Мархелл – встречая его взгляд, смущенно отводили глаза. Иначе, однако, вели себя бывалые моряки. Наглец Кано, и прежде бывавший не слишком почтительным, всю дорогу смотрел на него и злорадно ухмылялся. Ему вторил и Торин – хотя уж тому-то грех был обижаться на Эвина, за всё время службы ни разу его всерьез не наказавшего. А приятель Торина Лиах, вопреки обыкновению сидевший у руля, во всю глотку распевал веселые гаэльские песенки. Глядя на эту троицу, Эвин едва сдерживал клокотавший в нем гнев.

Как он очутился на берегу, Эвин потом так и не вспомнил. Ноги, во всяком случае, у него остались сухими.

– Ну не поминай лихом, старина! – заявил напоследок Кано, нагло хлопнув его по плечу, и направился обратно к шлюпке.

А Эвин остался в одиночестве. Впрочем, особого сожаления по этому поводу он вроде бы не испытывал. Более того, даже мимолетная мысль о еще недавно любимой «Дон» не вызывала у него сейчас ничего, кроме отвращения.

Первым делом Эвин огляделся по сторонам – и сразу же увидел совсем неподалеку городские постройки. В их сторону он и направился.

С полсотни шагов Эвин прошел, не оборачиваясь. Затем все-таки не удержался – повернулся к морю. Сощурившись, он отыскал глазами удалявшуюся шлюпку. Запоздало сообразил, что на сей раз в ее команде почему-то не оказалось гвинедца Ивана, – да и махнул рукой. Теперь его это уже не касалось.

Солнце еще совсем невысоко поднялось над горизонтом. Ночной бриз только-только стих, утро стояло безветренное и нежаркое. Эвин, однако, рассветной прохладой не обольщался: день обещал быть безоблачным, а на африканском побережье это сулило палящую жару. Самым разумным, по его мнению, было бы добраться до города и укрыться от зноя в какой-нибудь таверне.

Опыт, полученный в Порту Кале, Карфагене, Большом Лептисе и Александрии, говорил Эвину, что в средиземноморских портовых городах полным-полно подобных заведений, предлагающих морякам за приемлемую плату и еду, и неплохое вино, и кров, и прочие радости жизни. И он же подсказывал, что дожидаться сильной жары под открытым небом не стоило. Портовые таверны обычно наполнялись посетителями задолго до «шестого часа» – традиционного в южных краях времени послеобеденного отдыха, – а толкаться среди нетрезвой и задиристой матросни, пока за каким-нибудь столом не освободится свободное место, Эвину не хотелось совершенно.

Так Эвин и поступил. Таверну он отыскал и в самом деле легко: подвернувшийся на пути оборванец указал направление, не задумываясь, и даже не попросил мзды за услугу. Впрочем, сорить деньгами Эвин в любом случае не собирался. Будущее представлялось ему сейчас довольно туманным, и поэтому сбережения следовало экономить.

Таверна оказалась приземистым одноэтажным зданием, сложенным из грубо слепленного крупного кирпича и кое-как побеленным. Зимние дожди успели не только основательно размыть побелку, но даже частично повредили сами кирпичи: видимо, их обжигом здешние строители себя не утруждали. Однако, несмотря на неказистый облик, пахло от таверны приятно – свежевыпеченным хлебом, виноградным вином и местной, щедро сдобренной пряностями жареной рыбой. И, прельстившись этими запахами, Эвин без колебаний проследовал внутрь.

В таверне оказалось сумрачно и довольно тесно. До наступления «шестого часа» оставалась еще уйма времени, однако посетителей в зале находилось не так уж и мало: человек десять как минимум. Как и следовало ожидать, большинство из них явно были матросами: род их занятий выдавали и одежда, и обветренные лица, и, главное, особенный, ни с чем не сравнимый язык, свойственный морякам юго-западной части Римского мира. Казалось, какой-то неуемный фантазер пресытился обычной латынью и основательно ее переделал, сначала щедро разбавив греческим койне, а потом, не успокоившись на этом, примешав ливийских, пунийских и еще бог весть каких, чуть ли не фризских, словечек. Для Эвина, не раз ходившего в южные походы, язык средиземноморских моряков диковинкой не был, но понимал он их речь не без усилий. Вот и сейчас, прислушавшись к разговору сгрудившихся вокруг маленького столика матросов, Эвин смог лишь с большим трудом разобрать, что те обсуждали какой-то долг – то ли их перед капитаном, то ли капитана перед ними.

Впрочем, моряки были в таверне не одиноки. Трое немолодых мужчин – судя по облику и одежде, греков-торговцев – устроились за столом возле крохотного окошка и что-то негромко обсуждали. В другом конце залы седой костлявый старик с испитым лицом неторопливо подтягивал струны на кифаре невероятно старинного облика – оба, и музыкант, и его инструмент, казалось, явились сюда из времен если не Ганнибала, то по меньшей мере Септимия Севера. Степенного вида ливиец в синем асельхаме с откинутым на спину капюшоном – явно хозяин заведения – стоял в середине помещения и важно раздавал указания двум подросткам в одинаковых светлых туниках римского покроя. Молодая женщина с ливийскими татуировками вокруг глаз и на подбородке – то ли жена, то ли младшая сестра хозяина – вовсю суетилась за стойкой, наполняя темным густым вином кружку смуглому детине самого что ни на есть разбойничьего облика. Тот оценивающе рассматривал не то кувшин в руках женщины, не то ее саму, и довольно ухмылялся.

Поначалу Эвин рассчитывал спокойно посидеть какое-то время в стороне от остальных посетителей, краем уха послушать разговоры моряков, а уж потом, больше из вежливости к хозяевам заведения, пропустить чарку-другую вина. Голода он сейчас не испытывал, потребности в общении – тем более. Но узнать о положении дел в порту, конечно, стоило: от этого мог зависеть план дальнейших действий. Гарван, добрая душа, оформил в корабельном журнале уход Эвина с «Дон» как добровольную отставку, но слухами, как известно, полнится земля. Вернуться офицером на британский флот теперь могло и не получиться.

Между тем события в таверне стали принимать неожиданный оборот. Спустя немного времени детина отошел от стойки и, еще раз полюбовавшись на ливийку, неторопливо направился с кружкой в руках к столику, занятому матросами. Тотчас же из-за другого столика поднялся один из греков – низенький толстяк с изрядной проседью в черной курчавой бороде.

– Ну-ка налей мне прошлогоднего, – подойдя к стойке, распорядился он на ломаной латыни.

Ливийка покладисто кивнула, затем потянулась к кувшину.

Грек, однако, на этом не успокоился.

– Видела? – произнес он, показав взглядом на матросов. – Совсем распустились! Как в море пираты появляются, так от них помощи не дождешься. Зато здесь – герои! Даже булгарина хаять не забывают – вон, в долгу базилевс перед ними, оказывается... Ну так булгарин этот ваш сам их и распустил!

Эвин невольно навострил уши. Похоже, грек повел речь о здешнем императоре Кубере – причем речь не слишком почтительную.

– Вот в Аксуме, сказывают, тамошний правитель дело знает, – продолжил между тем грек. – Не то что булгарин: всех в кулаке держит! У него южане раз взбунтоваться попробовали – так он с ними быстро управился: и войско их разгромил, и с горожанами разобрался – говорят, каждого второго выпотрошил. Зато теперь там против него пикнуть боятся!

– Послушай, почтенный, – вдруг сказала ливийка на довольно чистом греческом языке. – Ты ведь не в воинском строю сейчас стоишь, а у меня перед стойкой. Ну так зачем ты рассуждаешь здесь про военные дела?

Сначала грек удивленно вытаращил глаза – словно не живая женщина заговорила с ним, а бессловесная скотина или деревянная скамейка. Затем лицо его побагровело.

– Да как ты смеешь... – сдавленно прохрипел он. – Да я...

– Эй!.. – хмуро окликнул его давешний детина. – Ты, это... Хозяйку-то не обижай!

Грек сразу сник. Затем примирительно пробормотал:

– Ой, ну ладно... Не ругайся, хозяйка, я ж так...

– Да я и не ругаюсь. – Ливийка презрительно усмехнулась, пожала плечами. – Просто к нам приходят душой отдохнуть – вина выпить, песни старого Агафона послушать. А о крови да о смертях здесь говорить не принято. К тому же ты, уж извини, на воина похож не очень: и староват будешь, и толстоват.

Грек отпрянул от стойки, как кипятком ошпаренный. А матросы, словно сговорившись, дружно повернулись к нему и захохотали.

– Ты, грек, с нашей Моникой лучше не спорь! – с трудом проговорил сквозь смех детина. – Сразу и постареешь, и растолстеешь!

Ливийка на миг смутилась, опустила голову, щеки ее чуть покраснели. Тут же, впрочем, она справилась с собой и гордо выпрямилась, а в ее больших глазах зажглись лукавые огоньки.

– Моника! – вдруг грозно выкрикнул хозяин. – Что ж ты творишь-то?!

«Моника... – мысленно повторил Эвин. – Красивое имя – да и сама ливийка тоже...»

– А что такого? – тут же вступился за Монику детина. – Она всё верно сказала! Я на таких купчишек вволю насмотрелся – бывало, вызволишь такого со всем его добром – а тот даже спасибо не скажет – только хрюкнет, как боров!

Хозяин глубоко вздохнул, затем быстро прикрыл рот, фыркнул – и вдруг тоже расхохотался.

Грек обернулся, зло зыркнул на детину – тот по-прежнему стоял возле «матросского» столика с кружкой в руке, – промычал что-то неразборчивое... Затем повернулся к своим соплеменникам. Те хмуро переглядывались друг с другом и очень тихо переговаривались. Вступаться за него они, судя по всему, не собирались.

Тем временем хозяин таверны попытался взять на себя роль миротворца. С неожиданной прытью он подбежал к греку, остановившись в шаге от него и загородив собой ливийку.

– Ты на него не гневайся, почтенный торговец, – миролюбиво заговорил он воркующим голосом, показав рукой на детину. – Он на сторожевом корабле служит, пиратов гоняет, – а ты ему вот такое! Понимаю, что у тебя сгоряча вырвалось, но пойми и его...

Эвин, слушая вроде бы разумные слова ливийца, невольно вздохнул. Вспомнилась вдруг собственная молодость. Начинал-то службу Эвин как раз на сторожевой яхте – на «Гвендолин», охранявшей западное побережье Камбрии и Алт Клуита от уладских пиратов, не только нападавших на торговые суда, но и совершавших набеги на рыбачьи селения. И прекрасно помнил, до какой степени неблагодарными бывали иногда спасенные ими люди – особенно богатые торговцы, лишившиеся какой-нибудь толики товара. Но сейчас те времена казались Эвину не просто давними – его не оставляло странное ощущение, что тогдашние события происходили вообще не с ним.

«Вот ведь как всё меняется! – пришла ему в голову внезапная мысль. – Еще позавчера я был вторым человеком на лучшем корабле британского флота, даже не представлял себе другой жизни, чем жизнь моряка, – а теперь вот сижу в какой-то неведомой таверне, подслушиваю чужие разговоры, любуюсь на красивую ливийку – и мне не надо никуда спешить, и голова моя свободна от корабельных забот. Ни дать ни взять праздный гуляка! И вообще, да я ли это еще?»

Между тем грек вроде бы притих. Судя по красному лицу и сдвинутым бровям, до конца он так и не успокоился, но раздувать конфликт, похоже, все-таки не собирался.

– Ладно, хозяин, бог с вами со всеми, – буркнул он и, покосившись на выглянувшую из-за плеча ливийку, хмуро договорил: – Давай наконец мое вино – и что там у тебя есть из мясного?

Вместо ответа хозяин обернулся к ливийке.

– Моника!

Та в ответ пожала плечами. Затем равнодушно спросила:

– Жареный каплун устроит?

Видимо, спохватившись, она тут же изобразила на лице любезную улыбку и продолжила, обращаясь уже к греку: – У нас каплуны самые лучшие в городе – нежнейшие, выращенные на зерне и молоке!

Чуть подумав, грек небрежно кивнул.

– Ладно, – важно произнес он. – Давай своего каплуна. На всех. – И он широким жестом показал на своих соплеменников, с явным интересом наблюдавших за происходившим возле стойки.

– Не пожалеешь, почтеннейший, – елейным тоном подхватил хозяин. – Немножко подожди, и Моника самолично подаст жаркое тебе на стол.

Грек довольно ухмыльнулся и снова кивнул. А ливийка внезапно побледнела и закусила губу.

Эвин опустил голову, с трудом сдержав тяжелый вздох. Внезапно им овладело странное, непривычное чувство, в котором самым причудливым образом переплелись облегчение и сильнейшая досада. Облегчение он испытывал из-за того, что дело вроде бы закончилось миром: всякая мысль о возможной ссоре сейчас вызывала у него острое отвращение, напоминая о недавнем происшествии на «Дон». А досадовал Эвин, как ни странно, из-за ливийки, явно чувствовавшей себя униженной и оскорбленной. По правде сказать, причину ее обиды он понимал плохо: в конце концов, обслуживать посетителей было ее прямой обязанностью. Более того, окажись эта Моника пожилой или безобразной, Эвин, скорее всего, остался бы безучастен к ее страданиям. Но ливийка была молода и хороша собой.

А пока он предавался этим размышлениям, хозяин таверны и Моника негромко переговаривались по-ливийски. Их голоса долетали до ушей Эвина, но тот не понимал ни слова: ливийским языком он не владел. Кое-что, однако, было понятно и без слов: Моника явно чем-то возмущалась, хозяин увещевал ее, успокаивал – но, похоже, без особого успеха.

Некоторое время Эвин тщетно пытался изображать безучастность. Надолго, однако, терпения ему не хватило. Не выдержав наконец, он направился к стойке и, обойдя хозяина, вплотную приблизился к Монике.

– Красавица, – обратился Эвин к ней, – плесни-ка мне кружку доброго вина – на свой вкус!

По правде сказать, знатоком вин Эвин себя не считал, да и вообще не был таким уж любителем напитка из перебродившего виноградного сока. В его семье хранили память о временах, когда зимы на Придайне были теплее нынешних и даже в самых северных бриттских королевствах росла виноградная лоза. Но времена те остались в далеком прошлом, и до первого дальнего морского похода Эвину доводилось пробовать вино лишь на больших праздниках да еще в церкви – причащаясь. Впоследствии, бывая в южных портах, Эвин к вину все-таки привык, но, по правде говоря, куда больше ему нравился родной ячменный, сваренный с ароматными травами эль. Но правильного эля в этих южных краях было не найти никакими силами – не мог же Эвин счесть за таковой египетскую бурду! А сейчас он заговорил с ливийкой, в общем-то, и вовсе не ради вина.

Его нехитрая уловка вроде бы сработала. Не успел Эвин сказать и слово, как оба – и хозяин, и Моника – дружно замолчали. На мгновение Моника растерянно застыла, но тут же опомнилась.

– Сейчас-сейчас, эр офицер... – торопливо заговорила она. – Есть выдержанное красное из нашей лозы – оно не уступит ни таррагонскому, ни даже фалернскому... – Легкий ливийский акцент звучал в ее устах сразу и трогательно, и притягательно.

Не особо задумываясь, Эвин кивнул в ответ. Правда, уже в следующее мгновение он опомнился – и забеспокоился. Вспомнилось вдруг, что про мавретанские вина ходили странные, противоречивые слухи. Кто-то расхваливал их вкус, ставя выше италийских и иберийских, кто-то же считал их чуть ли не подделкой, уверяя, что местные виноделы смягчают их вкус гипсом и известью. «Надо было заказать что-нибудь с того берега», – с запоздалым сожалением подумал Эвин. Однако Моника уже возилась с кувшином возле большой бочки, и останавливать ее не хотелось. «Все равно не разберусь», – решил он наконец и мысленно махнул рукой.

– Не сомневайся, эр офицер, – вдруг послышался рядом голос хозяина таверны. – Дурного вина я не держу. Здесь не Египет и не Сирия: мы гостей не обманываем!

«Эр офицер... Второй раз уже так называют, а я...» – Вздох Эвин снова сдержал, но досады, похоже, скрыть не сумел.

– Твое вино, эр офицер, – выдернул его из размышлений в реальность хозяин. – Не грусти, развейся. Еще что-нибудь желаешь?

Эвин покачал головой. Голода он сейчас не испытывал, а наедаться впрок не хотел. Однако пахло из кухни, конечно, завлекательно. И, наверное, заговори сейчас с ним не хозяин, а Моника, он бы не устоял. Но та молча стояла за стойкой.

Хозяин назвал плату. Вино оказалось дороже, чем Эвин рассчитывал: целых двенадцать фоллов. «Ишь ты, почти по-столичному», – пришла ему в голову насмешливая мысль.

Монеты хозяин принял не сразу: он долго взвешивал их на ладони, внимательно рассматривал отчеканенные на них профили Гулидиена ап Ноуи, верховного короля Конфедерации. Эвину показалась в этом невероятная, жуткая провинциальность. «На зуб не попробовал – и на том спасибо!» – подумал он с раздражением.

– Так ты, выходит, британец? – задумчиво произнес вдруг хозяин и тут же продолжил: – Хорошая страна, говорят, – а я в ней так и не побывал. Эх...

Слова хозяина ожгли, словно соль, высыпанная на свежую рану. Эвин сморщился, стиснул зубы. Он и без того понимал, что после пережитого позора и унижения уже не сможет вернуться на Придайн, но только теперь по-настоящему осознал непоправимость случившегося.

– И правда, не грусти, офицер, – вдруг вмешалась до сих пор молчавшая Моника. – Свет не сошелся ни на Оловянных островах, ни на военной службе. Здесь на купеческих кораблях всегда рады умелым морякам.

Услышь Эвин эти слова от кого-нибудь другого – он, наверное, схватился бы за оружие – за возвращенный ему напоследок Гарваном морской офицерский палаш. Но голос ливийки был таким напевным, таким чарующим, таким манящим...

– Я подумаю, Моника, – сдержанно ответил Эвин, назвав, сам того не заметив, ливийку по имени. Та загадочно улыбнулась в ответ.

– Вон там есть свободное место, эр офицер, – вдруг со странной поспешностью вмешался хозяин и указал рукой на стоявший в дальнем углу совершенно свободный столик. – Если хочешь насладиться вином в уединении – поторопись!

 

* * *

 

На вкус вино оказалось непривычным: оно было очень сладкое, слегка терпкое и почему-то отдавало цитроном. Беря пример с греков, Эвин честно попытался пить его неспешно, наслаждаясь вкусом, но уже после третьего глотка не выдержал и, махнув рукой на приличия, залпом опустошил кружку.

Это оказалось ошибкой. Впечатления крепкого вино вроде бы не производило, однако Эвин то ли выпил его слишком быстро, то ли напрасно пренебрег закуской. Так или иначе, но очень скоро хмель ударил ему в голову.

Сначала настроение у Эвина даже улучшилось. Почти забытое чувство свободы не просто вернулось – оно овладело им всецело.

– Эй, парни! – воскликнул он воодушевленно, обращаясь прежде всего к матросам, но и к греческим купцам тоже. – Представляете: я больше никому ничего не должен! Ни-ко-му! Ни-че-го! Завидуйте же мне, глупцы!