Колокола звонят во весь размах: "Да здравствует новобрачная!" (Из песни Эдит Пиаф "Свадьба")

9 октября 1962 года они вышли из машины у мэрии XVI округа Парижа. Тео придерживал Эдит за плечи, заслоняя собой от толпы, которая окружала его и ее вышедшим из берегов бескрайним морем. Тысячи желающих видеть их свадьбу, казалось, вот-вот сметут... Тео с Эдит едва смогли пройти. Но ему не было страшно: эти люди тоже очень любили Эдит, пусть иначе, чем он. А в случае чего он был рядом, он бы справился, ничего плохого случиться с ней не могло. То был их день, день безмерного счастья, день «Жизни в розовом свете».       

Они поднялись в зал для церемоний, осаждаемые полчищем репортеров. Сам зал Тео запомнил плохо: беспрестанно то с той стороны, то с этой сверкали вспышки фотоаппаратов и слепили глаза.

Да и видел он одну Эдит. Такую непохожую на новобрачную в простом черном шелковом платье сродни монашескому облачению, как и те, что были ее неизменным атрибутом на сцене. С непременным крестиком на груди. Иной наряд на ней – крошечной, исхудавшей, изможденной бесчисленными недугами – даже в такой день показался бы только нелепым. Но непостижимым образом Эдит была невероятно красива.

Подошла мать Тео, тоже в черном, позволив себе из украшений лишь нить крупного жемчуга. Эдит прижалась к ней, почти вцепилась, будто боясь, что отнимут, как делают малые дети, и долго не отпускала. Лицо Эдит при этом буквально лучилось. Никогда ни у кого Тео больше не видел такого лица! И мать – элегантная, статная, на целую голову выше и на полгода моложе – обняла ту, что вот-вот должна была стать ей невесткой, и ласково поцеловала в лоб.

Наконец все расселись. Мать, отец и младшие сестры Тео Кристи и Кати, счастливо улыбаясь, заняли места позади Тео с Эдит. Он удерживал своей ручищей ее искореженную ревматизмом ручку бережно, как если бы та была из тончайшего фарфора. 

 – Довольно! – звучный грудной голос, который не спутать ни с каким другим, адресованный прессе, взмыл к сводам зала. – У вас уже сто тысяч фото, дайте мне, наконец, выйти замуж!

И «да» Эдит произнесла очень твердо, отчетливо. А его собственное почти потонуло в окружающем гаме. Хотя еще утром Эдит запаниковала, бросилась на кровать, захлебываясь слезами. Сдерживаемое и тщательно скрываемое от него напряжение вырвалось наружу истерикой: «Я не имею права портить тебе жизнь!». К тому же решила, что будет выглядеть смешной и жалкой в глазах публики, и хотела все отменить.

Тео ей не позволил. Поднял, развернул к себе, взял в ладони мокрое от слез лицо и, пристально глядя в глаза, настоял на своем. Потому что сам не имел и тени сомнений в том, что именно эту женщину хочет видеть женой и дать ей свое имя. Но когда произносил свое «да», от волнения голос дрогнул, Тео совсем не привык к такому вниманию со стороны праздных любопытствующих. Ему просто была нужна Эдит.

Мэр, совершенно ошеломленный происходящим, – его ратушу еще никогда не брала штурмом такая уйма народу – объявил их мужем и женой. Тео нерешительно коснулся губами щеки Эдит, не осмелившись на большее под пристальным оком бесчисленных камер. В ответ Эдит без тени замешательства, как если б они были совершенно одни, обеими руками обняла его за шею, наклонила к себе и несколько раз с жаром поцеловала в губы.

Великая Пиаф… Таковой она была для тех, кто толпился в ту минуту под стенами мэрии, готовый смести даже кованую ограду вокруг здания, прорываясь сквозь кордон полицейских. Тех, кто скандировал: «На балкон! На балкон!» — требуя, чтобы они показались, как королевские особы. Таковой была и осталась для миллионов людей не только Франции, но и мира. Для него же — когда-то о подобном невозможно было даже помыслить, но это случилось — она была просто «его Эдит».

И он был готов не только любить ее, но беречь и защищать ото всех и всего. Так, как поклялся чуть позже в этот же день, когда греческий священник возложил на их головы венцы по православному обычаю и совершил обряд, навечно скрепивший их союз. Дождь из белоснежного риса «на счастье» посыпался на них из рук Кристи и Кати, когда Тео с Эдит выходили из церкви.