Владимир Поляков, рассказ “Две крайности”

Если кто-то желает увидеть, каковы позиции либерала и турбопатриота в их публицистических изводах, то вот вам яркий образец из 1968 года.

55 лет прошло, а ничего не изменилось.

Источник - журнал "Крокодил", № 34, декабрь 1968 г.

Перед редактором журнала лежал на столе рассказ писателя Кузякина «Неделя в деревне».

Редактор закурил сигарету и углубился в рукопись.

«НЕДЕЛЯ В ДЕРЕВНЕ»

«Неделя, прожитая мною в деревне «Малые Петушки», подходила к концу. Изба, в которой я жил, принадлежала колхознику Антюпину. Это был худенький, сутулый тракторист с лицом, похожим на великомученика. Печальные карие глаза, маленькая, жиденькая бородка, ветхий сермяк.
Над старой, видавшей виды кроватью висел коврик с изображением лебедей. Из-под кровати торчала соха. На столе дымилась горячая картошка «в мундире», в тарелках были разложены солёные огурцы , квашеная капуста и помидоры. Бутылка «Московской» украшала стол. Хозяин решил устроить мне проводы.
Жена хозяина, доярка Нюша, в скромном сереньком платочке поверх уложенных в узел волос, корила восьмилетнюю дочку:
— Опять ты, Катька, двойку из школы притащила! Неужто не могла тройку заполучить? И чему ты только там учишься, понимаешь?
Катька сидела на скамье, опустив глаза, и хмыкала носом.
— Учительница придирается, — бубнила она. — Я ей про дважды два всё сказала как надоть.
— Чего же ты ей сказала?
— Сказала, что енто будя пять.
— А енто будя четыре.
— Так я ж, маманя, всего на единицу ошиблась.
— Ну, ладно, — сказал хозяин . — Кончайте ваши тренди-бренди. Давайте долбанем за здоровьице писателя. Как говорится, без стопочки не обойтиться.
Мы выпили. Хозяин достал из-под кровати гусли и заиграл польку-бабочку.
— Привыкли мы к вам, Петр Петрович, вроде и не знаем, как без вас теперь будем. И зябь подымать чтой-то не охота, и в клуб иттить настроения нет... Тоска без вас заест-загрызет... как говоритца, скукота...»

Редактор отложил рукопись, погасил сигарету, вмяв её в пепельницу, позвонил секретарше и сурово сказал:
— Вызвать немедленно ко мне Кузякина.
Кузякин приехал через полчаса.
— Что произошло, Виктор Михайлович? — спросил он. — Что-нибудь случилось с рассказом?
— И вы ещё спрашиваете?!— зло сказал редактор. — Что вы сочинили? Это же не рассказ, а уголовное дело. Заранее обдуманное преступление. Я не дочитал ваш рассказ. Это невозможно. Как вы изображаете сегодняшних крестьян? Что за лексика? Что за обстановка? Что это, понимаете ли, за изба, когда в деревнях идёт строительство? Что это за старинное, принижающее деревню название «Малые Петушки»? Как вами описан тракторист? А его жена? А дочь? У нас в стране нет безграмотных. А как у вас разговаривают колхозники? Что это за ужин вы выдумали? Обязательно, понимаете ли, водка на столе. Да ещё «Московская». Ничего другого , что ли, Москва в колхозы не засылает? Девчонка какая-то дефективная, лентяйка... Где вы живёте? В каком веке? В какой стране? В каком году? Я не знаю, что там у вас дальше, но это всё нужно переделать в корне. Чтобы был сегодняшний день, чтобы были выросшие люди. Неужели вы ничего не увидели, что нужно?
— Я не чураюсь критики, — сказал Кузякин. — Я считаю, что без неё нельзя. Я переварю всё, что вы мне сказали, и исправлю рассказ. Я вас понял.
— Идите! — сказал грозно редактор. — И думайте, что вы делаете. Вы назвали рассказ «Неделя в деревне». Оно и видно, что вы были там не больше недели.
Кузякин покинул редакцию и уехал домой работать.

Через день перед редактором лежал новый рассказ: «МЕСЯЦ В ДЕРЕВНЕ».

«Месяц, прожитый мною в деревне «Немалые Петухи», подходил к концу. Высотный дом, в котором я жил, принадлежал колхознику Антюпину. Это был высокий, полный, стройный тракторист с энергичным лицом . Весёлые карие глаза, густая, волевая бородка.
Над новой, ещё не видавшей виды тахтой висел портрет Хемингуэя. На столе дымился бульон-консоме и картофель-пай. На блюдах были разложены дары колхоза — бананы и ананасы. Десять бутылок ацидофилина украшали стол.
Хозяин решил устроить мне проводы.
Жена хозяина, знатная доярка Антонина Геннадиевна, в вечернем нейлоновом платье, в модной причёске, покрытой розовым лаком, не уставала хвалить свою восьмилетнюю дочь.
— Не нарадуюсь я на нашу Катеньку. Периодически приносит из школы пятёрки. Как это тебе удаётся, доченька?
— Их лерне зеер шен, — ответила по-немецки Катя.
— Сэ бьен, — сказал отец, блистая истинно французским прононсом.— И сэ маниофик!
— Йес! — сказала хозяйка.
— Ну что же , — сказал хозяин, — приступим к трапезе. Отметим отъезд нашего дорогого гостя. Кефир, как говорится, кефиром, а дай ты нам, Антонинушка, «Бренди». Иногда можно позволить себе рюмочку.
Мы выпили, и хозяин подсел к роялю. Он исполнил Тридцать вторую фугу Баха и прелюдию Гайдна. А потом с блеском сыграл с дочкой в четыре руки сонату Бриттена.
— Простите меня,— сказал он , вскочив из-за рояля, — очень захотелось зябь поднимать! Вынужден вас покинуть».

Дочитав до конца, редактор полез в стол и долго открывал негнущимися пальцами коробку с валидолом. Положив таблетку под язык, он показал рукой на дверь. Сказать «Вон!» у него уже не хватило сил...