Лютый постапокалипсис. Вынужденный каннибализ. Люди без душ превратились в скот на умирающей планете

...А в новорождённых приходится переселять души умерших, чтобы они не сгинули в мареве...

Стронцый яростно выплюнул толстый шершавый сосок жены и уставился на неё самым строгим и осуждающим взглядом, на какой только было способно личико двухдневного младенца. Орать дурниной без передышки он не мог – и так горло уже першило. А эта дура знать дождалась тишины – и принялась за своё сызнова.

Сестрица уже шептала Стронцию, что с его женой не всё ладно. Что повадилась в амбаре истории бездушкам рассказывать. Но он и сам часто со скотиной разговаривал – нёс, что ни попадя, потому как значения оно не имеет, звери они чисто интонацию чуют, их хоть хули по матери ласково да спокойно, млеть начнут да к тебе ластиться. Стронций потому на сестрины слова особого внимания и не обратил.

А вон как зря!

Молодка-то его мозгами, видно, ехать стала. Не бездушков она тут успокаивала мерными историями, а сердце своё мягкое да глупое. И не всем вовсе сказки о прошлом, давно похороненном да забытом, в слова выплетала, а двум конкретным самцам и только им одним.

Трёхлеток, схожий мордочкой со Стронцием, сидел и слушал её как будто – спокойно, даже рот разинув, привык, по всему видать. Мелкий, годовалый, всё норовил уползти в стог сена. А Варда его ловила-ловила, а потом и вовсе грудь вторую оголила и в рот бездушку засунула.

Стронций запищал гневно и попробовал двинуть животину пятками, но жена защитила кутёнка рукой, да ещё и пальцем погрозила внушительно. А потом взялась за своё, совершенно серьёзно обращаясь к белокурому трёхлетку, которого породило её лоно:

– Друиды, Гаврошка, они – учёные. Самые учёные из людей – это друиды. Так было когда-то очень давно. Да не тут, а на далёкой-далёкой другой планете. Поначалу там вовсе никаких людей не было, боги одни. Боги – это такие, которые какое хочешь колдовство сделать могут, да не из учёности, не потому как природу поняли да с ней управились, а потому, как захотелось им – и сами они ту природу переменили. Что хочешь, в общем, могли. Вот один из первых богов и придумал, как людей сделать. Из обезьян. Это такие животные там водились, их раньше другие боги придумали. Про обезьян ты не поймёшь, верно. Я и сама не понимаю.

Стронций сморщился. Бездушик неразумный он не только про обезьян, он вообще ни про что не поймёт. Баба-то мозгами повредилась от лютой жизни совсем.

– Вдохнул, стало быть, тот бог, коей Мастером себя кликал, в животину страшную, кривую да волосатую, частички свои, души то бишь. И стали они людью, как мы с тобой и твоими братьями.

Стронций хотел за голову схватиться, да руки ещё толком не слушались. Вовсе жёнка плоха оказалась. Эх, раззява он пустопорожняя! Отмахивался от сестры, нос воротил. Делами своими важными занимался, покуда таковская муть в мозгах у супружницы сладилась.

– Поменялись с лица, – сомнамбулой продолжала свою дурь Варда, – хорошеть начали. Шерсть с них слезла, ум какой-никакой появился. А бог тот, Мастер, он стал самых лучших в учение к себе брать. Говорению их обучил попервости, после повадкам своим. Знания дал им, какие сам уж скопил к тому часу. А дальше начал с ними вместе исследовать, уже как будто бы на равных. Посылали друиды от себя посланцев в племена дикарские, токмо от животного жития отошедшие. Чтобы какую-никакую науку передать да знания. И помаленечку те также стали меняться, житие своё перестраивать. Долго так оно тянулося. А в ту пору, Гаврошка, не куковали век от веку памятные в разных телах. Про то я тебе уж говаривала. Проживали жизнь одну, а как тело дряхлело или иным каким манером в негодность приходило, души уходили под землю. Это не какмо в марево, Гаврошка. Марево оно душу губит, пожирает её, равно как всякую другую какую штуковину. Мареву оно всё одно к одному. Тогда же души они под землёй забывали свои прижизненные горести, и попадали оттель чистыми, беспамятными, поначалу в город такой Рай, а дальше – в новых дитятей. И были те дитяти попервости глупые совсем, ничего про жизню не ведающие. Ну вот равно как ты сейчас. Скапливали новый опыт и память. Вот я тебе потому и рассказываю всё. Чтобы память у тебя набралася. И стал ты, как мы. А может, и лучше во сто крат. Тебя выучу, брата твоего выучу. Ты, Стронций, не смотри на меня с такой лютостью, – вдруг сказала Варда, и с вызовом глянула в мужнино крохотное лицо. – Плуг таскать выучаешь их, овощи подземные вырывать выучаешь. Так что ж и душевности их не выучить?

Да как же их выучить, горе ты луковое, коли нету у них тех душ отродясь?

Стронций с досады так десны друг о дружку тиранул, что в глазах потемнело. Забыл, что зубов нету.

Жене его было почти пятьдесят, когда воцарилось на Друидии лихо, погубившее всех и вся, выживающих досель погубившее, надо думать, и того хуже, чем тех, кто сгинул с тех пор в ядовитом мареве. В ту давнюю пору они с Вардой знакомы не были. Стронцию было всего только пять годиков, и обо всём, что прежде считалось нормальным, знал он только из книжек, да от других. Меньшая сестрёнка Стронция – из последнего поколения душевных детей. Была вот у матери сестра, ещё в Северных Травниках, кои для Стронция вовек останутся эдаким идеальным сказочным краем. Сынок у ней народился без малого на месяц позднее Антры. Кутёнка того Стронций и по сей день из головы выкинуть не мог, потому как переживала тётка зело. Рос малец странным, не чета Антре. К году сестра уже бегала споро, почти что и не падала ползком, говорить начала помаленьку. А братка двоюродный всё слюни пускал да глядел без разумения вовсе. И много таких тогда народилось, повальная беда вышла.

Поначалу считалось, что всё новое поколение получилось хворое, со слабоумием каким. Воспитывать их пытались, лечили. Процедуры всякие делали, гимнастику для тела да разума. Чарами силились помочь.

Десятки лет потребовались, чтоб признать, что никакие то не дети уже были, а животина. Долго смириться не желали.

Даже когда призраки умерших, что пропадать прекратили, а токма незримые промеж живых мыкались, изловчились контакт установить, даже когда вывели мудрецы Друидии, что не вдыхают более новорождённые душу чистую с первым глотком воздуха, всё отказывались дитёв родных бездушками неразумными признавать. Всё на что-то надеялись.

Бабы вскоре совсем рожать бросили, чтобы с ужасом таким не столкнуться. А для душ, меж тем, придумали перенос, чтобы подселять, значицо, умерших в новые тела. Только кто ж согласится по воле своей дитё чужим людям отдать? Уверовать, что не их оно, что кроха невесомая душу взрослую, умудрённую приняла, помнит всё из завершённой жизни, словно бы только тело сменила?

Сперва запретили по-законности бабам аборты совершать, тем, кто по недосмотру понёс ребёночка. А после обязали всякую рожать для умершего в течение трёх лет опосля наступления первых женских недомоганий.

Потому как росло число неприкаянных душ. Кто беременную в дом брал, где старик али старуха есть хворые, для парного переносу, а кто и призраком при родильных домах в незримых без зеркала очередях куковал, ожидая переноса отложенного. Марево тогда ещё не лютовало, не гинули души без оболочки, могли и обождать, да не вечно. Коли б закон не ввели, состарились бы бабы неразумные, жадные до своего тела, и сгинули бы все Друиды ещё сколько веков назад.

Стронций уже взрослым был, когда детёв, для переноса не использованных, официально признали животиной. В хозяйстве помаленечку стали приспосабливать.

На мясо пускать ох как не скоро принялись. Жуть как мешала схожесть с людью душевной. Века с два за такое порвали бы толпой на площади. Стронций и его сестра Антра, последыши, значит, не понимали толком, почто некоторые голодают временами, чтобы бездушков прокормить? Животину ведь жрали, потому она и закончилась вся, животина-то? Коли б пораньше докумекали бездушками питать, может, сохранилось бы что. Животина на Друидии разная водилась, вся полезная, а когда и милая сердцу даже.

Только крепчало марево. Взялось разъедать пространство вне населённых пунктов. Тогда всюду купола возникли колдовские, защитные. А меж ними проложили пути, словно бы коридоры.

Читать с начала