о Пелевине

Пелевина я для себя открыл в начале 90-х и больше не закрывал. В том хаосе, со всеобщей потерей рационального мышления, что бушевал тогда везде и всюду и вокруг, было очень полезно получить хоть какую-то минимальную поддержку извне. Точку опоры.

Сколько их тогда было! Этих колеблющихся от сквозняков точек опоры или постоянно сворачивающихся в ноль точек отсчета. За тридцать лет практически всю эту сборную из пылких надежд, наивной любви и ослепленной веры нашла своя точка прицела — раздавался выстрел новых обстоятельств, и всё исчезало, может, оставался лишь шрамик жизненного опыта на сгоревшем от переживаний нейроне.

В него (Пелевина) тоже стреляли. Постоянно, очередями, но Виктор Олегович и теперь со мной, в качестве, как минимум лучшего писателя нынешних времён повальной деградации, а, как максимум, моего второго «Я», если оно конечно есть, и если оно второе. А не предположим 34-ое))).

«Желтая стрела» стала первым откровением будущего мастера, которое сразило моё доверчивое сознание. Рядом еще звенели бубны разных миров, затворник Игнат реконструировал девятый сон Веры Павловны; горел синий фонарь и зигмунд в кафе разрабатывал оружие возмездия. От всего этого веселья серьезно пошатнулись непререкаемые авторитеты французских поэтов 19 века и закончилось упоение серебряным веком. Хрустальный мир подростковой души он же такой нежный, непрочный, а ещё любознательный.

Поэтому, когда первые расходящиеся по воде восторга круги восхищения столкнулись с ужасами «Омон Ра», не скрою, это был шок и обида. Тогда я не понял автора. И сейчас могу лишь предполагать, что причиной создания этого монстра для Виктора Олеговича был элементарный поиск стиля, первый блин обкомом так сказать.

Ситуацию спасли «Принц Госплана» и «Жизнь насекомых» — тоже ужас, страх и боль, так необходимые тогда для элементарного выживания, но ещё и неконтролируемая трансформация реальности и себя в ней, при этом гораздо более отвлеченная, словно не с тобой самим, а с тем тобой, который мог бы, где-то, когда-то. С рекламой (тогда она ещё забавляла), с дерзкими финтами мысли, с тупыми американскими комарами.

Возник уже целый Порог. Не точка опоры, а место соБытия. И пусть сидя (или 100Я) на подобном пороге можно посмотреть влево и увидеть чёрную пустоту неизведанного, а поглядев вправо увидеть её же, только отражённую в зеркале, это безусловный прогресс. Ведь чтобы доказать себе себя самого, надо немного света откуда-то из себя — тогда понятно, что справа именно зеркало, и в нём именно отражение. 

А слева — пустота. Но Чапаев ли на пороге? К сожалению нет, это не Чапаев. Правда и Пётр Пустота «выписан из левых», так что реальна именно та, пустота, что справа, в отражении). И даже этот пафосный Порог в итоге, не даёт никаких преимуществ и не является «зоной комфорта» относительно обыденной повседневности бытия. При удачном раскладе можно  примерять маски-роли из спектакля «Шлем Ужаса», можно радостно следовать за Иакинфом и придти к свету, можно просто собирать доказательства того, что призрак «иного» будущего существует, и живет в каком-то своём особом мире. И туда надо попасть. В это будущее… Нужно ли для этого становиться призраком относительно вселенской тщеты информационного общества? Порфирий Петрович определенно рекомендует). Но сам, Виктор Олегович, вдохновенно намекает, что открытый им для читателя Порог, есть место самодостаточное, и набор, прикладываемых к нему, имён-символов может быть любым. И будущее у каждого смотрящего будет своё, особенное, в каждый конкретный момент, согласно той самой теории относительности, что расположена где-то на ленте Мёбиуса, по которой ползёт улитка чужого восприятия лёгких касаний).