Без Веры, Царя и Отечества

Цикл "Без Веры, Царя и Отечества" https://author.today/work/series/18350

Я не хотел перемен! Никаких! Моя жизнь меня более чем устраивала. Своё  положение я выгрыз у Судьбы, и притом честно! Никаких пап, мам и прочих  родственников в росте моего благосостояния участия не принимало.
За  десять лет я поднялся от строителя-нелегала в Испании до владельца  собственного строительного бизнеса, обладателя инвестиционного портфеля с  азиатскими ценными бумагами на несколько миллионов, и гражданина  Евросоюза.
Были деньги, положение в обществе, железное здоровье и внешность молодого Дольфа Лундгрена.
А теперь мне снова тринадцать, я дворянин старинного рода... и на этом хорошие новости заканчиваются.
Краткая  характеристика, данная мне гимназическим педелем "Чуть ниже среднего!",  несмотря на унизительную банальность, очень точна.
Отец пьёт и играет, мать сбежала от него и живёт отдельно, сёстры - дуры с амбициями, с деньгами - полный швах!
Ах  да! На дворе 1914-й, и в свете приближающейся Революции я уже не  уверен, считать ли моё дворянство бонусом или проблемой?

*****

В зеркале отразилась худая, узкоплечая фигура, обряженная в старую, не один раз штопанную гимназическую форму, заметно потёртую и линялую местами. Всё мятое, со следами влаги. 

Физиономия тоже... мятая. Снова подойдя к крану, открыл посильнее холодную воду и сунул под струю коротко стриженую голову, следя только за тем, чтобы вода не лилась на одежду. 

- Хорош воду лить! Изыди, мелочь пузатая! - какой-то незнакомый тип явно старше двадцати, но в гимназической форме, грубо хлопнул меня по плечу и сдвинул в сторонку, припав к холодной воде с упоением человека, не понаслышке знакомого с похмельем. Сложный букет запахов, исходящий от него, подтвердил мои выводы. Ароматы перегара, табака, одеколона и мяты, слились в противоестественном экстазе, и будучи дополненными нотками давнишнего пота, дали практически рвотный эффект

Великовозрастный гимназист более не обращал ни на кого внимания, но одноклассники весьма живо вытянули меня из уборной, опасливо косясь на него. Я заключил, что тип этот достаточно опасный, или возможно, здешние старшеклассники в пищевой цепочке находятся много выше нас, грешных. 

- Бей немцев! - весело закричал какой-то маленький гимназистик из проезжающей мимо коляски, перегнувшись так, будто захотел выскочить и поучаствовать в таком весёлом занятии. Нарядно одетая дама, очевидно мать, тут же одёрнула его. 

Но по улице, будто повинуясь его словам, начали разлетаться стёкла под градом булыжников. А чуть погодя погромщиков стало чуть больше, и они начали вышибать двери, вырываясь в помещения. 

Стараюсь не смотреть... я не герой, весь мой героизм закончился на Цукермане, так вот получилось. Сдулся... от чего мне стыдно и тошно. Понимаю, что тринадцатилетний мальчишка ничего не сможет сделать погромщикам, но... тошно. 

... кого-то выкинули из окна второго этажа, окровавленного, в хорошем костюме. Шевелится, пытается встать... и уже спешит городовой, угрожающе шевеля усами дуя в свисток. Это - черта! Убивать - не позволено! 

Отступились... из окон мат вперемешку с молитвами. Погромщики выбегают, пряча за пазуху добычу. Потом уже вижу - в узлах и вовсе по простецки - в руках! Добыча иногда такая, что оторопь берёт. Дамские шляпки, венские стулья... ну куда тебе?! 

Потом всё это за бесценок разойдётся по ломбардам, а что-то останется на добрую память потомкам. Смотрите, какой у вас был лихой и добычливый отец и дед! Трофейный стул!

- ... а цены? - ввинчивается в черепную коробку пронзительный фальцет толстого, по бабьи рыхлого скопца, вставшего неподалёку, - Фунтик муки... 

У меня по коже пробегают мурашки, я эту публику боюсь до усрачки! Двояко - как кастратов, что воспринимается как тяжёлая форма инвалидности, страшная всякому мужчине, и как людей с нездоровой психикой, поскольку становление скопцом подразумевает обычно тяжёлый психический недуг. 

Вдобавок, ходят о них нехорошие слухи, что "Белые голуби" не всех своих адептов вербуют силой денег и убеждения, а мне не хотелось бы получить ни одну из "печатей[i]"! А секта эта опасная не только психопатией её членов, но и богатством, которое они привлекают в том числе и для "замазывания" ртов власть имущих. 

[i] Первая печать (малая) удаление мошонки. Вторая печать (царская) - удаление детородного органа. Третья печать - удаление сосков. Четвёртая печать - вырезание треугольника на боку в том месте, где (согласно преданию) был пронзён копьём Христос. 

Книги, попавшие на Сухаревку, часто пахнут кровью и пожарами. Некоторые фолианты, стоит только покопаться в их истории, окутаны флёром детективных историй, человеческих страстей и мистических совпадений. 

Гимназические учебники и «приключения» редко пыхнут дымами и страданиями, а вот старинные книги, рукописные дневники или скажем, тома Британской Энциклопедии, часто таят в себе какую-то Историю, а нередко и не одну! Это свидетели былого благополучия, разрушенных человеческих судеб и горького настоящего. Смерть близких, нищета, наследство дальнего родственника или может быть, остатки имущества, доставшегося после гибели постояльца владельцу меблированных комнат. 

Не специально, но я собираю такие истории. Поначалу из обычного любопытства неофита, а после, пожалуй, уже с целью сохранить кусочки Истории для будущих архивов!

Попадаются необыкновенно интересные находки. Бывает даже, что книга сама по себе не имеет какой-то букинистической ценности, но вот вместе с сопутствующей историей… 

… порой их и покупают у меня только из-за этого! Томик Шекспира, оставшийся после умершей от чахотки актрисы Большого  Императорского Театра. Пробитая пулей книга Бакунина, с окрашенными кровью страницами, подобранная после приснопамятных мартовских событий… 

… это всё – История! А ещё – заработок. О нет, я не продаю их… не так вот прямо, по крайней мере, это было бы слишком очевидно! Там, где есть финансовая составляющая, я щепетилен до болезненности!

А вот скажем, подарить кому-то… просто так подарить, от души! Зная, что человек любит такие вот вещички. Не нова идея, признаю… но ведь работает!

Бывают и очень необычные вещицы, например…

… томик Маркса в мягком, изрядно потрёпанном переплёте «Политической географии». Не ново… студенты, да и не только они, часто балуются подобным образом. 

Словом, ничем не примечательная книга, кроме того факта, что на Сухаревку она попала после смерти владельца, убитого во время мартовских событий. Никаких неутешных родителей, жены и детей… если не считать за таковых владелицу дома, оставшейся без обещанной платы за жильё. От неё пожитки постояльца и попали на Сухаревку. 

Достоверно известно, что убитый был каким-то образом причастен к революционному движению, и… на этом всё. 

Зато в переплёте «Политической географии» нашёлся тайник. Ничего, в общем-то, интересного… тайники в обложках в этом времени тренд. 

Ничего интересного ни в наличии тайника, ни в том, что там хранились какие-то маловажные бумажки… А вот то, что они там хранились, подтвердят как минимум несколько человек на Сухаревке! Никто эти бумаги, собственно, и не читал, да и не надо… Просто сам факт – бумаги были!

… а сделать нужные я сумею. Научился за три года всякому. Не списки полицейских провокаторов с нужными мне фамилиями… не так грубо. Но суть от этого не изменится!

Дальше дело за малым – пересечься в ближайшее время с одним из наиболее радикальных леваков и передать «наследство погибшего соратника». Ну а дальше…

… я займу место в партере и буду наблюдать. 

- Попался, гнида! – торжествующе сообщает мне рыжеусый урядник, медленно вытягивая из ножен шашку, - Сейчас мы тебя, сицилиста, на ломтики строгать будем!

В его обещании звучит что-то очень личное и такое, что верится – этот может! Вот прямо так ломтиками, как и обещал… 

- Да чтоб вас… - а руки уже заученно выдёргивают пистолеты из карманов.

В глазах казаков появляется осознание, и вот уже сдёргивается с плеча карабин Мосина, но… 

… поздно. С такого расстояния я не промахиваюсь. 

Время тянется ме-едленно-о… а я стреляю, стреляю… и кажется, вижу вылетающие из стволов пули, врезающиеся в тела казаков. Выстрел, ещё выстрел…

… «Кольт» выплёвывает две пули в живот тому, кто уже сдёрнул с плеча карабин и подтягивает приклад к плечу. Молодой казак, на лице которого ещё толком не растут усы, складывается пополам и откидывается назад, а фуражка, слетев с чубатой головы донца, катится по двору, пачкаясь в грязи, и от чего-то эта испачкавшаяся коробит меня больше, чем само убийство.

Выстрел….

… и пуля из «Браунинга» в левой руке ставит алую точку в паху урядника, замахивающегося на меня шашкой. Винтовка слетела с его плеча под ноги, и он засучил ими, тут же запутавшись в ремне и прижимая руки к низу живота, совершенно безумно скаля жёлтые, прокуренные, отродясь не чищеные зубы. 

Выстрел…

… разносит челюсть и горло немолодого, грузного бородача, и тот, схватившись за шею, тщетно пытается остановить кровь, глядя на меня глазами христианского мученика с иконы. 

Отшатываюсь от нацеленного на меня карабина и в падении стреляю с двух рук разом, не промахнувшись ни разу. Выстрел…

… ещё и ещё, но рябой, неказистый казак средних лет каждый раз норовит вскинуть к плечу карабин, пока не падает рядом со мной сломанной кровавой куклой, не подавая более никаких признаков жизни. 

« - Коновод!» - набатом бьёт в голову, и я вздёргиваюсь на ноги одним прыжком. Не помню, сколько израсходовал патронов… 

… драгоценные секунды уходят на смену обойм, и я уже бегу туда, где должен стоять коновод. Добежав до угла, разворачиваюсь боком и не то прыгаю, не то падаю в прыжке на грязную брусчатку, выставив перед собой пистолеты. 

Никого… четыре лошади стоят головами друг к другу, хитро зацеплённые поводьями друг за дружку. Гора с плеч… 

Трачу драгоценное время, чтобы завести лошадей во дворы, и ходу, ходу! Адреналин во время короткого боя не успел израсходоваться, и я на пике… Вот сейчас, сейчас…

Но «сейчас» не наступает, и я ухожу дворами, постоянно ожидая окрика, погони, выстрела в спину… 

Спохватившись, в одном из дворов долго чищусь, спиной ощущая взгляды обывателей из-за занавесок. Бегом, бегом…

- Ну… - кто-то протянул мне уже подкуренную папиросу, и я за каким-то чёртом взял её, вставая в полный рост на подгибающихся от страха ногах, и в кои-то веки благодарный судьбе за физиономию с выразительностью кирпича. Не стреляют…

Оперевшись рукой на бочку, набитую камнями вперемешку с землей, легко перемахиваю ограду. С небольшим отставанием за мной следует знаменосец и вестовой.

Несколько секунд ожидания, и на той стороне выдвинулась группа переговорщиков, пойдя нам навстречу. Одна из физиономий, с дурацкими коротенькими усиками под носом, смутно знакома – кажется, кто-то из членов московского ЦК РСДРП, и вот он-то и возглавляет переговорщиков. 

С белым флагом впереди идёт немолодой усатый рабочей, рыжеватый блондин с изрядной проседью и насквозь прокуренными, пожелтевшими усами щёточкой. Коренастый, низкорослый, он набычил лысеющую голову и сжал губы, глядя на нас с нескрываемым отвращением. Вижу, как он сдерживается, желая высказаться и затыкая сам себе фонтан красноречия. Аж желваки катаются на худом землистом лице. 

Ещё один – молодой, от силы лет двадцати, солдат в расстёгнутой шинели и сдвинутой на затылок папахе, из-под которой выбивается давно немытый чуб. Нагловатый, сытый, изрядно расхлябанный, он, очевидно, делегат от солдатской фракции Военно-Революционного Комитета, и производит впечатление не умелого бойца, а скорее бойкого и нахального малого, выбранного солдатской массой за хорошо подвешенный язык и ту дерзость, которую иные принимают за смелость.

Отмечаю всё это машинально, бездумно. Анализировать буду потом, а сейчас отмечаю землистый цвет лица рабочего и его хромоту, мощный выхлоп дрянного спирта от солдата и характерные зрачки представителя большевиков, говорящие о близком знакомстве с «балтийским чаем[i]»

- Розенгольц, - вежливо представился главный, протягивая руку и глядя на меня близорукими глазами так, будто желая запечатлеть фотографическим образом, - Аркадий Павлович.

- Пыжов, - отвечаю кратко, - Алексей Юрьевич.

Представились и наши спутники, но впрочем, не став обмениваться рукопожатиями. 

- Надеюсь, вы придерживаетесь Гаагской конвенции? – вежливо поинтересовался Розенгольц.

- Хотите забрать раненых? – вздёргиваю бровь, - Ради Бога! Надеюсь только, что не будет недопонимания, и ваши санитары не перейдут в атаку и не сделают попытку забрать второй броневик. 

- Не сделают, - уверил меня член большевик, и повернувшись, отдал приказ нагловатому солдату.

- Будьте добры, Иван, передайте условия контрреволюционеров нашим гвардейцам.

- Протестую! – вырвалось у меня. Не сразу понимаю, что это аукается не такое уж давнее прошлое с судебными заседаниями и прочими вещами, которые сейчас вспоминаются едва ли не ностальгически. 

Тогда я запомнил, насколько интересной может быть игра словами и смыслами, и насколько важно вовремя опротестовать или уточнить информацию, которая в ином случае может повернуть всё с ног на голову. Собственно, как лингвист и (самую малость!) филолог и историк, я и без того это знал, но юриспруденция открыла мне новые грани. 

- Контрреволюционеры, Аркадий Павлович, - уже спокойней продолжаю я, - здесь как раз вы! Революция уже произошла, и вы, именно вы свергли законное правительство, выбранное народом!

Большевик хмыкнул, качнул головой и усмехнулся, глянув на меня уже совсем иначе, без прежнего интеллигентского флера.

- Ох, как вы не правы, Алексей Юрьевич… - с усмешкой сказал он, - Вы даже не представляете, насколько! 

- Впрочем, - уже суше сказал он, - не буду пытаться вас переубеждать, в настоящее время это бессмысленно. История всё расставит на свои места.

- История – это политика, обращённая в прошлое, - философски замечаю я, - и при изменении политики меняется как минимум трактовка событий прошлого. 

- Хм… - Розенгольц облизал языком зубы, что, признаться, выглядело не очень приятно, - А я, признаться, не верил…

Я вздёрнул бровь, но большевик не уточнил, во что именно он не верил. Он просто стал смотреть на меня иначе, как-то серьёзней и жёстче, уже без прежней снисходительности. 

Нагловатый солдат, демонстративно выплюнув шелуху нам под ноги, кинул грязной пятернёй в рот горсть крупных полосатых семечек, и только сейчас отправился к своим, идя неторопливо, вразвалочку. То, что на ледяном асфальте в это время умирали его товарищи, очевидно, волновало его много меньше, чем собственный авторитет. 

- Работа предстоит долгая, - спокойно согласился большевик, поймав мой выразительный взгляд в ударяющуюся спину, обтянутую новёхонькой офицерской шинелью не по росту. 

- И неблагодарная, - хмыкнул я. 

- А уж каков будет процент отбраковки… подал ехидный голос наш знаменосец. Рабочий катнул желваки, но смолчал, лишь сплюнув себе под ноги и крепче вцепившись в древко знамени, сделанное из криво срезанной ветки. 

- Не без этого, - также спокойно согласился Розенгольц, - Но Великая Французская Революция, несмотря на всю неоднозначность событий, подарила Миру такие понятия, как Свобода, Равенство и Братство.

- Великая Французская Революция, - я ощущаю, что меня несёт, и вообще, какого чёрта… - принесла миру понятия Свободы, Равенства и Братства, но продолжилась кровавым террором, коронацией нового Императора, мировой войной и почти веком потрясений для великой страны.

- Сейчас Франция – Республика, - парировал Розенгольц.

- Буржуазная, - ехидно скалюсь в ответ, на что тот усмехается снисходительно, будто знает что-то, неподвластное моему разуму. 

- Ненадолго, - роняет он наконец, глядя на меня, как выпускник гимназии на малыша-первоклассника. Усмехаюсь в ответ, но молчу… да и что говорить?!

Несколько минут мы стояли, пока санитары ВРК[ii] уносили с поля боя раненых и убитых, а наши, пользуясь возможностью, подновляли баррикаду, и подцепив тросом, потащили наконец сгоревший броневик к себе. Последнее, как мне кажется, скорее ради повышения боевого духа, нежели как действительный трофей. 

- Скажите, Алексей Юрьевич… - остановил меня Розенгольц, когда мы уже собирались расходиться, - вам действительно нужно всё это?

Он выразительно обвёл рукой недавнее поле боя, нашу баррикаду, следы копоти на асфальте и лужи крови. 

- Насколько я слышал, - продолжил он, склонил чуть набок голову, - по убеждениям вы социал-демократ из не определившихся, притом ратовавший за самоуправление Университета и его экстерриториальность. У нас много… очень много работы! Пусть даже ваши политические взгляды не вполне совпадают с нашими, но это, на самом деле, не так важно!

- Да што ты с ним разговоры разговариваешь, Палыч!? – вскинулся рабочий, но Розенгольц осадил его одним коротким взглядом, и тот замер угрюмо, ещё сильнее набычив лобастую голову и глядя вниз, на грязный асфальт. 

- Ваши взгляды близки нашим, - уже сдержанней продолжил большевик, - и вы зарекомендовали себя хорошим хозяйственником и организатором. Переходите к нам! Не надо… не отвечайте сразу, подумайте! Нам... вместе, всем вместе, надо поднимать страну, строить коммунистическое общество! 

- Вы… да-да, все вы! – повысил он голос, пользуясь тем, что неподалёку от нас остановилась группа студентов из Дружины, тянущая броневик как настоящие бурлаки, - Сейчас вы, в горячке событий, не понимаете это, но февральский переворот[iii] был в том числе ради вас, молодёжи!

- А расстрел безоружных студентов, это, несомненно, ради нашего же блага, верно? – выдохнул плечистый здоровяк в лямке, и уже не обращая внимания на слова большевика, скомандовал громко:

- Навались, ребята! И-и… раз!

Скрежет, с каким передвигается броневик, заглушил слова Розенгольца, и тот замолк на полуслове, плотно стиснув зубы. 

- Да… - кривовато усмехнувшись, говорю нахмурившемуся большевику, - всё могло быть иначе!

- Жаль… - продолжаю я, чувствуя, как мои губы разъезжаются в широкой сардонической улыбке, и всё-таки проговариваю вслух шутку, оценить которую могу только я.

- Жаль, что История не знает сослагательного наклонения!

https://author.today/reader/176394/1448744

[i] Балтийский чай – изначально смесь водки и кокаина, позднее – любая спиртосодержащая жидкость с наркотическим веществом. Напоминаю, наркотики в те годы не воспринимались как безусловное зло. С «балтийским чаем», морфием и кокаином знакомым были миллионы людей по обе стороны баррикад. В качестве примеров: почти никто не сомневается, что Колчак плотно (даже по меркам «либерального» к наркотикам того времени) сидел на кокаине, а Дзержинский в качестве «топлива» использовал «балтийский» чай. 

Собственно, отчасти именно этим многие историки объясняют необыкновенное озверение Гражданской войны. 

Вообще же, последствия наркоманизации общества аукались в стране необыкновенно долго, и победили эту проблему к концу 30-х, да и то отчасти. 

[ii] ВРК – Военно-Революционный Комитет. Это не только большевики, но и (напоминаю) часть левых эсеров, меньшевиков, социал-демократов и анархистов разного толка. 

[iii] В РИ Октябрьскую (Февральскую в этом АИ) Революцию сами большевики именовали сперва именно переворотом. Революцией она стала позже, изрядно мифологизировавшись при этом.