О грехах, природе и любви

Доброго воскресенья всем-всем-всем! А я тут шла мимо и на флешмоб Любы Семешко наткнулась. Хороший пост! С днем работников леса, если таковые среди нас имеются (а среди нас кого только не имеется ). Всем остальным: берегите природу-мать... ну и так далее. О природе в книгах я люблю; как мне кажется, эти описания добавляют и соответствующего настроения, а порой - драматизма. А посему отрывок из Города одиночек . 

И все-таки было нечто, что не давало покоя. Я слышал и раньше, будто искусство для женщин и для мужчин различается, толковали о трактовке, приличной случаю, о запасниках художественных музеев, скульптурах, полотнах древних на непристойные темы, вроде разнополой любви или совместных мужеска-женских вакханалий; или – ложь изо лжи – идиллические семейные портреты, хотя ребенок знает, что гнала homo sapiensa в ярмо супружества прозаическая нужда в потомстве. Рай – не место для размышлений, и я успокоился. Значит, так нужно, чтобы для женщин срывали яблоки Ева и Адамея, созданная из Евиного ребра, а для мужчин – Адам и Евв. Для меня и Анны две разные легенды о райском яблоке были лишним напоминанием о нашем грехе.

Увы, к тому времени мы были не в состоянии расстаться. Близнец сказал бы, что произошла фиксация на объекте. Я ложился и вставал с мыслями о садах, о наслаждении, что как зерно из костянки ореха, можно извлечь из тела женщины, и обнимал ее, стоило скрыться навесу над креслами – около каждого стоял монитор, – но мы в тех креслах никогда не сидели. После дня блужданий, объятий целовались в приперронных кустах, едва заботясь о том, чтобы выставить оборону в виде листвы или дерева, словно любовь сама должна была нас уберечь, целовались, пока, с натугой оттолкнув насыпь колесами, не трогался поезд. Тогда мы разбегались по разным вагонам.

Вечерний поезд на Оберсваль редко бывал многолюдным. Испитой офицер с когда-то хорошей фигурой и астролябией; два китайца; парочка пожилых любовников – пользователей виагры; на сиденье для инвалидов – пень с круговой подтяжкой лица и снулыми глазами, – то-то заплясали бы зрачки-горошины, если б я привел сюда девчонку с синячками на зацелованной шее… Смутный холодок восторга щекотал мне межреберье. Свободной рукой пень придерживал садовые лилии – почти багровые, с тяжкой мефистофельской синевой, словно за дымком дотлевало кострище, – лилии вперемешку с ромашками; глаз сначала замечал темное, с лиловинкой, адово пятно, а после – античный мрамор ромашек. За лилейный букет я простил пню глаза и получасовую разлуку с Анной.

А за двойными стеклами вагонов стелились яблоневые сады, рощи, палевые хлеба, желтоватые – словно лапало солнце – гороховые поля, перекипевшее молоко гречихи. На далеком лугу мелкой тлей паслись коричневые коровы. Свернув, дорога заспотыкалась, бросила вбок петлю, упала в овраг, вскинулась. Мышцы, сухожилия – справа и слева сплетались пригорки, ямы, бугры, под облезлым травяным бархатом в вечной схватке застыла вереница чудовищ, дыбились накаты песка, бесстыдствуя, обнажилась плоть – в прореху глянуло земляное тело чудовища. Опаленная июльской сушью трава: сурепка, подорожник, безголовые одуванчики, – порыжели и процвели. Изумив островком сочной зелени, трава блекла; качали треуголками пучки мелкой кашки, курчавый мышиный горошек казался сгустком пролитых чернил. Розовые поля дикой мальвы. Прозрачный синеокий разлив петрова батога; на его сухих пальчиках колебались синие бабочки, лгали, выдавая себя за васильки. По-девичьи изогнулась в колене береза. Вынырнул и тут же пропал радостный калинов куст с кровавыми устами, и чем ближе к городу, тем чаще попадались белесые копны желатиновой, медузьей прозрачности – качим метельчатый, или перекати-поле, пошевеливаясь, ткался из воздуха, расточал упоительный аромат и скорее казался, чем был – не растение – призрак растения; робкий, точно случайный гость, качим метельчатый множился, и возле города сбился в стадо овец кроткого голубиного цвета.

А над перекати-поле и насыпью, и лже-васильками развернули стяги свинцовые облака, отороченные нестерпимо алым - пылило заходящее солнце. За златом и пурпуром переливался сказочный Оберсваль. Эскизом, очерченным второпях, под небесными парусами плыл великий город, трепетавший сквозь волну тяжелого воздуха. И мчался за городом, и никак не мог доскакать крутоспинный бык, обросший черным мхом и влагой. Низко посаженными рогами бык целил городу в бок, мычал, захлебывался громом.

«Быть грозе», – произнес я одними губами.

Пень скользнул по мне безразличным взглядом. Я сделал непроницаемое лицо. По кругу – влево и вбок – понесло опавшие листья: осень в город приходит с первым палым листом – в июле. На оконных стеклах блеснули насечки от стеклореза – первые капли дождя, – закручивая буруны, плыл водяной вихрь; мгновение – и сады задымились, бык шел на таран, вскидывал на рога, мочился на город; ливень иссяк так же внезапно, как началась гроза. Брюхом вверх уплывала туша быка, небо очистилось. Тряхнуло, состав набирал скорость, поля слились в одну слоистую полосу, на всех парах мчался бипоезд и, отшвырнув предместья, ворвался в подземку с оглушительным грохотом. В окна влетела тьма, бледные ниточки света тянулись за поездом, и только на остановках – внезапных, словно толчок – возникали, не сразу улавливаясь зрением, многоглазые фасеточные фонари.