Об авто и гонках - в "День без автомобиля"
Автор: Наталья ВолгинаДобрый день всем-всем-всем! Как там у вас? У нас уже не тепло, но солнечно и сухо. Сегодня "День без автомобиля", и Любовь Семешко предлагает поговорить машинах author.today/post/549410 . У меня же их целая россыпь - на автодроме.
Май был сух, зноен. На две недели раньше зацвели черемуха и сирень. Усидеть дома было невозможно; теперь каждый вечер я уходил с Ивейном.
Была та мимолетная пора, когда листва за ночь вымахивает вдвое. Кроны оформились, но оставались прозрачными, и сквозь были видны и цвет домов, и их далекие очертания, квадраты позолоченных изнутри окон, в разнооттеночное мерцание которых – то приглушенное, то по-южному жаркое – порой врывалась апельсиновая звезда и через несколько шагов гасла. Вдвоем или компанией бродили по городу, расталкивали прохожих, задирали, напрашивались на ссору. Зачинщиком в игре выступал Ивейн, я гордился, что именно меня он домогается.
Он открыл незнакомый мне доселе город: Оберсваль ночных клубов, подвальных ресторанчиков, заштатных пивных, где от зеркальных дверей до высоких блестящих окон слоилась горизонтальная полоса; казалось, не динамики, из которых неслось: муси-пуси таракашечка, – а эта упорная табачная полоса, затемняющая взор, мешала говорить и слышать. Здесь больше молчали. Пили. У стойки, в паутинном дыму, абрикосово освещенном снизу и сбоку, на винтовых табуретах неестественно прямо сидели мальчики с голой грудью, в облегающих кожаных шортах; они подкладывали поролон в гульфики и под ягодицы, но большим спросом пользовались самые тощие. Самые смелые раздавали потенциальным клиентам портфолио. Здесь не снимали курток, танцевали квартет, запрещенный в Университете танец, – сюда невозможно было прийти в одиночку; стоило Ивейну замешкаться, как на его стул свалился блондинистый хмырь, налег на стол сальными рукавами:
«Сколько, красавчик?»
Я кинулся к Ивейну.
«Тебя нельзя оставить одного», – неласково сказал приятель и выгрузил на стол баночки с «Черной Ритой», – горьковато-терпким оберсвальским пивом, настоянным по старинке на солоде.
Он оберегал меня. Мог отстранить третью пивную кружку, где бултыхался деготь, и пенные пузыри были черными, и лопались на губах с ощущением алкоголя и свежести. Из кружки несло тухлыми помидорами. «Хватит с тебя, ты не умеешь пить», – говорил Ивейн. Обучив бильярду, порой шептал: «С тем мухортым, Ян, не играй, я его знаю, еще тот проныра». В полуподвальных бильярдных, где в клетушках верхнего этажа варили гашиш, а внизу удваивали, учетверяли ставки, он был своим человеком. "В тихом омуте" при нас прикончили человека, я мало видел: спину, ноги, возню над ничком рухнувшим телом, – Ивейн выволок меня на воздух, пронизанный звездами, тьмой, неожиданной тишиной, неожиданным – цвела черемуха – холодом… Этой игрушечной, невсамделишной смерти – ибо не видел же я мертвеца, – мне хватило, чтобы наотрез отказаться от бильярда. Тогда Ивейн повел меня на автодром.
Он был своим и в гаражах Кукольного городка, и автокары любил горячее бильярда, мечтал завести собственную конюшню с дюжиной резвых железных коньков. Цепь подземных гаражей около автодрома была знакома ему как собственная квартира, – притом, что городок беспрерывно строился, надстраивался, – развлекательный комплекс-район, поделенный на несколько игровых кварталов. Зоосад, зимний парк с горками, Колизей на сто тысяч зрителей; космоплощадки для виртуальных полетов; цирковые арены; стадион под стеклянным куполом, издали похожий на Килиманджаро; театральные авеню; те же бильярдные; наконец, собственно Кукольный городок, где тянется прежняя разделительная полоса и цветет китайская, или войлочная вишня.
В обход городка, вдоль пешеходного круга, был парк и городской ипподром, где вереница жирненьких пони трусила вслед за пугливым ослом. Он прижимал к затылку нервные, опушенные плесенью уши, лиловым взглядом косил на пони и на толпу. Лошадки бежали под малиновыми чепрачками, потряхивали коричневым мочалом челок, сквозь которое проглядывал неожиданный – пуговкой живого отлива – глаз… Стыдливый шейный наклон, перестук туповатых копытец, лощеные спины, придавленные к земле… который из них возил меня в детстве?..
На автодроме я безобразно скучал. Автокары – транспортное средство древних – вонючая коробка из пластика и железа (мифическая лягушонка в коробчонке) – привлекали меня даже меньше, чем скачки на ахейских колесницах в соседнем Манеже. От бензиновых испарений (подлинность автокара была непременным условием гонки) припухали виски. Стон резиновых шин, визгливые автоматы касс, надоедливые роботы – продавцы мороженого (речитативом – меню в туда-и-обратном порядке), вертлявые драйверы – клоуны автотрасс: потасовки, сальто-мортале, душ из винной бутылки на потеху скалящей зубы публике… гонг, пыль, пыль, гонг…ситчик веселенькой вишни вдоль автострады… В середине – нетронутый земляной круг, где бесчисленным сором выплетались из травы одуванчики – золотое пшено с ложки стряпухи; в вечернем выцветающем небе стояли туманные облака – то по-голубиному сизые, то воспаленные, как угри подростка.
В облака поднималась пыль, шла третья декада мая, но не было ни одной грозы, город задыхался от духоты и частичек пересушенной почвы в воздухе. Работали роботы – чистильщики атмосферы, из резервуаров подавалась очищенная вода, город впитывал влагу как губка, потел, не по-весеннему бледное небо мутнело. Южнее находился Вивен, и Большая Скайнская пустыня, златоносная, обильная нефтью, что некогда перегонялась на топливо, дышала из глубины материка нагретым песком и горячечным – 112 по Фаренгейту – жаром.
«Дождя б», – жаловались горожане.
«Дождя б», – шелестели трибуны перед заездом.
«Дождя б», – стонал мой сосед, толстяк с распаренным дряблым лицом; вытянув шею по направлению к автокарам, он шлепал губами: дождя, – валик масляной кожи под его лоснящимся подбородком, бисерный пот на шишках крупного лба, – толстяк едва успевал отираться. Несколько капель упало на мой рукав; меня замутило. Ивейн втолкнул в мою руку бутылку с минеральной водой, заставил хлебнуть, остаток вылил на голову.
«Может, пойдем?» – спросил я, отдышавшись. С затылка под воротник текло и приятно испарялось.
«Ты что! – закричал Ивейн. – Все только начинается! Ты пей минералочку, пей!»
Приложив ладони ко рту, он поддавал жару; надо было видеть, как он скакал по лавке, свистел, хватал соседей за плечи, надрывал глотку, вопил, а после, откинувшись на спинку скамейки, обсуждал автомобили и драйверов с высокомерием завзятого игрока. Он вынудил меня поставить «хоть на какую-нибудь лошаденку», и я поддался – не из азарта или из жадности, а чтобы походить на всех, – и выбрал вороного рысачка, по кузову которого некогда прогулялась развязная семицветная кисть. Очаровала меня цветовая гамма и какая-то обособленность рысачка: у него было длинное, вышедшее из обихода женское имя.
«Продуешься, – горячился Ивейн, – ставь на моего».
Я заартачился, настойчивость приятеля и вечная жвачка за египетской щекой понемногу меня раздражали.
Он проиграл, – к чему тогда автодром? Я выиграл – иначе на какие зеленые я снял бы квартиру, – но об этомпосле, а пока для меня сработало правило казино – бессмертное правило новенького.
Они катались по кругу – цветные однообразные горошины на блюдце асфальта, в середине оживленного зеленцой. Где-то там, в гуще, нырял черный, с радугой по плечам, поплавок. Поначалу я напрягался, пытаясь его увидеть, потом заскучал и почти спал, когда внезапно изменился звук: урчание по нарастающей слева, визг и – провал в пропасть с правой, более отдаленной для меня стороны; именно там, где рев стихал, и колонна автомобилей, казалось, еле двигалась, и казалась с горошину… нет, не с горошину – по узенькому колечку полз тощий блошиный ряд, – раздался треск, в общий гул просочились посторонние ноты, из ряда вырвался горящий, когда-то канареечный автомобиль. В безобразной камаринской он крутился вокруг собственной, только ему понятной оси и оставлял за собой колечки колес, хрупкую, с мой большой ноготь, дверцу, лужицу ослепительного, в зигзагообразных трещинах, стекла. Уцелевшие автомобили объезжали стекло, факел пылал, в небе визжали круглые, с футбольный мяч, пожарные установки.
Впереди блошиной колонны, видимой гораздо отчетливей, чем пятнадцать минут назад, двигался мой обцелованный радугой воронок. Поворот – и он выкатил на финишную прямую. Мне померещилось, что колеса вращались по голой инерции, но нет, из подхвостья рвался слабый дымок; впрочем, я бы не удивился, если бы сейчас, за четверть круга до финишных столбов, до эмалевой полосы на бетоне, ознаменовавшей финал, награду, викторию, у рысака отказали бы крылья, а у меня, безумного – сердце...
Этот мой восторг, ужас, и пот под мышками, и вопли: давай-давай!.. Да ты азартный парень, – глянул на меня Ивейн; это был единственный и последний заезд, не оставивший меня равнодушным – бежала м о я лошадка. Не отложился в памяти калейдоскоп последующих, вовсе уж незначительных событий: стопка кредитных карточек «Омега-банка», медовый, с неестественной чеканкой фраз голос автобукмейстера: приходите еще, ещщо, есчо, – заело его напоследок. К счастью, к азартным играм я питал врожденное недоверие: мой отец соблюдал библейскую осторожность (;не навреди;) и не держал в доме даже игральных карт. К тому же скоро меня увлекла другая игра, в которой было не меньше (если не больше) азарта, риска, дразнящего (так, что проваливался желудок) удовольствия…