Вторничное досье: Моника

Итак, вторник -- время для досье какого-нибудь персонажа в рамках флэшмоба Кейт Андерсенн.

Иногда я почти что ужасаюсь количеству персонажей, которых ввел в сюжет книжек и рассказов своего "Камбрийского апокрифа". Получается это обычно так: сначала рождается эпизод, а потом персонажи, которые появились вместе с ним, уже не уходят.

Обычно истоков у таких персонажей два -- моя фантазия и какой-нибудь персонаж из книги или фильма (ни в коем случае не заимствованный как есть -- да такое, пожалуй, и не получится, -- а служащий донором каких-нибудь черт характера, реже внешности). Ну и очень редко у меня бывает так, что частичным прототипом персонажа оказывается реальный человек.

Моника -- второстепенный персонаж "Знака колеса" -- тоже родилась вместе с эпизодом. А вот эпизод пришел из реала -- вернее, из невыдуманной истории из жизни одной моей знакомой, работавшей в те времена не то в кафе, не то в баре. Ну а поскольку я не очень богат на нестандартные сюжетные ходы и очень много событий в жизни моих героев-путешественников происходит во всякого рода заезжих домах, туда-то я свою Монику и определил -- если точнее, в попину (забегаловку с вином и закуской) "Щедрая нереида", что содержит в портовом Ликсусе толстый (а как же иначе: чтобы трактирщик -- да худой?) ливиец Исул.

Теперь факты о Монике -- и явные, и закулисные.

1) По происхождению Моника -- ливийка. Это не значит, что она родилась на территории современной Ливии: исторически ливийцами называли племена, испокон веков населявшие Северную Африку к западу от Египта и до самых Геркулесовых Столбов. Нумидийцы, гетулы, а может, и гараманты тоже -- это всё они. Современные берберы -- в сущности, они же (ну или их потомки, если быть совсем уж точным). Правда, в семье родителей Моники помнили, что-кто-то по женской линии у них происходил из аланов, но пока непонятно, повлияет ли это как-нибудь на сюжет.

2) Первое, что замечают посетители попины, когда впервые видят там Монику, -- это то, что она невероятно красива (и даже принятые у ливиек тату на лице ее внешности не портят). Собственно говоря, потому-то Исул и держит Монику в попине. Нет, ее телом он, упаси боже, не торгует: во-первых, она бы на такое ни за что не согласилась, а во-вторых, предлагать посетителям, даже благородным и богатым, вдову своего брата (а с Моникой дело обстоит именно так) -- это как-то уж совсем не комильфо. Но даже возможность просто поглазеть на красавицу-трактирщицу замечательно приманивает посетителей.

3) Как сама Моника относится к своему странному положению? Ну как: привыкла. Опять же, у нее двое маленьких детей. Они, конечно, родные племянники хозяина попины, но отрабатывать их проживание и пропитание все-таки приходится. Опять же, ничего совсем непристойного ей делать не приходится, к тому же с моряками Моника, вдова уважаемого капитана торгового судна, ладить умеет. В том числе легко ставит на место тех, кто забыл о границах приличия.

4) Что касается образования Моники, то оно у нее домашнее, но на удивление неплохое: повезло родиться у правильных -- богатых, образованных и сильно романизованных -- родителей. Те не скупились на домашних учителей -- и для ее братьев, и для нее самой. Вот только пригодится ли ей оно, это самое образование, на что-то большее, чем бойко разговаривать на иностранных языках с посетителями-чужеземцами и уверенно отсчитывать сдачу с платы за выпивку и закуску? Посмотрим.

5) Что касается, как теперь говорят, конфессиональной принадлежности, то Моника позиционирует себя как христианку (и имя ей, кстати, досталось от христианской святой североафриканского происхождения). Какого именно исповедания -- вряд ли она об этом задумывается. Ариан тут уже нет, донатистов от ортодоксов в обиходе особо не отделяют, да и не до того: всего лет двадцать - двадцать пять назад где-то далеко на востоке союзники ее страны выбили из Египта армию последователей какого-то Магомета, а тут опять новая вера появилась: поклонники Небесного Колеса! Правда, сама Моника ничего дурного в колесопоклонниках не видит: к ним ведь принадлежит Фула, старая кухарка-гречанка, трудящаяся в той же попине и замечательно ладящая и с Моникой, и с ее детьми.

Ну а теперь несколько эпизодов с Моникой:

1)

Между тем события в таверне стали принимать неожиданный оборот. Спустя немного времени детина отошел от стойки и, еще раз полюбовавшись на ливийку, неторопливо направился с кружкой в руках к столику, занятому матросами. Тотчас же из-за другого столика поднялся один из греков – низенький толстяк с изрядной проседью в черной курчавой бороде.

– Ну-ка налей мне прошлогоднего, – подойдя к стойке, распорядился он на ломаной латыни.

Ливийка покладисто кивнула, затем потянулась к кувшину.

Грек, однако, на этом не успокоился.

– Видела? – произнес он, показав взглядом на матросов. – Совсем распустились! Как в море пираты появляются, так от них помощи не дождешься. Зато здесь – герои! Даже булгарина хаять не забывают – вон, в долгу базилевс перед ними, оказывается... Ну так булгарин этот ваш сам их и распустил!

Эвин невольно навострил уши. Похоже, грек повел речь о здешнем императоре Кубере – причем речь не слишком почтительную.

– Вот в Аксуме, сказывают, тамошний правитель дело знает, – продолжил между тем грек. – Не то что булгарин: всех в кулаке держит! У него южане раз взбунтоваться попробовали – так он с ними быстро управился: и войско их разгромил, и с горожанами разобрался – говорят, каждого второго выпотрошил. Зато теперь там против него пикнуть боятся!

– Послушай, почтенный, – вдруг сказала ливийка на довольно чистом греческом языке. – Ты ведь не в воинском строю сейчас стоишь, а у меня перед стойкой. Ну так зачем ты рассуждаешь здесь про военные дела?

Сначала грек удивленно вытаращил глаза – словно не живая женщина заговорила с ним, а бессловесная скотина или деревянная скамейка. Затем лицо его побагровело.

– Да как ты смеешь... – сдавленно прохрипел он. – Да я...

– Эй!.. – хмуро окликнул его давешний детина. – Ты, это... Хозяйку-то не обижай!

Грек сразу сник. Затем примирительно пробормотал:

– Ой, ну ладно... Не ругайся, хозяйка, я ж так...

– Да я и не ругаюсь. – Ливийка презрительно усмехнулась, пожала плечами. – Просто к нам приходят душой отдохнуть – вина выпить, песни старого Агафона послушать. А о крови да о смертях здесь говорить не принято. К тому же ты, уж извини, на воина похож не очень: и староват будешь, и толстоват.

Грек отпрянул от стойки, как кипятком ошпаренный. А матросы, словно сговорившись, дружно повернулись к нему и захохотали.

– Ты, грек, с нашей Моникой лучше не спорь! – с трудом проговорил сквозь смех детина. – Сразу и постареешь, и растолстеешь!

Ливийка на миг смутилась, опустила голову, щеки ее чуть покраснели. Тут же, впрочем, она справилась с собой и гордо выпрямилась, а в ее больших глазах зажглись лукавые огоньки.

– Моника! – вдруг грозно выкрикнул хозяин. – Что ж ты творишь-то?!

«Моника... – мысленно повторил Эвин. – Красивое имя – да и сама ливийка тоже...»

– А что такого? – тут же вступился за Монику детина. – Она всё верно сказала! Я на таких купчишек вволю насмотрелся – бывало, вызволишь такого со всем его добром – а тот даже спасибо не скажет – только хрюкнет, как боров!

Хозяин глубоко вздохнул, затем быстро прикрыл рот, фыркнул – и вдруг тоже расхохотался.

2.

Вздохнув, Эвин хмуро посмотрел на запертую дверь и в очередной раз вполголоса выругался, помянув недобрыми словами и себя, и «колёсников», и злополучную ливийку. А дальше случилось нечто неожиданное. Сначала на двери негромко лязгнул засов. Затем дверь с тихим скрежетом приоткрылась, и сразу сделалось светлее. А затем, словно призванная проклятьями Эвина, в каморку собственной персоной явилась Моника. В руках она держала большое блюдо с чем-то похожим на рассыпчатую кашу.

Эвин изумленно замер. А Моника как ни в чем не бывало подошла к нему, наклонилась и осторожно поставила блюдо на пол возле его ложа.

Спустя мгновение Эвин опомнился. Первым делом он приподнялся. Затем усилием воли оторвал взгляд от лица Моники и, чуть поколебавшись, остановил его на блюде. «Надо же рассмотреть, что́ мне такое принесли», – сказал он себе.

Каша выглядела и в самом деле непривычно – не походила ни на овсяную, ни на перловую. Среди желтоватых крупинок виднелись большие круглые горошины нута и кусочки чего-то белесого, отдаленно напоминавшего мясо. Пахло от блюда тоже странно, но вкусно – а может быть, Эвин просто успел основательно проголодаться.

– Вот, – тихо сказала Моника. – Попробуй. Это кускус с анчоусами и осьминогом. Вряд ли у вас умеют такое готовить.

– Кускус... – задумчиво повторил Эвин полузнакомое слово. А затем безотчетно продолжил: – Боудикка...

Моника опустила глаза, вздохнула. И вдруг участливо спросила:

– Тебе наш Яни нос разбил? Очень больно?

Как раз нос у Эвина пострадал несильно. Так что головой он помотал, даже не особо задумываясь.

А Моника совсем смутилась:

– Извини... – пробормотала она. – Ты вроде в нос говоришь – «Бодика». Ну я и решила...

В этот миг она почему-то показалась Эвину провинившейся девочкой-подростком – смущенной и растерянной.

Недоразумение, пожалуй, было забавным, даже смешным. Но смеяться совсем не хотелось. Вместо этого Эвин поспешил внести ясность.

– Нет, – принялся объяснять он. – Я говорил не «Моника», а «Боудикка». Несколько столетий назад в моей стране жила великая воительница с таким именем. После смерти ее мужа – вождя большого племени – римляне забрали себе ее земли, опозорили ее саму, обесчестили дочерей – и она подняла против Рима всё свое племя...

Опомнившись, Эвин прервал рассказ. Пересказывать историю бриттов было явно не ко времени, да и вспоминать о печальной судьбе предводительницы икенов ему не особенно хотелось. Но замолчать Эвин тоже почему-то не смог. И ни с того ни с сего озвучил не отпускавшую его бредовую мысль, которой он вовсе не собирался делиться ни с самой Моникой, ни с кем-либо еще:

– Но ты правда на нее похожа.

Моника вскинула голову, удивленно приподняла бровь. Затем задумчиво покачала головой.

– Вот как? Что ж, выходит, ты ошибся. Муж мой не был вождем племени, а я совсем не воительница. И у меня, по счастью, не дочери, а сыновья.

«Сыновья? – невольно удивился про себя Эвин. – Она же совсем молодая!» А следующая мысль, пришедшая ему в голову, оказалась совсем невеселой: «Боже, о чем я думаю! Сижу взаперти, побитый, опозоренный, так ничего и не выяснивший, и вообще неизвестно, долго ли мне еще осталось жить, – а в голове все равно эта девка и ее неведомые сыновья!»

– Почему «по счастью»? – произнес он первое пришедшее на ум.

– Вырастут – смогут постоять за себя, – тут же откликнулась Моника. Затем торопливо добавила: – Ты поешь – голодный же небось.

– Поем, – хмуро кивнул Эвин. – Зубы вроде целы.

 

3.

Некоторое время Родри ошеломленно сидел, привалившись спиной к бугристой каменной стене. Затем он осторожно приподнялся, потер ушибленное место. И наконец, задрав голову, посмотрел вверх.

Оказалось, яма, в которую он угодил, была совсем неглубокой. Вздумай сейчас Родри выпрямиться, голова его оказалась бы как раз на уровне мостовой. Но выпрямиться он не успел. Потому что сверху до него донесся сбивчивый, перемежающийся тяжелым дыханием голос Монтиколы:

– А, это ты, Моника... Не видела, куда он побежал?

Как ни странно, говорил Монтикола по-прежнему по-латыни: то ли очень хотел выглядеть настоящим римлянином, то ли и в самом деле не владел наречием здешнего простого люда.

– Кто? Красноволосый? – тут же откликнулась женщина – судя по всему, та самая, только что заманившая его в ловушку.

Родри напрягся. В воображении его как наяву прозвучал довольный голос коварной Моники: «Вон он, в яме сидит. Забирай!» Кстати, откуда он помнил это имя – Моника? Точно ведь где-то его уже слышал...

– Так он дальше побежал, – между тем невозмутимо продолжила женщина. – По-моему, потом во двор к меднику свернул...

– К меднику, говоришь? – торопливо перебил ее Монтикола. – Ладно, красотка. Догоню – потом сочтемся!

Затем послышались и тут же затихли частые шаги: судя по всему, Монтикола пустился вдогонку по ложному следу. И тогда Родри облегченно перевел дух.

Вскоре оказалось, однако, что успокоился он зря. В яме внезапно потемнело. Подняв глаза, Родри обнаружил склонившееся над ним женское лицо – то самое: молодое, чуть удлиненное, с темными полосками и точками на подбородке и вокруг глаз. Узора на лбу сейчас видно не было: его закрывала выбившаяся из-под платка черная прядь волос.

– Спасибо тебе... – начал было Родри, но сразу же осекся.

Женщина зловеще ухмыльнулась. Хмыкнула насмешливо:

– Ну что, сидишь?

– Сижу, – покорно согласился Родри. Затем, поколебавшись, добавил: – Вылезти помоги – руку хоть дай!

– Потом, – отрезала женщина. – Сначала рассказывай.

– Что?

– Думаешь, я тебя не узнала? Ты зачем наших парней на Эвина натравил?

И тут Родри обомлел. Меньше всего он ожидал услышать из уст местной жительницы имя своего ненавистного врага.

– На Эвина?.. – растерянно пробормотал он. – А ты откуда его знаешь?

– Да вот, – загадочно усмехнулась женщина.

Родри скривился. Буркнул недовольно:

– Он и не такого заслужил.

Лицо женщины сделалось суровым.

– Продолжай. Ну!

Ответил Родри не сразу. Некоторое время он молчал и напряженно думал. «Эвин, чертов Эвин! – вертелось в его голове. – Откуда она его знает? И что именно хочет о нем услышать?»

Ошибиться очень не хотелось: от правильного ответа зависело многое. Скажешь что-нибудь не то – и прощай, свобода, а то и жизнь! Долго ли женщине кликнуть на подмогу жителей соседнего дома: вон они, за забором. А ответишь правильно – эта же самая женщина тебе еще и поможет. Только вот знать бы еще, что́ именно она сочтет за правильный ответ!

Вот и размышлял Родри лихорадочно, ругать ли ему сейчас окаянного Эвина или, наоборот, расхваливать. На «Дон» Эвина, похоже, не любили все – про крайней мере, простые моряки уж точно. Но вряд ли ведь эта женщина бывала у него на корабле! Скорее уж, это сам Эвин когда-то заявлялся в этот порт, бродил по городу, заходил к кому-нибудь в гости – или, скажем, в заезжий дом...

«Да вот же это кто! – осенило вдруг Родри. – Точно!»

– Так ты трактирщица? – непроизвольно вырвалось у него. Тотчас же он поспешно исправился: – Ты хозяйка заезжего дома?

– Тебе-то что с того? – хмыкнула женщина. – Говори, зачем драку устроил!

– Это наши с Эвином дела, – нашелся наконец Родри. По крайней мере, такой ответ выглядел безобидным.

– Ладно, – откликнулась женщина. – Тогда я пошла. А ты сиди здесь дальше, пока не вернется солдат.

Дернувшись, Родри вскочил на ноги – и тут же скривился. Оказалось, глубину ямы он сильно недооценил: та была ему почти по грудь.

Сгоряча он оперся обеими руками о край ямы. Тот немедленно обвалился, подняв облако мелкой красноватой пыли. Вторая попытка закончилась тем же, только пыли получилось намного больше.

Громко чихнув, Родри обернулся. Полюбовался на отвесно уходившую ввысь каменную стену, затем с досадой хватил по ней кулаком. Стена на удар никак не отреагировала. Зато пальцы пронзила острая боль.

Родри потряс ладонью, подул на ободранные костяшки пальцев. Снова повернулся к женщине. Та задумчиво смотрела на него, и в взгляде ее зеленовато-карих глаз не было ни злорадства, ни сочувствия.

– Ну что уставилась? – возмущенно буркнул Родри, не заметив, что сбился на бриттский язык. – Помогла бы, что ли!

Женщина равнодушно пожала плечами. А затем задумчиво вымолвила по-латыни, словно бы обращаясь к самой себе:

– Может, конечно, он и выберется. Но это на это уйдет время. А Сальвий Монтикола бегает быстро.

– Чертова ведьма! – выругался Родри по-бриттски. И, опомнившись, процедил сквозь зубы по-латыни:

– Ну что ты от меня хочешь?

В ответ женщина усмехнулась краешками губ.

– Я же сказала. Хочу понять, почему ты устроил ту драку.