Ложные обвинения

Генрих со всей дури шарахнул кулаком по столу:

— И ты смеешь смотреть мне в глаза, Жорж?! Ты, злоумышляя на короля?!

Жорж-Мишель в изумлении воззрился на кузена:

— С каких пор помощь твоему брату называется злоумышлением на короля? — не понял он. — И, если память мне не изменяет, мы занимаемся этим вместе. Не говоря уж о том, что лично Габсбургу не угрожает ровным счетом ничего. 

— Довольно уверток, этим ты только унижаешь себя! — вызверился Генрих. — Читай!

Он величественно сунул чуть ли не под нос родственнику какой-то документ. Жорж-Мишель попытался его взять — король не позволил.

— Читай так!

Принц Релинген уже видел поддельные документы, видел и письма, которые были неправильно поняты, из-за чего их авторы восходили на эшафот. В этой бумаге его подчерка не было — ни реального, ни поддельного — это был донос. Он пробежал первые строки, в изумлении поднял взгляд на короля, вновь уткнулся в документ, посмотрел на подпись — Монту, один из Сорока Пяти. Немыслимо!

— Ты говорил с ним? — голос Генриха был требователен и строг. — Отвечай!

Принц Релинген стал серьезен — шутки кончились. Все повторялось, как и семь лет назад, только намного хуже и гаже. Монту… кто бы мог подумать…

— Ты прекрасно знаешь, Генрих, — серьезно ответил он, — что я разговаривал со всеми твоими Сорока Пяти еще до того, как они стали твоими. Это происходило в покоях д’Эпернона в присутствии самого д'Эпернона. Мы опрашивали их вдвоем. Ты никогда не задумывался, почему их сорок пять, а не пятьдесят и не сто? Да потому что мы не нашли больше — чтобы и хорошие воины, и чтобы у них не было никаких связей с твоим двором или нашими соседями. Чтобы они зависли только от тебя!.. 

— Очень складно, — перебил кузена король. — Но ты так и не ответил на вопрос: ты с ним говорил?

— Нет! — Жорж-Мишель вскинул голову. — У них есть господин — это ты. Есть капитан — это Луаньяк. А я не говорю с чужими людьми. Только честь и судьба женщины могла бы заставить меня нарушить это правило, но даже в этом случае я бы сначала обратился к тебе и спрашивал бы твоего разрешения говорить с твоим человеком. 

— Значит, ты лжешь, — подвел итог Генрих.

Кровь бросилась в лицо Релингена:

— Даже король не смеет обвинять меня во лжи! — негодующе объявил он. — Я вижу, ты не слишком веришь в честь и преданность, но тогда вспомни о здравом смысле. Зачем мне убивать тебя? Найди хотя бы одно разумное объяснение!

— Ты хочешь избавиться от меня, чтобы Беарнец сделал тебя герцогом Алансонским, — с не меньшим негодованием выпалил король. 

— Но это же совершеннейшая нелепость, — от осознания абсурдности обвинений Жорж-Мишель даже отступил на шаг. — При чем тут Наварра? Или ты забыл, что твой наследник Франсуа? А уж он-то вряд ли дарует кому-либо даже черствую корку. Да и зачем мне Алансон? Когда я имперский граф и независимый государь? Мне вполне хватает Барруа и Релингена… Это если не вспоминать о Лоше… 

Губы короля искривила презрительная усмешка:

— Ты уже два месяца не принц Релингена, Жорж! Довольно лгать, я все знаю, — и он почти швырнул в лицо кузена какую-то бумагу.

Жорж-Мишель инстинктивно схватил лист. Пробежал его глазами и понял, что кузен Гиз мстительная и злопамятная тварь. Это была копия его брачного контракта. Копия того самого экземпляра, что хранился среди документов покойного дядюшки Шарля. Копия контракта, что делала Филиппа принцем Релингеном в четырнадцать лет. Копия безумного документа, который все же ударил по ним в самый неожиданный момент. 

— Как видишь, я все знаю, — продолжал говорить король, почти наслаждаясь смятением родственника и купаясь в собственной боли. — Очень ловко придумано. Конечно, мой наследник Франсуа, но Франсуа далеко и ведь всегда можно отправить послание Бретею и Генеральным Штатам, чтобы те не выпускали дофина во Францию. И одновременно отправить послание Беарнцу, чтобы он поспешил и занял трон. И, конечно, тогда в благодарность за корону он наградил бы тебя герцогством Алансонским. Очень умно придумано, признаю. Ты все продумал — скрыл свой брачный контракт, прикормил Бретея и Наварру, постарался возбудить мое недоверие к Ангулему, чтобы лишить всякой опоры, но, видишь ли, ты не учел честности Монту. Тот не мог пойти против божественной природы королевской власти… Не мог поднять руку на помазанника Божьего!

При словах о честности клеветника Жорж-Мишель вскинул голову:

— Честность? — переспросил он. — Честность?! Но тогда тебе еще остается назвать ночь днем, а кровь водицей, — объявил он. — Ну, а честным человеком Ангулема ты уже назвал. И не надо впутывать в это безумие других людей, — негодующе проговорил принц. — Бретей честно служит твоему брату, а Наварра уже имел возможность занять твой трон, но предпочел отправиться в родной Нерак. А этот контракт… — Жорж-Мишель усмехнулся. — Что он меняет? Твоя матушка — вдовствующая королева, но все же королева, и безумен будет тот, кто решит, будто у нее нет возможности управлять делами Франции. И ты что же полагаешь, будто мы с Аньес не сможем влиять на сына, и он не пожелает обращаться к нам за советами? 

Король презрительно скривил губы:

— У тебя всегда был хорошо подвешен язык, Жорж, но даже он не поможет тебе оправдать сокрытие брачного контракта.

— А я должен был рассказывать о нем каждому встречному? — надменно выпрямился принц. — Впрочем, я ничего не скрывал — я исполнял контракт, — заявил он. — Именно поэтому я до сих пор не представил  к твоему двору своего Филиппа. И не представлю — не жди! Потому что суверенный государь в этом не нуждается. Зато я подам прошение в Парижский парламент, чтобы Филипп был утвержден  как принц Релингена, а Алансон отдай Луи и признай его, наконец, сыном — довольно пренебрегать мальчиком!

Жорж-Мишель стоял перед королем с видом человека, которого не устрашат ни угрозы, ни суд и ни даже эшафот, потому что гнев сейчас был сильнее, чем все опасения. И этот гнев окрасил его щеки и заставлял сверкать глаза. Все повторялось — ложные обвинения, фальшивые доказательства, абсурдные предположения, и Генрих вновь верил кому угодно, но только не ему. Последние слова он невольно произнес вслух.

— Монту, в отличие от тебя, не имеет в этом деле заинтересованности, — ответил король, овладев с собой.

Почти уже не принц Релинген издевательски засмеялся:

— Да неужели? И ты даже не наградишь доносчика за «раскрытие заговора»? Так ведь, кажется, принято говорить?

Генрих поджал губы:

— Довольно, кузен. Я не намерен более с вами препираться. Позднее я объявлю вам свою волю…

— Мне отдать шпагу? 

Король слегка побледнел.

— Я не стану позорить перед всем двором представителя дома Валуа, — холодно и размеренно проговорил он. — Луаньяк доставит вас в отель Релингенов, где вы будете находиться под домашним арестом. Я запрещаю вам покидать отель. Я запрещаю вам сношения с кем-либо за пределами вашего отеля. Я запрещаю вам общаться с кем-либо, в том числе с вашими домашними…

— Что-что?! — негодующе переспросил Жорж-Мишель.

— Вы дадите мне слово, что не перемолвитесь с ними ни одним…

— Нет! — ответ был резок, словно так страшащий Генриха выстрел. — Я не дам такого слова, — чеканил принц. — Можете отправить меня в Бастилию. Можете заточить в каземат. Но тогда вам придется предъявить мне обвинение — официально, перед лицом Парламента! И придется представить все эти фальшивые доказательства, в том числе и вот этот донос, который вы даже не дали мне дочитать!

Генрих молчал, пытаясь представить все последствия такого процесса, и эти последствия ему не нравились. Дело Валуа должен был решать только Валуа! И тихо.

— Что ж, кузен, я разрешаю вам разговаривать с домашними, но это единственная милость, которую я могу оказать изменнику.

Жорж-Мишель еще выше вскинул голову.

— Луаньяк!

Капитан Сорока Пяти шагнул к королю, испытывая отвратительное чувство человека, который увидел и услышал то, что ему лучше было не видеть и не слышать. 

— Проводите Блуа в его отель и… сделайте это скрытно.