О рассказах персонажей

Арсений Козак предложил недавно флэшмоб о том, "как авторы включают в романы истории, рассказанные кем-то: ГГ или просто проходным персонажем".

Я определенно злоупотребляю этим приемом. Так что выбирать есть из чего. Принесу парочку самых удачных, как мне кажется, "рассказов в романах". И не самые длинных, а то некоторые у меня иногда на целые главы растягиваются.

Ну вот в "Дочери Хранительницы" почтенная Катлин, хозяйка заезжего дома в думнонском Кер-Тамаре, рассказывает юной Орли о героической гибели яхты "Бригита" -- той самой, которая появлялась у В. Коваленко в "Камбрийской сноровке".

Разгорелось пламя быстро — словно очаг только и дожидался хозяйки. Ставя котелок на огонь, Орли торопливо проговорила, отводя глаза:

— Спасибо вам большое, почтенная Катлин Ник-Ниалл.

Катлин посмотрела на нее, покивала — и вдруг хмыкнула:

— А я вот всё жду, девочка, когда ты от меня как от чумной шарахаться перестанешь.

Глянула Орли на старую Катлин — и вдруг ощутила, как щеки у нее полыхнули огнем.

— Да я не прячусь, почтенная Катлин Ник-Ниалл, — промямлила она смущенно.

Та в ответ улыбнулась:

— Вот и правильно. Помни, девочка: у нас в Думнонии все гаэлы, и Дал Каш, и И Лахан, — родичи и друзья, — и продолжила, словно подслушав ее мысли: — На Битека, на дурачка того, ты не смотри: пришлый он, северянин. Северным бриттам старые обиды до сих пор глаза застят. А тут, в Думнонии, мы все вместе с саксами воевали, кто из какого народа да из какого клана, не разбирали... — Катлин задумалась, вздохнула. А потом вдруг спросила во все глаза смотревшую на нее Орли: — Ты слышала о «Бригите», девочка?

— О Бригите? — Орли, еще не отрешившаяся от молитвенного настроения, поспешно перекрестилась, закивала.

— Нет-нет, — улыбнулась Катлин. — Не о той славной святой, в честь которой на Имболк плетут кресты из тростника. О куррахе, который звался ее именем. На мачте которого поднимали полотнище с гаэльской арфой — говорят, ее вышила сама Хранительница!

Орли удивленно посмотрела на Катлин, помотала головой.

— Эх, — улыбнулась старая ирландка. — Ну вот что с вас, с жителей Корки, взять? Небось, и моря-то в детстве не видела, разве что свой Лох-Махон... — Катлин прикрыла глаза, задумалась.

Орли едва сдержала вздох. По правде говоря, она Лох-Махон видела лишь два раза в жизни: первый — когда с отцом и братьями отвозили зерно на прибрежную мельницу, а второй — когда уплывали в Британию. Но признаваться в этом Орли не стала, промолчала.

— А у меня брат ходил на «Бригите», — продолжила Катлин. — Нэсан О'Лахан, правая рука капитана Брэндана О'Десси, — когда-то оба эти имени знало здесь всё побережье, — старая ирландка вздохнула, перевела дух. — Там все моряки были гаэлы с британского побережья — почитай одни Дал Каш, лишь трое из нашего клана. Двадцать человек в команде — «Бригита» большой был куррах, не чета прежним. Три года ходила «Бригита» вдоль камбрийских и думнонских берегов, защищала купцов от морских разбойников. А на четвертый год в Довр Каррек заявились три фризских когга, полные саксонских воинов, и «Бригита» вышла им навстречу, чтобы преградить путь в Фалу.

Орли посмотрела на Катлин с недоумением. Переспросила:

— В Фалу? Это что, крепость какая-то?

— Фала — это река у нас в Керниу, — покачала головой Катлин. — У ее устья давно уже живут И Лахан — рыбачат, скот разводят. Деревни у них там прежде, до войны, богатые были, большие, людные... — тут она печально вздохнула.

А Орли, конечно, сразу вспомнила свою запустевшую, превратившуюся в хутор, а потом и вовсе оставленную Иннишкарру. Вспомнила — и зачем-то спросила, хотя и без того всё поняла:

— Наверное, все мужчины ушли воевать?

— Так и было, — согласилась Катлин. — И не только мужчины, многие женщины тоже. Почитай, одни детишки со стариками в деревнях и остались. Явись туда саксы — пришлось бы всё бросать врагу на разорение — и дома́, и скот, и куррахи рыбацкие. И как потом зимовать?

— Да понимаю я, — Орли печально кивнула, вздохнула.

— Вот и Брэндан, и Нэсан, и вся их команда, — продолжила рассказ Катлин, — они тоже понимали. Могли ведь уйти от коггов запросто: фризы таких парусов, как у «Бригиты», тогда еще не ставили. Но не ушли, приняли бой ради этих детишек. Один когг утопили, с двумя другими сцепились бортами. Саксов на них положили видимо-невидимо — но и сами сложили головы все до единого. Двое мальчишек тогда неподалеку на берегу оказались — так те потом рассказывали, что вода вокруг кораблей была красная от крови. А уцелевшие саксы на берег уже не сунулись, ушли ни с чем.

Катлин посмотрела на Орли, чуть помолчала, потом улыбнулась.

— Вот с тех пор и стали Дал Каш роднёй для всех И Лахан, что живут на думнонском побережье.

А Орли стояла перед Катлин с опущенной головой, и щеки у нее даже не горели — пылали.

— Так вы всё это сами видели, почтенная Катлин Ник-Ниалл? — тихо прошептала она.

В ответ Катлин покачала головой:

— Я родом из-под Босталека — это далеко от тех мест. Но слухами земля полнится.

Орли смотрела на старую ирландку и молчала. Судьба неведомого курраха с именем древней богини и великой святой, хотя и тронула ее, все равно казалась чем-то далеким. А вот почтенная Катлин — та была рядом. Выпала же ей доля: знать о гибели брата только из слухов — и на похоронах не побывать, и даже могилку его не увидеть! А с другой стороны, кого таким удивишь? Вот что́ сама Орли знает, например, о Кормаккане и о Савин? Может ведь статься, что тех тоже давным-давно уже нет в живых... Захотелось вдруг рассказать Катлин о своих братишке и сестренке, поделиться давней бедой. Однако сдержалась Орли, лишь вздохнула тихонько. Почтенной Катлин и своего горя хватает, так зачем ей еще и чужое?

А Катлин, должно быть, поняла ее вздох по-своему. Посмотрела она на Орли, кивнула едва заметно и промолвила с затаенной печалью:

— Давно это было, девочка. Теперь уже отболело.

Ну а вот в первой части "Большого путешествия" матрос Барах О'Гнив рассказывает, как его выгнали из школы бардов:

 – Я был глупым мальчишкой, – вздохнул Барах. – Думал, что и так всё умею, не желал заучивать наизусть предания о былых временах и вообще чужие стихи. К тому же учиться в школе бардов – занятие еще то...

В памяти Таньки вдруг всплыли лекции батюшки Элиана – богослова и философа, на весь факультет славившегося своим занудством.

– Очень скучно? – откликнулась она сочувственно.

– Очень, – на мгновение Барах улыбнулся, затем вновь нахмурился. – Особенно – когда тебя запирают в темной комнате без окон и велят раз за разом повторять одни и те же строки, пока наставник не сочтет их произнесенными достаточно хорошо.

Как наяву Танька представила себе эту картину – запертого в глухой каморке испуганного мальчишку, робко повторяющего полупонятные слова на древнем гаэльском наречии, – и невольно содрогнулась. Ей, сиде, привыкшей хорошо видеть даже в темные безлунные ночи, полная, слепящая темнота каменного мешка показалась чем-то совсем чудовищным.

– Вот в один прекрасный вечер я и сбежал, – усмехнулся Барах. – Как потом оказалось – прямо накануне Имболка.

– И? – не утерпев, воскликнула Танька.

– Заявился в какой-то богатый дом, – легкая усмешка на лице Бараха вдруг сменилась задорной ухмылкой. – Объявил себя искусным бардом – я ведь с собой еще и арфу прихватил!

– И спел что-то не то? – догадалась Танька.

Барах вздохнул.

– Это мягко сказано, беан ши, – признался он хмуро. – Сам дьявол дернул меня за язык! И ведь сначала всё так хорошо было: я и про короля Ниалла Мак-Эохайда спел удачно, и про Кухулина, и про Мидира и Этайн... – тут Барах вдруг запнулся, бросил на Таньку странный взгляд.

– Говори, не бойся, – ободряюще кивнула та. – Не одну меня зовут этим именем.

– Ну так вот, – облегченно переведя дух, продолжил Барах. – Приняли эти песни и хозяин, и гости отменно, накормили меня до отвала, напоили – ну я и раздухарился совсем! А у меня к тому времени была сочинена одна веселая песенка – то есть это я тогда думал, что веселая... Я там всё перемешал – и Господа нашего, и нечистого, и славный народ – да еще и приплел туда зачем-то святую Бригиту. Бригита мне в тот день особенно кстати показалась: Имболк же, ну как без нее обойтись?

Танька только и смогла, что мрачно кивнуть в ответ. И так уже было ясно, что добром для Бараха исполнение той песни не кончилось.

– Ну вот, допел я ее, – уныло вздохнул Барах, – а все сидят и молчат, хоть бы кто улыбнулся! И ко всему еще, хозяин эдак странно на дверь поглядывает. А потом та отворяется – и входит сам кли Кормак – филид, ведавший нашей школой, – а с ним вместе еще и отец Каэрлан, наш епископ. И оба прямиком ко мне! Мне бы им в ноги упасть – а я-то хмельной уже: сижу себе, ухмыляюсь...

– Ох... – Танька сочувственно покивала Бараху, повздыхала. То, как отчаянно хотелось ей при этом расхохотаться, так и осталось ее маленькой тайной.

Барах благодарно посмотрел на нее, перевел дух, затем вновь вернулся к рассказу.

– Кли Кормак меня сразу за шкирку ухватил, – тут Барах ни с того ни с сего фыркнул и озорно ухмыльнулся, – я даже опомниться не успел! А отец Каэрлан – тот руками до меня не дотрагивался, да только с того мне легче не стало. Посмотрел он на меня, как святой Шорша на дракона, да и спрашивает: как это у тебя вдруг адское пламя обернулось огнем святой Бригиты? А в той песенке... – тут Барах слегка развел руками и вздохнул, – и правда было что-то похожее – ну не прямо вот такое, конечно... Тут-то всё и завертелось! Отец мой потом виру заплатил – а меня из дому выставил. А гейсы мне сам кли Кормак объявил: не рифмовать строк, не дотрагиваться до арфы, не воспевать и не хулить ни воинов, ни королей, ни святых, ни древних богов!

«Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил», – не удержавшись, вполголоса процитировала Танька.

– Что ты сказала, беан ши? – встревоженно откликнулся Барах.

– Говорят, одного рыцаря за подобную выходку дьявол заставил беспрестанно шутить несколько столетий подряд, – задумчиво промолвила Танька в ответ. – Так что ты еще легко отделался, бард!