Они мне ничего не оставили

Они мне ничего не оставили. Я не имею в виду деньги, усадьбу, или другие ценности, стоимость которых можно измерить, а названия включить в завещание. Они даже памяти о себе не оставили, никаких преданий, по которым я могла бы о них судить. Иногда я пытаюсь представить, как они жили, представить и не более того, но представление получается словно из книг, из фильмов. Оно не заполняет разрыв между их жизнями и моей.

Их жизнь протекала где-то там, за пределами досягаемого времени и пространства, на земле, уже тысячу раз сменившей свой вид, рельеф, саму свою структуру; на земле, впитавшей когда-то и их самих, и перестроенной потом, перекроенной по иному разумению и нареченной иными именами, и мне кажется, что та земля и эта, нынешняя — не одно и то же, и дело совсем не в смене названий городов, деревень, дорог и рек. Просто, от прежнего ничего не осталось.

Я пытаюсь проникнуть вглубь своей памяти, отыскать там ощущение былой Первозданной земли и силюсь воссоздать образы своих предков, вызвать их из небытия, как спирит вызывает духи ушедших, чтобы спросить их о своем наследстве, не поддающемся описи, но спросить не у кого. Они проходят мимо, не замечая меня, словно это не они, а я сама не имею телесной оболочки, и даже встав на пути, я не могу никого остановить, не могу заставить их обратить на себя внимание.

В русской бабушкиной семье — крестьянской семье — не растили генеалогического древа, не ухаживали за ним, как ухаживали за рожью, просом или картофелем. Они даже не знали, что такое древо существует и дает плоды и что плоды — это они сами, и питают их соки корней, не менее древних, чем Авраамовы; не знали, что рост их побегов, движение их на Восток, к Солнцу, Свободе и Счастью, поход их вдоль рек, сквозь дебри, вкруг болот, мерное движение их под аккомпанемент скрипящих колес и скрежещущих полозьев, и даже еле заметное перетекание их с сопки на сопку в сопровождении певучего кандального звона, ставшего неотъемлемым, как гудение комаров над расчесанными в кровь шеями — все это не менее одержимо и страшно, чем колумбовы каравеллы, идущие в Новую Индию, и более величественно, чем исход из Египта в обетованную землю; не знали и потому не спешили — останавливались, строили избы, корчевали тайгу, распахивали земли и давали новые ростки, новые корни, новые ветви в таком множестве, что было не до летописей и легенд.

А я теперь думаю о них, отдаленная своим незнанием, думаю, какое же это дерево — верно, не обхватить, не то что хилые голштинские дички, где каждый листочек наперечет и корни которых, залежавшиеся в навозе, давно забыли бы об истинной земле, не мутируй они периодически от какой-нибудь заразы, которую нужно выпалывать всем миром.

Подойти бы и пощупать это дерево, погладить его шершавый могучий ствол и взглянуть вверх, в крону, высоко-высоко, туда, где теперь расту я сама, будучи одним маленьким листом, который когда-нибудь упадет, уступив место другому, или превратится в ветвь, дав новую жизнь.