Перерождение Немайн

К флэшмобу от Романа Титова: "перерождение. Неважно буквальное или же метафорическое".

У меня сюжет с перерождением реализован в рассказе "Чтобы больше не выбирать" -- приквеле моего цикла "Камбрийский апокриф" и, в то же время, канонном (по воле самого Владимира Коваленко) продолжении его цикла о сиде Немайн.

Рассказ решал важную проблему: в цикле Коваленко главная героиня была вынуждена поддерживать в своем окружении две взаимоисключающих легенды о своем происхождении: согласно одной, она -- переселившаяся в мир людей древняя богиня Немайн, согласно другой -- чудесно спасшаяся дочь восточноримского императора Ираклия Августина. Как мне казалось (и кажется по сию пору), логическое примирение этих легенд было совершенно необходимо не только для осуществления героиней прогрессорской миссии, но и для ее элементарной безопасности.

Решение нашлось в создании героиней третьей легенды -- как раз с перерождением (в самом что ни на есть исходном значении -- с реинкарнацией). С подсказки своих сторонников -- друидов, Немайн использовала при сочинении легенды сюжет ирландской саги "Сватовство к Этайн" (полагаю, что впоследствии это определило выбор имени для ее дочери -- но это уже отдельная история).

Итак, "рассказ в рассказе" в виде сокращенного отрывка:

Черной вороной летела она над камбрийским войском, уходящим навстречу решающей битве с саксами — и вослед ей махала рукой вышедшая из своего крошечного тулмена мать. Уж как уговаривала Пресветлая Дон Неметону остаться на земле, не оборачиваться птицей!.. Не послушалась, лишь поклонилась матушке на прощание — и не ведала, что видятся они в последний раз.

Однако до бранного поля, до того, где полегли потом и сам Кинхейддон, и Кинвайл Старый, король Кер-Глоуи, и Фернвайл, король Кер-Ваддона, и бесчисленное множество простых воинов-бриттов, ей долететь так и не довелось. А послушайся она тогда матушку, пойди она с войском в обличье простой бриттки-ополченки — может, и сложилась бы иначе судьба трех королевств, не растоптали бы их саксы Хвикке и Уэссекса, не утопили бы в огне и крови, и не погибла бы вместе с Кер-Кери и сама пресветлая Дон...

Но, увы, не послушалась она тогда, поступила по-своему — и вышло всё хуже некуда. Знали саксонские жрецы, что если черная ворона сопровождает войско, хоть бриттское, хоть гаэльское, и что если не завелись в том войске трусы, способные испугаться собственной боевой песни, то не победить его нипочем. Знали и то, что воины Кинхейддона трусами уж точно не были. Вот и призвали саксы в помощь самого Вотана, а тот выслал навстречу войску двух своих во́ронов, Хугэ и Мюнэ, тех, что обычно собирали ему новости со всего света...

<...>

Настигли ее Хугэ и Мюнэ в небе над лесной дорогой на полпути между Кер-Кери и Кер-Ваддоном и закружили над ней, и вызвали на бой — двое одну. И опять допустила она роковую ошибку, уже вторую за этот поход. Ей бы предложить им биться по очереди да выбрать оружием против Хугэ — ум, а против Мюнэ — память: и честно бы вышло, и, кто знает, может быть, сумела бы она, бог весть сколько лет проведшая в библиотеках, одержать двойную победу! Но переоценила она в тот раз свои силы и приняла вызов обоих сразу, а оружием выбрала острый клюв да крепкие когти. И заклевали ее два Вотановых во́рона прямо в небе, и упала она бездыханной на старую римскую дорогу. А во́роны опустились рядом и пожрали плоть ее, а кости и перья втоптали в дорожную грязь. Но королевское войско даже не заметило этой потери, так и пошло дальше, к Дирхаму, — навстречу своей гибели.

И только одна черная пушинка из вороньего оперения осталась кружиться в небе. Не заметили той пушинки Хугэ и Мюнэ, умчались к хозяину своему с радостной вестью: не будет у бриттов победы! И была та весть правдивой: чем теперь Неметона, воплощенная лишь в этой пушинке, могла бы помочь бриттам, если даже лететь отныне она могла лишь туда, куда нес ее ветер?

Шли годы, поколение за поколением сменялись у людей, а ветер все носил и носил пушинку-Неметону по разным странам, то крутя в вихрях вместе с опавшими осенними листьями, то волоча по льду замерзших северных рек, то поднимая выше облаков. Довелось повидать ей и вересковые пустоши Пиктавии, и зеленые луга и болота Эрина, и буковые рощи Арморики, и ледники Альп, и покрытые колючими елями склоны Карпат, и бескрайние аварские степи, и даже снежные вершины Кавказа. И лишь за Кавказскими горами удалось ей после многих лет странствий обрести недолгий покой.

<...>

Странные места, где зеленые леса, богатые дичью и прорезанные многочисленными быстрыми реками с чистой и прозрачной водой, за день пути могут смениться бесплодной каменистой пустыней. Странная армия, где бок о бок сражаются с общим врагом и христианские народы Восточного Рима, и тюрки, среди которых почти нет христиан, зато множество поклонников Кувак-Тангры, небесного бога степняков. Странный военный лагерь, где в общем гомоне перемешаны мелодичный греческий язык, гортанный армянский и изобилующее шипящими звуками наречие хазар. И странная пара в тюркской походной юрте. Он — немолодой, круглолицый, с большими черными глазами навыкате, с короткой клочковатой темной с проседью бородкой. Она, удивительно похожая на него чертами лица, — на самом деле, средних лет, но на первый, небрежный, взгляд легко может показаться совсем юной. Ираклий, император Восточного Рима, и императрица Мартина Августа, его супруга и одновременно племянница. Презревшие ради своей любви и древние обычаи, и церковные установления. Обвенчанные самим Патриархом, но осужденные молвой. И, видимо, проклятые Богом за запретный брак: уже двое сыновей родились у них калеками.

Опершись на локоть, императрица полулежит на расстеленной на войлочном полу пушистой пятнистой шкуре. Ей явно неможется: правильное округлое лицо посерело, на высоком лбу испарина. Нездоровый климат, непривычная пища, дурная вода — да мало ли источников болезней в военном походе для слабой здоровьем, пусть и сильной духом, женщины? А может быть, всё гораздо проще: Мартина плохо переносит духоту, а сегодня с утра стоит как раз такая погода: жара, безветрие — да к тому же еще и зажжен в юрте коптящий и дурно пахнущий сальный светильник. Оттого и порывается встревоженный Ираклий раздвинуть полог юрты — но только Мартина упорно противится этому, жалуется на чересчур яркий свет снаружи. Пару раз он даже поднимается на ноги, но, повинуясь умоляющему взгляду огромных глаз жены, тотчас же возвращается, наклоняется к ней, шепчет на ухо что-то очень ласковое на родном для них обоих армянском языке.

Наконец, улучив момент, когда Мартина отворачивается лицом к войлочной стене, Ираклий все-таки добирается до полога, чуть отодвигает его... И тут же в открывшуюся щель врывается бешеный вихрь и приносит в юрту целое облако степной пыли. Покрывается серым налетом войлок стен, бурые частички высохших трав оседают на императорском ложе, а в стоящий возле ложа кубок падает маленькая черная пушинка...

Вскоре Мартина вдохнет свежего пахнущего полынью и чабрецом воздуха, отопьет из кубка воды, проглотит вместе с ней, сама того не заметив, эту пушинку — и вдруг, облегченно вздохнув, прикроет глаза: «Слава богу, отпустило!» А еще через девять месяцев у императорской четы родится дочь.