Первая глава второй книги "Наследницы Ильи Муромца" вышла!

Кажется, последние слова я сказала вслух, потому что тот здоровый мужик, что назвался Добрыней Никитичем, положил руку мне на лоб — вроде как температуру померил — и сказал огорчённо:

— Да ты, никак, не помнишь? Померла ж твоя матушка года два назад. От огнёвки-лихоманки померла, тебя еле выходила сестрица моя, Малуша.

— Не помню, — помертвевшими губами прошептала я, а потом очнулась: что это я?! Мама моя — жива и здорова, это поляницы мать умерла!

— Если б умерла, — прошептал голос Полины-поляницы в моей голове. — Нет, не умерла. Сидит у Ильи Муромца в тюрьме подземной, тайной. Мне Кощей сказывал.

— А что Добрыня? — подумала я, стараясь, чтобы губы не шевелились, и заботливы крёстный не поинтересовался ещё раз, не болит ли у меня головушка.

— А Добрыня…

— На-ва-ли-ись, ребята! Ой, навались! Сейчас стрежень речной поперек проходить будмо! Ой, навали-ись! — закричал тот, который назвался Пелгусием, и с полсотни мужчин возраста от пятнадцати до шестидесяти лет навалились на вёсла. Сзади подхватили крик Пелгусия такие же голосистые кормчие: оглянувшись, я насчитала полтора десятка ладей, форштевни которых увенчивали драконьи, змеиные, а то и вовсе рыбные головы. То шла новгородская флотилия, покорять Царьград, но не силой оружия, а торговой сметкой, умением и хитростью. Паруса были разные — белые, застиранные красные, полосатые, с соколом Рюриковичей, с солнышком, нарисованным так, как дети в саду рисуют — круг и лучи-палочки. Позади всех тащились две ладьи, сделанные не как все: не из полубрёвен и досок, а из цельных стволов гигантских деревьев, которых в нае время уже не водится. Я знала из книг, как такие ладьи делают — целый год нужен. Сначала рубят дерево, не один месяц, бывало — всю осень. Укладывают на специальный помост-козлы, чаще — каменные, потому что дерево такой вес удержать не может. Потом обдирают ветки и кору. Стёсывают верхнюю часть, чтобы стала плоской. И начинают таскать туда уголь. Уголь понемногу выжигает дерево, обгоревшую часть зачищают, и снова жгут. Этим занимаются всю зиму. Потом начинают отделывать корпус, дотёсывая его до нужной толщины, прилаживают нос, руль, вырезают киль, ставят перекладины для палубы — балки, прорезают углубления для вёсел или ставят уключины — в зависимости от толщины дерева и, стало быть, от высоты судна.

Те две ладьи были небольшие, сиротские. На одной, я видела, бегали четыре человека, а на второй — и вовсе два.

— Дядя Добрыня, а кто вон те?

— А? Что? — непонимающе повернулся Добрыня, откидывая мокрую прядь волос со лба. — Кто «те»?

Наконец разглядел отстающих:

— А, эти… навязались на мою голову. Братья Рыбниковы — сам-четыре: Прокл, Оляля, Феогност да Дратва. А там, самые последние, хвостовые, дед Маркел с внуком Онфимом. Уличное прозвание «Ветошка», а как семейное — уж и не упомню.

— Что, воевода, плывёт Ветошка? — крикнул кто-то с носа, видно, услышав наш разговор. — Не потоп?

— Ништо! — отмахнулся Добрыня. — Что ему сделается-то, полоумному?!

Новгородцы захохотали весьма обидно, а мне стало интересно: за что так не любят деда торгово-разбойные люди?

— Бубенец, а Бубенец, — позвала я мальчишку, — поди-ка сюда!

— А чего мне к тебе идти-то? — прищурился он.

— Монетку дам, — сказала я, в душе не зная, есть у меня что-то в кошеле, кроме ветра. Мальчишка тоже был не дурак — почуял неуверенность.

— А покажь сначала!

— Да вот, — моя рука нырнула в кошель и вытащила оттуда приличных размеров золотую монету. — Вот!

— Денарий! — взвизгнул мальчишка, и потянулся за золотом, но тут же получил подзатыльник от Добрыни Никитича.

— Охолони чутка! — и наклонился ко мне. — А ты, доню, золотишком не свети, монетами подлый сброд не распроваживай, а то и я не спасу. Новгородец только с одного боку — каравай румяный, а с другого — сухарь горелый. Правильным боком повернёшь — честный купец, уважаемый человек, другим ушкуйник безжалостный.

— А ты разве не новгородец, дядька Добрыня?

— Я-то? — он улыбнулся. — Нет, и не был. Словен я, полоняник. Взяли меня в плен юношей совсем, мальчишкой, вот как этот вот Бубенец, меня — и сестру мою, Малушу. Хорошо, князь обоих пригрел, пожалел…

По лицу его прошла какая-то судорога, тёмная тень затаённой боли, о которой не то, что говорить — думать не хочется. И забыл бы, да не можешь. С червоточинкой была душа у Добрыни Никитича, с чёрным пятнышком. Через такие пятнышки просачивается месть, да предательство, да смерть — копится-копится обида у человека, и рано или поздно прорвётся. И несдобровать тому, кто рядом окажется, а пуще всего — виновнику и его семье. Мститель не будет разбирать да сортировать: всем достанется. Усилием воли Добрыня тень от себя отогнал и продолжил:

— Про деда Ветошку услышать хочешь и внука его?

— Очень!

— Ну, смотри, пока Пелгусий со гребцами справляется со стремниной, до следующего бурного участка еще с полчаса времени, так и быть, расскажу.