Расставанье – маленькая смерть

Сегодня начала выкладывать 29 главу романа "Новая Жизнь", "Не видя тебя, ослепну; не слыша тебя, оглохну". Она одна из самых объемных в этой части романа и одна из самых эмоциональных. Ее писать мне в свое время было сложнее всего, именно потому, что тут будто катаешься на Американаких горках. То падение, то взлёт, но интрига, боль разлуки, отчаяние, расследование, надежда... и тоска по близкому человеку. 

Роман живет здесь https://author.today/work/372107

А тут поделюсь небольшим фрагментом из этой главы: 

Я не помню, как оказываюсь лежащей у ног управляющего, но чувствую, что цепляюсь за его одежду и повторяю как умалишённая:

— НЕ НАДО, НЕ НАДО, НЕ НАДО!

Не знаю, откуда в зале появляется Пахомовна, которую сейчас я мамой не могу назвать даже мысленно; она идет прямиком в нашу комнатку с печью, чтобы одеть и забрать к себе Наташу. Пахомовым кажется, что ребенку оставаться со мной нельзя, пока я в таком состоянии, а у меня нет сил противиться этому решению; мне самой кажется, что так Наташе будет лучше – зачем ей смотреть на теряющую рассудок мать, которая не в состоянии нормально дышать, говорить, рассуждать, а может только выть по-волчьи в неизбывном отчаяние... 

Мне чудится, что, если сейчас я услышу её плач, то он отрезвит меня, но дочь не кричит, не плачет, просто молча проходит мимо, но потом останавливается, опускается рядом со мной на пол, целует в лоб, и шепчет:

— Мамочка, даже если придется подождать, мы же выдержим! 

Тут же она понимает, что до меня эта мысль не доходит сейчас, поэтому добавляет:

— Ты уж тут поборись за папу, тебя пустят к нему, а я пока побуду с бабушкой. 

А про дедушку ни слова. И это хорошо, потому что сейчас я могу только окончательно потерять самообладание, если услышу, что человек, которого я давно уже называю, да и считаю, отцом, только что нас предал. 

Как, КАК он мог поверить, что мой Юрочка мог допустить халатность! Я знаю, что его подставили и уверена, что, если бы Денисов и Пахомов сначала детально во всем разобрались, то этой ситуации не возникло бы. Бы, бы... «бы» помешало. Мой разум с трудом фиксирует то, как Пахомовна уводит моего ребенка, потому что всё, на что я сейчас способна, это цепко держаться за управляющего, не давая ему уйти, и просто продолжать его умолять. 

Я чувствую, как Пахомов пытается разжать мои руки, чтобы ему можно было уйти, но хватка у меня железная, я в состоянии аффекта, и повлиять на меня управляющий не может ни словом, ни силой, никак. 

В конце концов, он решается посмотреть мне в глаза, и меня как будто бьет молния, я начинаю лихорадочно, быстро говорить:

— Михал Михалыч, вы же знаете, его подставили, жестоко, кто-то намеренно это сделал, испортил крепежи, кто-то знал, когда его не будет, но будет его смена и его люди, это всё спланированная акция, это будет доказано, вы же размотаете этот клубок до конца. А пока вы разматываете, оставьте его, под мою ответственность, дома... тут... ради Бога! Зачем это всё – наручники, кандалы, карцер, зачем? ЗАЧЕМ??? Вы же знаете, что всё на самом деле не так, умоляю, ну вы же мудрый человек, начальник, Михал Михалыч…

Я чувствую, что вот-вот начну рыдать, потому что помню то наказание, которое назначил Пахомов после истории с батей и его проверкой, и помню, как тяжело нам было вынести это, а тут месяц... Да я только за эту ночь здесь одна лишусь рассудка. 

— Михал Михалыч, ну послушайте! Вы же знаете не хуже меня, что не было никакой халатности...

— Богу молись, благодари Его, что не погиб никто, иначе было бы хуже...

— Куда хуже? 

Туман застилает мое сознание. Хуже? Куда хуже? Я месяц не увижу мужа...

— Мы бы были вынуждены доложить об этом куда следует, и срок Столяру могли бы изменить...

— Изменить? Как?

— На пожизненное...

В этот момент только одна мысль формируется у меня в мозгу – я и так уже лежу у ног управляющего, и падать вроде больше некуда, но если бы я стояла, то точно упала бы.

— Как так, на пожизненное..., — лепечу в ответ, ощущая себя перышком, которое подхватил ураган. 

— Успокойся, Ань! Ну возьми ты себя в руки ради Бога! Никто не погиб, никто даже серьезно не пострадал, но не наказать виновного мы не можем!

— Так найдите виновного! 

И всё, я снова начинаю кричать в голос, потому что знаю, что будет после того, как управляющий отсюда уйдет – я начну метаться по помещению, как загнанная в клетку львица, никак не могущая понять, почему её только что разлучили со львом. 

— Найдите того, кто организовал все это! Вы же знаете, что это не мог быть мой муж, не мог в принципе, вы же знаете!!!

Не отвечаю за то, сколько раз, срывая голос, я кричала ему в лицо вот это «Вы же знаете!», но осознаю, что сотню, никак не меньше. Только та часть моего мозга, которая ещё способна что-то анализировать, осознаёт, насколько это бесполезно, и дальше я начинаю бормотать что-то несуразное, потому что это первое, что приходит мне в голову:

— У нас там фонарик лежит, не запущенный, и бенгальские огни, и Наташа так этого ждала, только она устала очень, и мы не пошли, и потом, торт не доеден... её именинный торт.

Я еще что-то бормочу, не понимая, что рыдаю в голос, как белуга, и мои слова вообще уже невозможно разобрать. 

Тогда внезапно Михаил Михайлович Пахомов превращается обратно в моего папу. Он поднимает меня с пола, держит крепко, хоть сейчас ему приходится ощутить весь мой вес, пытается прижать к себе, и успокоить по мере своих сил. 

— Ну я тебя прошу, прекрати истерику! Никто не собирается наказывать Юрку всерьёз, но прецедент создан, халатность на лицо, мы должны разобраться, и если ты права, и подстава действительно была, мы пройдем по всей цепочке, до самого заказчика, если он существует. Тогда Юрку вернут тебе в целости и сохранности максимум через неделю. Ну, а даже если нет, и он действительно ошибся, ну посидит месяцок на хлебе и воде, как уставом предусмотрено, не сахарный, не растает, и ты выдержишь, ну что за горе...

— Не выдержит он, и я тоже.

— Да что ты себя накручиваешь?

— Михал Михалыч, неужели вы не понимаете...

— Чего? Ну чего я не понимаю, Ань?

— Мы тогда еле-еле вынесли наказание, которое вы назначили. А теперь вы на полном серьезе говорите мне про то, что мы месяц не увидим друг друга...

Я смотрю ему в глаза, одним мощным движением вырываюсь у него из рук и бухаюсь под ноги. 

— Ну, если он там сидеть должен, так посадите меня с ним!

— Так, с ума ты сошла, что-ли? Это карцер, милая, а не номер в отеле!

— А мне плевать! Посадите меня с ним, хоть на хлеб и воду, хоть и вовсе без всего, мне плевать, лишь бы с ним не расставаться!

— Да никто ни с кем не расстается, пойми ты! Просто видеться не будете какое-то время...

— А если бы вас так, Михал Михалыч? Вас и Антонину Валентиновну? Вас бы в карцер, а она бы по своему дому металась, без вас, и постепенно сходила с ума – вв бы ей тоже сказали, «Ну, просто не увидишь меня какое-то время», да??? Или вы правда не понимаете?

— Ну чего, чего я не понимаю?

— Не видя его, ослепну, не слыша его, оглохну! 

Пахомов смотрит на меня и молчит, просто смотрит и ни полслова в ответ. Тогда я поднимаю на него глаза, и вижу, как он... плачет. 

— Прости ты меня, Христом Богом молю, но я сейчас бессилен. Все что обещать могу, так это то, что мы постараемся побыстрее во всем разобраться. Ведь я верю тебе, сам так думаю, даже если предположить, что поторопился он потому, что к вам с Наташей хотел...

— Это невозможно, — перебиваю его. – Он не думает обо мне, не думает о дочери на смене, чтобы как раз таки такой ситуации не могло быть. Силой воли приказывает себе просто работать и больше ничего. Только после смены отпускает себя, но никак не во время неё. Поэтому я говорю, что халатность он допустить не мог. К тому же, эти люди не чужие ему, он за них в ответе, и для него это не просто слова, так что подставить их, не проверив всё как следует, он не мог. Не мог и точка. Я хочу, чтобы вы всех нашли, всех до единого, кто это всё устроил. Иначе я сама их найду, и каждому из них будет хуже, чем если бы вы их нашли. Так что если не хотите скандала, лучше с этим не затягивать. Я не знаю, сколько  выдержу, знаю только, что недолго. Даю вам самое большее сто часов. Настроюсь, постараюсь, но это лимит того, на что я способна, а я свои возможности хорошо знаю. Сто часов и я начинаю рыть сама. 

— Так, ты тут главное самодеятельностью не пытайся заняться...

— Я сказала, Михал Михалыч, сто часов. Это предел. Это всё, что я могу. 

— Аня...

— Уходите. Мне сейчас нужно остаться одной, попытаться настроиться, найти в себе силы, хотя я не обещаю, что смогу пережить эту ночь... молча. 

— Ань, ты вот что, иди-ка ты ночевать к маме и к дочери, не нужно тебе оставаться здесь одной...

Я смотрю ему в глаза и отвечаю твердо, хотя всё ещё валяюсь у его ног:

— Никуда я не пойду. Только если к нему...

— Аня, ну не сходи же ты с ума, я не санкционирую нахождение гражданского лица в карцере с заключенным, подозреваемым в совершении халатных действий на закрытом объекте, а лесоповал является закрытым... 

— Уходите! Вы посадили человека в карцер до того, как хоть в чем-то успели разобраться. Так что если не планируете пустить меня к нему, лучше подите вон, я и так за себя не ручаюсь. 

Пахомов словно мешок с картошкой поднимает меня за руки в воздух, сажает на стул, поворачивается лицом к двери и уходит. 

Я начинаю громко выть через минуту после того, как за ним закрывается дверь.