Два произведения до слёз.

"Надежда"

Бывают такие дни, когда жизнь делится на: «до» и «после». Сегодня у Надюши Павловой был именно такой день, но она об этом не знала. Матушка, как всегда, с самого утра ушла на поле. Надя была старшей из сестёр. Люба, средняя сестра, играла в куклы, сшитые из обрезков ткани. Младшенькую же сестру Верочку Надя заботливо поила коровьим молоком, обменянным у соседей на картошку. Их деревня когда-то была большой и шумной. После бомбардировки часть её выгорела, и многие ушли к своим родственникам. Сейчас в Новоселково остались в основном женщины да дети. Линия фронта всё ближе и ближе подходила к Симферополю, а от него и рукой подать до Новоселково.

Наде было двенадцать. Она прекрасно помнила то время, когда они перебрались жить из города в деревню шесть лет назад, после свадьбы отца и матушки Али.

«Хорошее было время, — подумала Надя. — Сытное. Теплое»

Сейчас Надя не смогла бы припомнить, когда она ела досыта в последний раз. Почти так же, как не могла припомнить лица родной матери. Ей было за это стыдно. Разве можно любить чужую женщину, как родную. Но она любила. Алечка, как звал её отец, доктор наук, устроилась к ним нянечкой, помогать вдовцу с ребенком. Спустя год родилась Люба. А вот Верочку отец увидеть не успел — ушел на фронт.

Её мысли прервались, когда взгляд упал на мужчину, шедшего со стороны города. Он приближался стремительно, но какой-то неуверенной походкой. Надя насторожилась. Всех местных она знала в лицо. Она пригляделась и заметила довольно объемную сумку, перекинутую через плечо. В итоге все же признала — почтальон. Сердце замерло в груди: ведь письма уже не приходили. Проглотив все плохие мысли и страхи, с Верой на руках она вышла из дома.

— О! — растерянно воскликнул мужчина вышедшей навстречу девочке.

Вид у него был до ужаса потерянный. Он нахмурился, словно пытаясь собраться с мыслями:

— Павлова?

— Да, дяденька.

— Было. Для вас, — отрывисто сообщил он и принялся усиленно рыться в сумке. Найдя, что искал – конверт из желтой бумаги, протянул ей: — Для вас похоронка.

Вложил ей в руку и добавил:

— Уходите отсюда. Немцы на Симферополь идут.

Сказал и пошел дальше. А Надя словно вросла в землю — ни шага не ступить.

— Нянь, — задергала за юбку пятилетняя Люба.

Но чувства Нади все еще поглощали мысли об отце. Идет война. Отец погиб на фронте. Его смерть все равно была очень неожиданной. Да, она знала, что там написано именно об этом, но читать страшно. И дышать тяжело.

— Нянь, — не унималась Люба.

Она больше не сможет обнять его, не послушает истории вечером, не сядет с ним за один стол. Никогда не назовет его папой. Горячие слезы обожгли её лицо.

— Нянь? — уже испуганно позвала Люба. Вера заёрзала на руках.

Наде нельзя плакать.

— Поди в дом, Люб, — голос дрогнул. — Всё хорошо.

Надя положила Веру в люльку и присела на край лавки. Дрожащими пальцами разорвала конверт. Внутри был печатный листок с прописью:

«Ваш муж, старший сержант Павлов Родион Иванович, уроженец Севастополя в бою за социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, погиб 12 сентября 1941 года. Похоронен 1500м. сев. д. Прытико Полеской обл.»

Ну вот, прочитала. И так тошно и больно стало внутри, словно тысяча иголок вонзились в сердце. Непослушные слезы вновь затуманили глаза. Она посмотрела вверх в попытке удержать их. Ей отчаянно захотелось, чтобы её обняли.

— Люб, идем, за мамой сходим, — предложила Надя.

— Да! — воскликнула сестренка.

Так они и сделали. Надя несла Веру, закутанную в одеяло, и очень завидовала малышке, беззаботно посапывающей у нее на руках. Люба скакала, как кузнечик вокруг старшей сестры, наматывая круги. Путь был не так близок и не так далек. Их дорога пролегала вдоль железнодорожных путей. Сейчас и поезда тут не ходят. Да и некуда ходить. Говорят, там дальше везде фашисты.

Мать она приметила издалека и ускорила шаг. Внезапно раздался какой-то гул в пронзительно синем небе. Не замедляя шага, Надя пыталась разглядеть источник шума. Она прищурилась приглядываясь. Сначала это были маленькие, едва уловимые черные пятнышки, в той стороне, где восходит солнце. С каждой секундой они увеличивались. Все больше и больше, пока не превратились в самолеты. Надя перевела взгляд на маму. Она бежала к ним, размахивая руками. Самолеты сыпали неясные крошки вниз. Первая крошка достигла земли и взорвалась черными брызгами. Самолеты пролетали мимо, а земля вокруг словно превратилась в воду. Надя перевела взгляд на то место, где была мама, а ее уже смыло землей. Потом с головой накрыло и саму Надю. В нос ударило сыростью, в ушах зашумело, в глазах потемнело. Мир исчез.

Надя не знала, сколько времени прошло, когда она начала что-то чувствовать. Просто синева неба резко ударила в глаза. Рядом сидела Люба, заливаясь слезами, неуклюже держа четырехмесячную Веру. Обе заходились плачем. Только звук их плача был какой-то тихий, приглушенный, слегка звенящий. Заметив, что Надя открыла глаза, Люба зарыдала еще громче, но звука в ушах Нади не прибавилось. Надя села, обнимая сестру. Мамы видно не было. Они долго бродили среди глубоких ям свежевспаханной бомбами земли, когда Надя наткнулась на руку. Руку без остального человеческого тела. На безымянном пальце было плетеное кольцо с мелким вкраплением камней — редкость для деревни.

В её сердце разрасталась большая немая боль, которую невозможно было выразить словами. Словно с гибелью родителей само сердце разбилось на множество мелких осколков, больно раня все внутри. Судорожно вздохнув, Надя схватила за руку Любу, пока та не увидела, и поволокла домой. Люба что-то хныкала, но Надя, как заговоренная повторяла:

— Домой. Домой.

Дома легче не стало. Надя сидела, не замечая хода времени: один час перетекал в другой. Вся жизнь казалась сплошным сном, полным теней и необъяснимых переходов. Когда она пришла в себя, за окном уже вечерело. Люба спала, свернувшись калачиком на кровати. Надя вдруг с ужасом осознала, что с утра не кормила младших. Странно, что Вера не плакала, а если и плакала, то Надя этого даже не слышала.

«Нельзя так. Нельзя, — подумала Надя. — У них никого, кроме меня, нет»

Она снова сидела около окна и кормила Веру из бутылочки, когда услышала приближающийся шум. С ушами до сих было не все в порядке, потому что услышала ровно тогда, когда из-за соседнего дома показались солдаты и танки. Иногда бывает так, что ты что-то понимаешь, не осознавая до конца, словно чувствуя опасность кожей. Со скоростью молнии она положила маленькую Веру на кровать. Сняла заслон с печи. Подхватила сонную Любу.

— Тшш... — единственное, что произнесла Надя, и слава Богу лишних слов не потребовалось.

Надя сунула Любу в печь. Та, как взрослая, протянула руки, принимая в темное нутро печи Веру, и забилась глубже, освобождая место для старшей сестры. Мама говорила, если придут солдаты, прятаться там. Больше негде. Было тесно, страшно и темно. Сердце билось у Нади где-то в ушах. Но все ее чувства словно обострились, даже недавние проблемы со слухом прошли.

В дом кто-то вошел.

— Шукай погрiб! — скомандовал мужской голос снаружи и добавил: — Хоч пiшлы але все з собою не заберуть.

«Странно, — подумалось Наде. Отчего-то казалось, что фашисты должны говорить на другом языке, незнакомом и непонятном. — Никак иначе голову приложило сильнее»

Вскоре те, кто искал погреб, его нашли. А ещё через время до носа дошел запах гари. Далекий грохот, темнота и отчаянный страх. Жутко от понимания того, что ни мама, ни папа тебе не помогут. Бога нет, — учили в школе. Но в её памяти невольно всплывали моменты, когда она слышала, как молилась бабушка. И слова приобретали звук в её голове, складываясь в безмолвную молитву…

Когда Надя рискнула отодвинуть тяжелую задвижку печи, уже светало. И увидела она это не через окно. Там, где вчера вечером была бревенчатая стена, зияла обгоревшая дыра. Крыши не было. Дома больше не было.

— Нянь, — впервые за все время подала голос Люба. — Кушать хочу.

Что не унесли, то сгорело. В погребе нашлась разбитая банка яблочного компота. Они доели эти яблоки прямо с пола.

«Что же делать? Что делать?» — билась одна мысль в голове у Нади.

А потом Веру начало тошнить. Надя ощущала жар маленького тельца. Выдав указания Любе, она понеслась к бабе Глаше: баба Глаша была травницей и умела лечить хворь. И девочка нашла её лежащей на широкой улице, с размозженной головой, и то только благодаря трости, которую та сжимала в руках.

«За что?!» — стучало в её голове.

Никого живых в Новоселках Надя не нашла. Остались лишь она, Люба и Вера.

Вера умерла на следующий день, ближе к обеду. Капая ямку, там же, около дома, Надя рассказывала Любе о том, что сестренку нужно положить спать в землю.

«Хорошо, что для маленького тела нужна совсем небольшая яма» — поймала себя на мысли Надя.

Странно, но слез не было. Не было даже намека на них.

— Нянь, кушать хочу, — полушепотом простонала Люба.

— Я тоже, — отозвалась Надя, крепче прижимая сестру и кутаясь в полусгоревшие одеяла. — Спи.

И Люба спала. А Надя спать не могла. Надя молилась третью ночь подряд. Со стороны города продолжал доноситься далекий грохот канонады. Было страшно ещё и от того, что если они затихнут, значит, никого не осталось. В её душе разгорался пожар, выжигая всё, превращаясь в огонь ненависти.

Утром они обошли более-менее уцелевшие дома и, найдя немного съестного, утолили голод. Добыча была небольшой: несколько жухлых картофелин, которые они съели сырыми, а морковку Надя отдала Любе. Есть хотелось так сильно, что они не побрезговали и скисшим молоком. Так они прожили где-то дней семь. Но и эти объедки закончились. Немного поразмыслив, они двинули куда глаза глядят в поисках людей, но подальше от города.

И никого так и не встретили до того дня, пока не присели отдохнуть на опушке. Люба уснула, да и сама Надя задремала, пригретая солнышком.

— Везучие вы, девчули, — раздался голос совсем рядом.

Надя вздрогнула, напряглась. Перед ней на корточках сидел бородатый мужчина и улыбался. Рядом с ним стоял еще один постарше в очках, чем-то напоминая ей отца.

— Заминировано тут все. Счастье, что не подорвались, — пояснил бородатый.

Надя сглотнула.

— Да не боись, дочка, — сказал мужчина постарше. — Свои мы. Партизаны. Я - Михаил Палыч, а это Василий. Вас как величать?

— Надя, — выдавила из себя она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — А это сестра моя Люба. Мы из Новоселково.

— Никого там не осталось? — спросил Василий.

Надя отрицательно покачала головой. Тот вздохнул.

— Ладно, буди сестру. Отведем вас к нашим. Накормим. Вот, — он достал из кармана два небольших прямоугольника в фольге. — Это вам с сестрой. Недавно провиант иродов дербанули. Жуйте и пойдем.

Надя уже не помнила, когда она ела шоколад. Это было в какой-то другой жизни. Пока они с сестрой жевали шоколад, Михаил Палыч разговаривал с Василием и все больше напоминал отца

— Понимаешь, в чем дело, Василий, — объяснял он. — Гитлер считает Крым прародиной германцев, их имперской областью. Крым всегда стоял на перепутье разных цивилизаций, и каждая считала его своим. Но нацисты переделывают историю под себя. Это такая особенность этих деятелей.

«Наверное, Михаил Палыч тоже учёный, как и папа» — подумала Надя.

А больше ни о чем подумать и не успела. Они все так увлеклись лекцией умного мужа, что упустили момент, когда Люба, вскочив, кинулась за бабочкой. Грохнуло так, что в ушах зазвенело. И всё пропало. Иногда всплывали нечеткие видения, что её куда-то несут. Когда проплывало лицо Михаила Палыча, она, не слыша себя, шептала ему:

— Я с вами... я с вами, — Михаил Палыч почему-то плакал.

Надя выжила. Правда так и осталась глухой на левое ухо. О Любе она не спрашивала. Не нужно было. Она уже знала, что случается с людьми, когда земля превращается в воду. Михаил Палыч не бросил. Заменил ей отца. Заботился. Учил. Учил ставить мины, делать бомбы и много чего другого.

Иногда Наде казалось, что она хуже волка. Ничего святого и хорошего, что вкладывали в неё мама и папа, в ней не осталось. Даже Бог, которого она открыла для себя когда-то. Тот, что заботится и оберегает, перестал существовать. Появился новый бог — Бог жизни... А сама жизнь превратилась в борьбу за существование. Она привыкла к голоду, холоду…И к трупам тоже привыкла. Партизанский отряд, участником которого она стала, изломал душу. Нечувствительность к чужим страданиям вытеснила прежнюю кроткую любовь к человеческой личности. Хотелось лишь убить как можно больше фашистов. С этой мыслью она просыпалась и с этой же мыслью засыпала. Перед сном она упрекала себя за то, что перестала любить людей. Возможно, от этого её сон всегда был диким, нервным и никогда не приносил той заветной спокойной темноты.

Михаил Палыч погиб поздней осенью 1943 года. А саму Надю смерть нашла перед освобождением Симферополя — 12 апреля 1944 года. Именно в этот день, семнадцать лет спустя, Юрий Гагарин совершит свой полет в космос. Семнадцать лет — не такой уж большой срок. Наде не было и пятнадцати, когда фашистская пуля пронзила её сердце. Когда она падала на землю, глядя в пронзительно синее небо, в её голове была мысль о гранате, попавшей в цель и вопрос: «От чего же небо такое красивое?»

А спустя два года её наградили медалью «За отвагу». Посмертно.

Если тронуло, то наградить лайком можно тут