Еще к субботнему флэшмобу

Зашла тут речь о белых стихах: легко их писать или нет? Как по мне -- вовсе даже не легко. И есть у меня персонаж, которому пришлось осваивать такое стихосложение не по своей воле...

В общем, еще вклад во флэшмоб Марики Вайд "Субботний отрывок"...

Сперва предыстория незадачливого барда, не по своей воле подавшегося в моряки:

– Ну так вот, – облегченно переведя дух, продолжил Барах. – Приняли эти песни и хозяин, и гости отменно, накормили меня до отвала, напоили – ну я и раздухарился совсем! А у меня к тому времени была сочинена одна веселая песенка – то есть это я тогда думал, что веселая... Я там всё перемешал – и Господа нашего, и нечистого, и славный народ – да еще и приплел туда зачем-то святую Бригиту. Бригита мне в тот день особенно кстати показалась: Имболк же, ну как без нее обойтись?

Танька только и смогла, что мрачно кивнуть в ответ. И так уже было ясно, что добром для Бараха исполнение той песни не кончилось.

– Ну вот, допел я ее, – уныло вздохнул Барах, – а все сидят и молчат, хоть бы кто улыбнулся! И ко всему еще, хозяин эдак странно на дверь поглядывает. А потом та отворяется – и входит сам кли Кормак – филид, ведавший нашей школой, – а с ним вместе еще и отец Каэрлан, наш епископ. И оба прямиком ко мне! Мне бы им в ноги упасть – а я-то хмельной уже: сижу себе, ухмыляюсь...

– Ох... – Танька сочувственно покивала Бараху, повздыхала. То, как отчаянно хотелось ей при этом расхохотаться, так и осталось ее маленькой тайной.

Барах благодарно посмотрел на нее, перевел дух, затем вновь вернулся к рассказу.

– Кли Кормак меня сразу за шкирку ухватил, – тут Барах ни с того ни с сего фыркнул и озорно ухмыльнулся, – я даже опомниться не успел! А отец Каэрлан – тот руками до меня не дотрагивался, да только с того мне легче не стало. Посмотрел он на меня, как святой Шорша на дракона, да и спрашивает: как это у тебя вдруг адское пламя обернулось огнем святой Бригиты? А в той песенке... – тут Барах слегка развел руками и вздохнул, – и правда было что-то похожее – ну не прямо вот такое, конечно... Тут-то всё и завертелось! Отец мой потом виру заплатил – а меня из дому выставил. А гейсы мне сам кли Кормак объявил: не рифмовать строк, не дотрагиваться до арфы, не воспевать и не хулить ни воинов, ни королей, ни святых, ни древних богов!

«Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил», – не удержавшись, вполголоса процитировала Танька.

– Что ты сказала, беан ши? – встревоженно откликнулся Барах.

– Говорят, одного рыцаря за подобную выходку дьявол заставил беспрестанно шутить несколько столетий подряд, – задумчиво промолвила Танька в ответ. – Так что ты еще легко отделался, бард!

Барах вздрогнул.

– Бард?

– Конечно, – Танька уверенно кивнула. – Непризнанный, но настоящий. Как господин Эрк – тот, что живет возле Кер-Брана. Ты ведь наверняка знаешь его песни: хвалу мясу, балладу о Робине Добром Малом...

Уже в следующий миг она спохватилась: ну как можно было судить о даре Бараха, ни разу не слышав его стихов? А спохватившись, тут же мысленно махнула рукой. В конце концов, сейчас куда важнее было удержать их с Брид от новых глупостей!

Тем временем Барах задумчиво покачал головой.

– Нет, вроде бы не припомню, – произнес он осторожно, словно боялся обидеть сиду.

– Когда-нибудь я тебе их спою, – пообещала Танька. – А сейчас выслушай меня!

Потупившись, Барах мрачно кивнул.

– Вот что я посоветую тебе, Барах, сын Рори! – объявила Танька торжественно. – Гейсы нельзя отменить – но почему бы их не обойти? Тебе запрещено составлять рифмы – ну так придумывай стихи без них! Пусть это будет не по обычаю – но ведь филид, изгнавший тебя из школы, тем самым освободил тебя ото всех правил. Гейс не дает тебе воспевать воинов и королей – значит, воспевай простых людей: рыбаков, фермеров, ремесленников! Или, если хочешь, воспевай природу – море и горы, цветы и деревья, птиц и зверей! А что до арфы – хочешь я научу тебя игре на круте? Наши бриттские барды любят его еще больше, чем арфу.

– Я владею игрой на круте, но все равно спасибо тебе! – почти сразу же откликнулся Барах и безо всякой паузы продолжил: – Скажи, беан ши, а машины мне воспевать тоже можно?

– Можно, – улыбнулась Танька. – Скажу больше: это наверняка понравилось бы моей маме.

В ответ Барах слегка поклонился.

– Спасибо тебе, госпожа сида, – почтительно произнес он, вновь почему-то перейдя на бриттский. А на губах у него играла безуспешно сдерживаемая ликующая улыбка.

– Теперь идем со мной, – распорядилась Танька. 

А теперь результат следования Бараха этим советам:

Сменившись с вахты, Барах не сразу спустился в кубрик, а по уже сложившейся привычке сначала устроился отдохнуть на юте. Прежде в таких случаях он напевал уладские песенки – так, как он помнил их с детства, не меняя ни слова. Но теперь, после разговора с ши, всё стало совсем иначе. Прикрыв глаза, чтобы не отвлекаться на происходящее вокруг, Барах сидел на бухте каната и тихо бубнил: «Во́лны в белых шапках... в снежных шапках... В снежных шапках во́лны...» Поначалу слова упирались, ни в какую не желали складываться в строки. Мешало Бараху чувство, должно быть, неведомое прежде ни одному барду на Эйре и Придайне, – страх ненароком сложить рифму. Кли Кормак объявил ведь ему не просто запрет на исполнение собственных стихов: Бараху было теперь непозволительно рифмовать строки даже мысленно. А он, Барах О’Гнив, сын великого барда Рори О’Гнива, во время Нортумбрийской войны воспевавшего подвиги гаэльских смельчаков прямо на поле боя, сам не боявшийся ни глубины моря, ни высоты мачт, терял самообладание от одной только мысли о гибели из-за нарушенного гейса! В его представлении подобная смерть была не только телесной: она ввергала душу несчастного во власть могучей древней силы, безликой, равнодушной к мольбам о пощаде и не раз повергавшей в прах и прославленных героев, и даже богов былых времен. Барах не ведал, как эта беспощадная сила, подобная Року древних греков, распоряжалась попавшими в ее власть душами, но в одном не сомневался: надежды на христианское спасение такой удел уже не оставлял.

От мучительного поиска «безопасного» слова для окончания очередной строки его отвлекло весьма неприятное ощущение – не на душе́, а вполне себе на теле. Что-то мокрое растеклось у Бараха по рукаву, пропитало ткань, добралось до кожи. А затем сверху донесся издевательский смех морской чайки. Вскинувшись, Барах увидел зловредную птицу прямо над головой: она кружила над «Дон», будто наслаждаясь только что проделанной каверзой.

Выругавшись, Барах вскочил на ноги. Погрозил чайке кулаком. Та, словно устыдившись, тотчас же прекратила кружить над кораблем и полетела прочь, в сторону невидимого с палубы, но, судя по всему, не такого уж и далекого берега. С чувством бессильной досады Барах проводил ее взглядом и, даже не удосужившись вытереть злополучный рукав, уныло плюхнулся обратно на канат. От поэтического настроения, и без того омраченного неожиданными трудностями, у него не осталось и следа. Помянув недобрыми словами и птиц, и исконного врага человечества, он скинул на колени куртку, затем с отвращением посмотрел на сероватое в темных разводах пятно птичьего помета...

И оторопел.

На белесом фоне отчетливо проступала черная буква b – первая в слове «бард»!

Осмыслял увиденное Барах недолго. Конечно, было немного странно, что сила, пославшая ему знак, избрала римскую букву, а не исконный ирландский огам, некогда изобретенный самим медоустым Огмой, покровителем бардов и филидов. Но, с другой стороны, древние боги одни за другим признавали над собой власть Христа, да и сам Барах тоже числил себя христианином. А буквы, которыми писались священные тексты христиан, как известно, были именно римскими. Сообразив это, Барах не просто успокоился, но возликовал: всё стало на свои места! И тогда вдохновение вспыхнуло в его груди с новой силой.

А потом родилось стихотворение – странное, непривычное, удивившее самого Бараха, выросшего на поэмах великих бардов прошлого и на стихах собственного отца.

 

Носит приветы При́дайну

От изумрудного Э́рина

Шквалистый ветер с запада,

Мимоходом волнуя море.

 

Серые волны украсились

Пышными снежными шапками,

Носятся волчьей стаею

Посреди свинцового поля.

 

Реют средь туч буревестники,

Куррахи прячутся в гаванях,

Но нипочем волны грозные

Милой «Дон» моей белокрылой! 

(Да простит нашего Бараха Алексей Максимович!)