Немного о котиках)
Автор: AleteyaПрисоединяюсь к флешмобу Екатерины Овсянниковой о котиках. Нет, ну действительно, о чем ещё писать в начале весны, как не о них?
И вот мой небольшой, немного грустный и немного волшебный рассказ.
Она была грациозна, мила и жестока. В четырехстенно-обойно-сером мире питерской многоэтажки ее красота казалась экзотическим цветком – хищным, капризно-дерзким и… хрупким. Достаточно одного дуновения злого балтийского ветра – и увянут, сникнут невидимые нежные лепестки. Может быть, именно поэтому он так боялся отпускать ее на улицу, особенно ночью.
Впрочем, он никогда не пытался удержать ее. Помоги Бог тому, кто вообще что-либо попытался бы ей запретить! О, она никогда не скандалила, нет. Она просто смотрела – холодно, пренебрежительно, через плечо (и где только научилась?). А потом преспокойно отправлялась по своим делам.
А он ждал. Ходил, волнуясь, по комнате, пил без конца кофе, хотя врач еще в прошлом месяце однозначно заявил: «В вашем возрасте и с вашими сосудами, это, батенька, самоубийство».
Странно, что за столько лет их знакомства он так и не смог привыкнуть к этим ее отлучкам. Каждая минута отсутствия резала старое, уставшее сердце, как ржавый напильник. И только черно-густая ароматная горечь спасала от тревоги. Чуть-чуть.
А потом она возвращалась. Тихо-тихо проскальзывала в комнату, шелковой тенью забиралась на колени, прижималась к нему. Он обнимал ее – осторожно, как хрупкую драгоценность – и шептал: «Эгоистка вы, барышня. Все бы меня, старого, волноваться заставлять». Она виновато вздыхала ему в шею и терлась щекой, мягкая, ласковая.
И он прощал ей все. Не мог не простить. Впрочем, она никогда не гуляла подолгу. Она знала, что он ждет ее.
Любила ли она его? Наверное, у нее не было выхода – ведь, несмотря на изысканность и красоту, идти ей было некуда. Старая профессорская квартира была единственным местом, где ее ждали.
Вернулась бы она, если бы это было иначе? Он старался не задавать себе такой вопрос. Хотя, как однажды сказала соседка Глафира Капитоновна, «такие фифы только себя и любят». «Фифа» ответила ей надменным взглядом древнеегипетской богини и равнодушно отвернулась. Сплетни были ниже ее достоинства.
И если честно, она всецело заслуживала восхищения. Она была непозволительно, почти пугающе красива – так, что женщины не могли не завидовать ей.
Обманчивая небрежность движений была отточена до совершенства – как мазок туши по шелку или смертоносный танец японской катаны. Грация – и опасность. Полет бабочки – и бросок охотящейся кобры. В этом была вся она.
Она была соткана из противоречий. Иногда она была беззащитной, по-детски жаждущей ласки – а через секунду отстранялась и равнодушно уходила.
Она была невероятно нежной, невесомо-пушистой, деликатной, как ветерок – и в следующий момент могла резко выпустить когти. А когти у нее были очень острые.
Хотя она никогда не пробовала их на нем. Никогда, даже если обижалась. Наверное, она все-таки его немного любила.
Она терпеть не могла побрякушки. Ленты, цепочки, камешки и прочая дребедень вызывала у нее стойкое раздражение. Единственная вещица, которая ей нравилась – это маленький серебряный бубенчик, который ему подарили когда-то. Он подвесил безделушку на шнурок над окном, и она любила покачивать его, слушая тонкий переливчатый звон. Она часто сидела там, у окна.
А его часто мучила бессонница. Возраст, как говорится… Она тихо приходила в комнату. Не ласкалась к нему, не ложилась рядом. Просто садилась на подоконник у открытой форточки, и замирала, молча слушая ночь. Ее тонкий, чеканный силуэт на фоне городского сумрака напоминал дорогую бронзовую статуэтку.
В такие моменты ему больше всего хотелось посмотреть на мир ее глазами. Что она видела там, в беспокойном, незасыпающем небе мегаполиса? Может ту далекую древнюю темноту, полную звезд, тростника и шепотов, из которой вышли когда-то египетские боги, на которых она была так странно похожа? Он не знал, а она, разумеется, не говорила. Она вообще предпочитала молчать.
Молчала она и тогда, когда его в очередной раз подвело сердце, и деловитая медсестра, ворча и бодро позвякивая иголками, делала ему укол. Она беззвучной тенью металась по комнате, тычась по углам, а когда все ушли, тихо легла рядом и замерла.
А он старательно дышал, слушая ровные, тяжкие удары нашпигованного лекарствами сердца и чувствуя, как мелко дрожит хрупкое тельце, прижавшееся к его левому боку.
Он очень боялся умереть. Ведь тогда она останется совсем одна…
Как выяснилось позже, боялся он совершенно напрасно. Первой умерла она. Тихо. Просто легла, вытянувшись, и заснула. И только спустя несколько часов он понял, что у нее не бьется сердце.
Ей было двадцать три года.
Впрочем, как авторитетно заявляла потом Глафира Капитоновна, странно, что она вообще протянула столько. Ведь всем известно, что кошки редко живут дольше пятнадцати лет. И глупо старому профессору так убиваться по четвероногой твари, каких у каждого мусорного ящика – горстями подбирай. Но это ж ученые!.. что с них, в конце концов, взять?..
... В просторной профессорской квартире теперь совсем тихо. Только ветер иногда залетает в открытую форточку и осторожно-осторожно, прозрачной лапкой трогает колокольчик, подвешенный на шнурке.
И тот откликается знакомым переливчатым звоном.