Остров сокровищ Говарда Лавкрафта

Приветствую всех. Решил тут написать еще одну повесть, вот черновик первой главы. Если будут читательский интерес и благоприятные отзывы, буду работать над полным вариантом)

Память – странная вещь. Порой она услужливо стирает незначительные детали минувших дней, оставляя лишь общие контуры событий, но иные моменты врезаются в нее с такой силой, что не тускнеют даже под гнетом десятилетий и пережитых кошмаров. Именно такими, выжженными на полотне моего сознания, остались те дни, когда привычный, почти сонный уклад жизни нашего уединенного трактира "Адмирал Бенбоу", что стоял на пустынном побережье Новой Англии, в нескольких милях к югу от старинного, окутанного туманами Кингспорта, был безвозвратно и страшно нарушен.

Наше заведение, которым управляли мои отец и мать, стояло на отшибе, примостившись у подножия серого утеса над пустынной бухтой, куда редко заглядывали даже рыбацкие лодки из соседнего Кингспорта. Море было нашим вечным соседом – то ласковым, то грозным, оно кормило нас, приносило на берег диковинные раковины и обломки неведомых кораблей, а порой нашептывало ветром тревожные слухи о штормах, пиратах и пропавших судах – слухи, которые в Кингспорте обретали особенно зловещий оттенок. Отец, человек приземленный и крепкий, как дубовая стойка в нашем трактире, слушал эти россказни с неизменным скепсисом, приписывая их морскому рому и буйной фантазии рыбаков. Мать же, напротив, бледнела, крестилась и запирала на ночь ставни покрепче, словно деревянные доски могли защитить от теней, что мерещились ей в завываниях ветра, долетавших со стороны моря и старого города.

Жизнь текла размеренно. Редкий путник, следовавший по прибрежной дороге из Аркхема или Бостона в Кингспорт, сворачивал в нашу глушь. Чаще всего гостями бывали местные рыбаки из немногочисленных окрестных хижин, избегавшие шумного и не всегда приветливого порта Кингспорта, да молчаливые, суровые люди с обветренными лицами, чьи ночные дела в нашей бухте не терпели лишних глаз и вопросов. Я, Джим Хокинс, тогда еще мальчишка, помогал родителям по хозяйству, слушал обрывки разговоров, мечтал о далеких плаваниях, глядя на уходящие за горизонт рыбацкие лодки, и даже не подозревал, сколь отличны могут быть настоящие морские приключения от моих наивных грез. Мир казался простым и понятным, ограниченным полоской берега, шумом прибоя и знакомыми лицами немногочисленных соседей, но близость Кингспорта с его древними крышами и темными легендами всегда ощущалась незримым фоном нашей жизни.

Но в тот промозглый осенний вечер, когда низкие, свинцовые тучи почти царапали брюхом верхушки чахлых, скрюченных ветром сосен на утесе, а ветер завывал в печной трубе с тоской и злобой голодного волка, на пороге нашего трактира появился человек, чье прибытие стало прологом к цепи событий столь чудовищных и невероятных, что и поныне мой разум содрогается, пытаясь принять их как свершившийся факт. Дверь распахнулась с такой силой, что зазвенела посуда на полках, и в проеме возникла грузная, массивная фигура, заслонившая собой тусклый свет догорающего дня. 

Это был моряк, или тот, кто когда-то им был. Его лицо, цвета старой меди, было изрезано сетью шрамов – белых и багровых, – а глаза, маленькие и глубоко посаженные, смотрели на мир с застарелой злобой и плохо скрытым страхом. Он тяжело опирался на толстую просмоленную палку, заменявшую ему левую ногу, отсеченную где-то под коленом – жуткое свидетельство жестокости морской жизни или пиратской стычки. За собой он волок видавший виды морской сундук, окованный потускневшей латунью, который с оглушительным грохотом опустил на истертые доски пола, словно бросая вызов всему миру.

— Комната найдется для старого морского волка? – пророкотал он голосом, в котором слышался скрип корабельных снастей и рокот далекого шторма. – И стакан рому, да поживей! Ром – лучшее лекарство от этой проклятой сырости. Звать меня можете капитан. Просто капитан.

Мой отец, хоть и был удивлен появлением столь колоритного постояльца в нашем тихом уголке, виду не подал и радушно пригласил его войти. Капитан, назвавшийся нам позже Билли Бонсом, не торговался. Он швырнул на стойку три или четыре золотые монеты, блеснувшие в свете сальной свечи так ярко, что я невольно зажмурился – таких денег мы не видели уже давно. Он потребовал себе лучшую комнату наверху, ту, что с окном, выходящим на море, и приказал отнести туда его сундук. С того самого дня он стал частью нашей жизни – беспокойной, тревожной, словно в тихую гавань вошел корабль с чумным флагом на мачте.

Большую часть времени капитан проводил вне трактира. С восходом солнца он уже сидел на вершине утеса, подставив обветренное лицо морскому ветру, и часами не отрываясь глядел в свою старую медную подзорную трубу. Он всматривался в линию горизонта с таким напряжением, словно ожидал увидеть там не просто паруса торговых судов, а нечто иное – знамение, угрозу или давно обещанное возмездие. Что он высматривал там, в бескрайней серой хмари? Я часто задавал себе этот вопрос, наблюдая за его неподвижной фигурой издалека. Вечерами же он спускался в общий зал, требовал рому, много рому, и либо погружался в мрачное, тяжелое молчание, уставившись невидящим взглядом в огонь очага, либо, напротив, начинал буянить, горланить непристойные морские песни и рассказывать жуткие истории о пиратских кладах, кровавых бунтах, необитаемых островах и чудовищах, якобы обитающих в морских глубинах. Эти истории одновременно пугали и завораживали меня, рисуя в воображении картины опасных приключений, о которых я тайно мечтал.

Но была в его поведении одна навязчивая идея, которая казалась странной даже на фоне его буйного нрава. Он строго-настрого приказал мне, Джиму, внимательно следить за дорогой и немедленно сообщать ему, если я увижу «моряка на одной ноге». «Глазастый малый, – говорил он, хлопая меня по плечу своей тяжелой, как медвежья лапа, рукой. – Заметишь такого – сразу ко мне! Не прогадаешь, получишь серебряный грош на сладости». Поначалу эта таинственность и обещание награды разжигали мое мальчишеское любопытство. 

Я часами просиживал у окна, высматривая на пустынной дороге одноногого пришельца, но шли недели, а горизонт оставался чист, если не считать обычных наших соседей. И постепенно я стал понимать, что страх капитана был глубже и сложнее, чем простая боязнь встречи со старым корабельным товарищем, которому он, возможно, задолжал или которого предал. Этот страх был иррациональным, всепоглощающим, он сквозил в его взгляде, когда он резко оборачивался на скрип двери, в том, как вздрагивал от любого неожиданного шума. Казалось, он боится не конкретного человека, а самой тени, самой возможности появления чего-то неотвратимого.

Чем дольше он жил у нас, тем больше странностей я замечал. Они были мелкими, почти незаметными поначалу, но постепенно складывались в тревожную картину. Например, его нелюбовь к зеркалам. В его комнате не было ни одного, а если он случайно видел свое отражение в начищенном медном подносе или в окне темным вечером, то быстро отворачивался, словно боялся увидеть там нечто иное, нежели свое собственное лицо. Или то, как он иногда замирал посреди комнаты, прислушиваясь к чему-то, чего никто кроме него не слышал, – к тишине, к едва уловимому гулу, идущему, казалось, из-под земли или из морских глубин.

Особенно явственно его внутренняя борьба проявлялась по ночам. В тихие, безветренные часы он спал беспокойно, ворочался на скрипучей кровати, стонал и бормотал во сне. Иногда это были обрывки команд, ругательств, имена – «Флинт», «Пью», «Черный Пес». Но чаще из его горла вырывались иные звуки – гортанные, щелкающие, булькающие, складывающиеся в слова на языке, не похожем ни на один из тех, что мне доводилось слышать. Они звучали неправильно, чуждо, словно сама человеческая гортань не была предназначена для их произнесения. От этих звуков веяло древностью, гнилью подводных склепов и безумием далеких, чуждых звезд. Я слышал их сквозь тонкую стену своей каморки и чувствовал, как по спине пробегает холодок необъяснимого страха.

Но хуже всего ему бывало в шторм. Когда ветер бился в ставни мокрыми крыльями гигантской птицы, а волны с ревом и грохотом обрушивались на скалы под нашим домом, сотрясая старые стены, капитан не спал вовсе. Он запирался в своей комнате, и оттуда доносились звуки его метаний – тяжелые шаги по скрипучим половицам, стук его деревянной ноги, глухие удары кулаком по стене. Он пил ром бутылками, но алкоголь не приносил забвения, лишь распалял его ужас. Иногда он начинал кричать – не от боли, а от страха, словно видел в реве стихии нечто персональное, обращенное именно к нему. Словно шторм был не просто природным явлением, а вестником, предвестником того, что спало в глубине и чего он так панически боялся.

Однажды днем, когда капитан ненадолго отлучился – редкий случай, – я, поддавшись любопытству и убирая в его комнате, решился заглянуть в его знаменитый сундук. Замок был не заперт. Крышка тяжело поднялась, издав скрип. Внутри, среди старой одежды, источавшей резкий запах рома, табака и морской соли, я увидел несколько секстантов, пару пистолетов, мешочек с монетами и старую карту, свернутую в трубку, о которой шептались пираты в его пьяных рассказах. 

Но рядом с картой лежал другой предмет, который приковал мое внимание и заставил сердце замереть. Это был тот самый амулет, что я мельком видел раньше, – вырезанный из скользкого, маслянисто-зеленого камня, холодного на ощупь даже в теплой комнате. Изображение на нем было омерзительным и притягательным одновременно. Существо, похожее на толстого осьминога с головой, усеянной щупальцами, и парой недоразвитых драконьих крыльев за спиной. Его форма была неправильной, текучей, словно бросала вызов самой геометрии. Глядя на него, я почувствовал не просто дурноту, а внезапный приступ иррационального, леденящего ужаса. 

Мне показалось, что крошечные, невидимые глазки на амулете смотрят прямо на меня, что щупальца едва заметно шевелятся. Голова закружилась, и на миг перед глазами промелькнуло видение – циклопические зеленые башни под темной водой, тянущиеся к черному, беззвездному небу… Я поспешно захлопнул крышку сундука, чувствуя, как колотится сердце. Что это было? Откуда у старого пирата эта жуткая вещица, вызывающая столь странные ощущения? Вопросы роились в голове, но ответов не было. Я понял лишь одно: тайна капитана Билли Бонса была куда страшнее, чем я мог себе представить.

Время шло. Страх капитана перед одноногим моряком, казалось, немного поутих, сменившись то приступами буйного пьянства, то периодами черной меланхолии, когда он целыми днями сидел молча, уставившись в одну точку. Он стал реже выходить на утес, больше пить, и его здоровье заметно ухудшилось. Но однажды зимним утром, когда холодный, густой туман, словно саван, окутал побережье, скрывая и дорогу, и море, и даже ближайшие деревья, появился тот, чье имя капитан произносил с особым страхом в своих пьяных бреднях.

Я услышал стук палки по мерзлой земле еще до того, как увидел его. Из молочной пелены тумана выплыла скрюченная фигура, закутанная в грязные, рваные лохмотья. Это был слепой нищий, Пью. Его лицо, испещренное шрамами, было обращено к небу, а на месте глаз зияли жуткие белые бельма. Как я узнал много позже, он участвовал в неком ритуале, сияние которого лишило его зрения. Но двигался он на удивление уверенно, постукивая своей палкой, словно видел не глазами, а каким-то иным, неведомым чувством. От него исходила аура холода и затаенной угрозы, которая заставила меня поежиться.

— Капитан Бонс здесь? – проскрипел он голосом, похожим на шорох сухого тростника. – Проведите меня к нему. У меня для него весточка.

Я позвал капитана. Увидев Пью, он застыл на месте, и его обычно багровое лицо стало мертвенно-бледным, как полотно. Рука его инстинктивно потянулась к кортику, но пальцы дрожали так сильно, что он не смог его выхватить.

Пью шагнул вперед и протянул капитану нечто, зажатое в его костлявой, грязной руке. Это была «черная метка», знак пиратского приговора. Но она не была похожа на те, о которых я читал в книгах или слышал от самого Бонса, – не круглый клочок бумаги с пятном сажи. То, что слепец вложил в дрожащую руку капитана, было небольшим диском из черного, пористого камня, похожего на застывшую вулканическую пемзу, но тяжелее и холоднее. Вся его поверхность была покрыта вырезанными символами – не буквы, не иероглифы, а нечто совершенно иное. 

Линии извивались, переплетались, образовывали углы, невозможные в нашем трехмерном мире, создавая узор, от одного взгляда на который начинало мутить, а разум словно спотыкался, пытаясь воспринять эту богопротивную геометрию. Мне показалось, что символы пульсируют слабым, темным светом, и от них исходит едва уловимый запах тины и глубоководного разложения. Комната снова качнулась перед моими глазами, и в ушах зазвенел тихий, навязчивый шепот на том же чужом языке, который я слышал из комнаты капитана по ночам.

Бонс смотрел на метку с выражением такого абсолютного, парализующего ужаса, какого я никогда не видел и, надеюсь, больше не увижу на человеческом лице. Его глаза расширились, рот беззвучно открывался и закрывался. Он не проронил ни слова проклятия, не сделал ни одного угрожающего жеста. Он просто стоял, окаменев, словно узрел лик самой Горгоны. Затем его пальцы разжались, и проклятый диск со стуком упал на пол. Капитан зашатался, хватаясь рукой за грудь, лицо его исказилось судорогой невыносимого страдания, смешанного с безумием. Последние слова, сорвавшиеся с его синеющих губ, были не проклятиями в адрес Пью или одноногого моряка, которого он так ждал и боялся. Это был бессвязный, хриплый шепот, в котором слышался отзвук бездны:

— Они идут… нашли… ждут во тьме… Р’льех… он… он просыпается… Фхтагн!..

С этим последним, непонятным и жутким словом он рухнул на пол, как подрубленное дерево. Мы с матерью бросились к нему, но он был уже мертв. Позже доктор Ливси, наш старый друг и единственный врач на много миль вокруг, констатировал смерть от апоплексического удара, спровоцированного, по его мнению, сильным нервным потрясением на фоне хронического алкоголизма. Вероятно, с точки зрения медицины он был прав. Но я, видевший выражение застывшего ужаса в глазах капитана, слышавший его предсмертный шепот о неведомом Р’льехе и пробуждении «кого-то», чувствовал всем своим существом, что старого моряка убил не только ром и страх перед бывшими сообщниками. Его настиг иной, куда более древний и беспощадный враг – космический ужас, тень которого он носил в своей душе и от которого тщетно пытался скрыться на краю света.

Каменный диск с богохульными, сводящими с ума символами лежал на полу, где его обронил капитан, словно зловещий ключ к грядущим кошмарам, к тайнам, погребенным на дне океана и в безднах времени, к вратам, которые никогда не должны были быть открыты. Тень этого ужаса теперь пала и на наш скромный, некогда тихий трактир "Адмирал Бенбоу", и на мою собственную жизнь, которой уже никогда не суждено было стать прежней. Приключение начиналось, но оно обещало быть совсем не таким, каким я его себе воображал в своих детских мечтах.