Меня попросили затеять обсуждение о "Братьях Карамазовых"

У меня лично мысли разбегаются. Из книги мои любимые моменты - религиозные. Когда женщина плачет, потеряв ребенка. Когда толпа кричит "Хлеба и зрелищ!" желает чуда и мощей мироточивых.

Но я тут в жж наткнулась на противоречивую статью о Смердякове. Я не согласна с автором, но нет сил и времени сейчас спорить. Просто покажу специфическое мнение. И вообще - что вы про Карамазовых думаете?

Если что, то  - я автора не знаю, наткнулась в топе жж. Вот ссылка https://17ur.livejournal.com/709496.html

У людей, желающих указать пример того, сколь нехорошо отсутствие патриотизма, одно время в именинниках ходил лакей Смердяков из «Братьев Карамазовых». Это такое время было… когда Достоевского уже почти никто не читал, но про него ещё почти все слышали. Смердяков у Фёдора Михайловича вполне себе отрицательный персонаж, варнак, и что он ни скажет, всё к плохому. Ему вменяли в вину следующее словесное упражнение:

«…Я всю Россию ненавижу…
Я не только не желаю быть военным гусариком… но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с.
– А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?
– Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с».

Эта цитата считалась доведением позиции оппонента до абсурда, указанием на скрытый смысл его утверждений. Абсурд. Скрытый. Подлежащий утайке. Редкий. Были же времена...

Так вот, я Достоевского читаю (он да Чехов – двое моих любимых «школьных»). Как великий писатель, он не просто умело, а на пике амплитуды доносит до читателя разные образы и мысли; вовсе не обязательно выдуманные, а услышанные в разговорах или рассказах. Правда, ценой этого обязательно оказывается известное небрежение к долговременной обстановке, к действиям прошлым и будущим, составленным из таких же пиковых слов. А так как автор не перестаёт быть великим писателем, то и такая обстановка оказывается связной, разве что предлагает несколько иной угол зрения на тех, кто разговаривает.

Я не хочу реабилитировать Павла Фёдоровича Смердякова, ибо он создан отрицательным персонажем, им и помер. Я всего лишь хочу напомнить, «каким он парнем был». Предупреждаю: дальше много длинных цитат.

Начну с анекдота то ли про ирландца, то ли про шотландца (не помню), которого милая тащит к алтарю, а он ей перечисляет, какой он пьяница, драчун и лодырь. Та отмахивается, мол, наша любовь всё пересилит, и он в конце концов заключает: ну ладно, в случае чего ты сама виновата, а я честно предупредил.

По содержанию книги вперёд, когда Алексея Карамазова заманили к стерве Грушеньке, то он так её раскаял своей братской христианской любовью, что она рыдала и кричала, какая она подлая и злая, и нет ей спасения.

Да и не только Грушенька… есть у милых дам такой обычай: приговаривать себя «какая же я страшная», обычно перед зеркалом. Если услышали, то молчать опасно.

Ну да, риторический если не приём, то подход – развеивать иллюзии собеседника. Вполне по-русски, кстати; у кавказцев наоборот – всякий князь.

Смердяков занимается именно таким развеиванием. Нет никаких оснований отрицать, что он действительно хотел бы Наполеона французского первого, вот только говорит он это всё барышне, которая к нему даже не клеится, а ластится. Говорит он это, будучи «разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках». С гитарой. То есть выбрался на свидание, причём не на первое (она ему там про «прошлый раз»). И выговаривает знакомой, какая он, Смердяков, сволочь, на каждый её комплимент разоблачая себя. Повторю: я не считаю, что он приписывает себе этот антипатриотизм, но, вполне вероятно, он его тут усиливает до предела; этим умственным приёмом он владеет вполне, что видно, например, в «Контроверзе».

Шаг назад. Смердяков барышне ведь объясняет, откуда у него всё это взялось. Я далее тоже поясню.

«– Как вы во всем столь умны, как это вы во всем произошли? – ласкался все более и более женский голос.

– Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с, если бы не жребий мой с самого моего сыздетства. Я бы на дуэли из пистолета того убил, который бы мне произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел, а они и в Москве это мне в глаза тыкали, отсюда благодаря Григорию Васильевичу переползло-с. Григорий Васильевич попрекает, что я против рождества бунтую: «Ты, дескать, ей ложесна разверз». Оно пусть ложесна, но я бы дозволил убить себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с. На базаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой своей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту была всего двух аршин с малыим. Для чего же с малыим, когда можно просто «с малым» сказать, как все люди произносят? Слезно выговорить захотелось, так ведь это мужицкая, так сказать, слеза-с, мужицкие самые чувства. Может ли русский мужик против образованного человека чувство иметь? По необразованности своей он никакого чувства не может иметь. Я с самого сыздетства, как услышу, бывало, «с малыим», так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна».

(«против» здесь «по сравнению», а не «во вред»)

Ещё несколько шагов назад. В своё время в городе жила такая Лизавета Смердящая, полоумная немая баба, которая спала на свежем воздухе, а ходила полуголой, «с колтуном на голове». Её вроде бы Карамазов-старший вроде бы изнасиловал, – и, честное слово, лучше бы изнасиловал, а то альтернативе я не могу найти названия – и она умерла от родов. Ребёнка подобрал Карамазов-старший, отдал супружеской паре своих слуг на воспитание вместо их ребёнка, который родился ранее (шестипалый, от чего отца перекосило), но скоро умер.

Григорий Васильевич, приёмный отец Смердякова, был верующий человек:

«с самой той могилки, стал по преимуществу заниматься «божественным», читал Четьи-Минеи, больше молча и один, каждый раз надевая большие свои серебряные круглые очки. Редко читывал вслух, разве Великим постом. Любил книгу Иова, добыл откуда-то список слов и проповедей «Богоносного отца нашего Исаака Сирина», читал его упорно и многолетно, почти ровно ничего не понимал в нем, но за это-то, может быть, наиболее ценил и любил эту книгу. В самое последнее время стал прислушиваться и вникать в хлыстовщину, на что по соседству оказался случай, видимо был потрясен, но переходить в новую веру не заблагорассудил».

Дальше.

«…мальчик рос «безо всякой благодарности», как выражался о нем Григорий, мальчиком диким и смотря на свет из угла. В детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией. Он надевал для этого простыню, что составляло вроде как бы ризы, и пел и махал чем-нибудь над мертвою кошкой, как будто кадил. Все это потихоньку, в величайшей тайне. Григорий поймал его однажды на этом упражнении и больно наказал розгой. Тот ушел в угол и косился оттуда с неделю. «Не любит он нас с тобой, этот изверг, – говорил Григорий Марфе Игнатьевне, – да и никого не любит. Ты разве человек, – обращался он вдруг прямо к Смердякову, – ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто…»»

Кошек, конечно, жалко. Похороны с кадилом – это достаточно привыкнуть к читающему важные «волшебные книги» (а ребёнку по-другому не понять) отцу, а потом один раз, случайно услышать от матери про свою предыдущую, настоящую версию, которую с кадилом и хоронили. Спасайтесь, кошки, от детской теургии.

«Ты не человек» от того, кого надо считать за отца, тоже неплохо. Потом, когда подрос, приёмный отец ему про «ложесна», а московским людям он же про происхождение от Смердящей. И вишенкой на торте «с малыим».

«Это да, это от души». Традиционные ценности в полтора роста.

Смердяков же не лакей, это стараниями автора неколебимое какое-то самообладание. Рискну предположить: если Смердяков про «с малыим» и про убиться об стену выдаёт барышне, которую пригласил на свидание (не она ведь его), то это что-то вроде предложения руки и сердца. В шотландском или ирландском стиле, так как дальше начинается про то, какой он на самом деле плохой и не хочет быть гусариком.

Вряд ли автор имел в виду изложенное мной, ибо он великий, а я так. Однако оно упорно складывается из стремления великого писателя сказать то, что он хотел сказать.

Диалог с потенциальной дамой сердца там продолжается, и Смердяков показывает себя совсем с неожиданной стороны. Если Фёдор Михайлович желал его и далее позорить, то лучше бы он этого не желал.

«– А вы и сами точно иностранец, точно благородный самый иностранец, уж это я вам чрез стыд говорю.

– Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с».

Узнаваемо, причём высказано даже не до того предела, который нынче стал обыденным: Смердяков иностранцев лучшими не считает. Он только хочет, чтобы и у нас в лакированных сапогах ходили. Он

«прибыл к нам из Москвы в хорошем платье, в чистом сюртуке и белье, очень тщательно вычищал сам щеткой свое платье неизменно по два раза в день, а сапоги свои опойковые, щегольские, ужасно любил чистить особенною английскою ваксой так, чтоб они сверкали как зеркало»

Помнит про Смердящую свою мать, и начинает хождение в лакированных сапогах с себя. Говорит, что нищета дурна (не согласны?). И как же Достоевский тут влетел с «вычищал сам», на автомате считая, что своя чистая одежда по умолчанию – дело других...

А уж неприятности масштабов общества («русский народ надо пороть-с») для его, общества, улучшения… как бы это помягче… такое и тогда новым не было в самых разных воззрениях. Смердяков не «сам» до этого дошёл, в отличие от его усилий ходить не по чину в чистом.

Он называет аутентичных Карамазовых психами и аргументирует свой ответ с такой точки, какую сам Достоевский, думаю, считал маловажной и смешной. И как же тут великий писатель получился неправ... Привет ему из прекрасного далёка, когда мы кое-какие ответы знаем.

«– Вы Ивана Федоровича, говорили сами, так уважаете.

– А они про меня отнеслись, что я вонючий лакей. Они меня считают, что бунтовать могу; это они ошибаются-с».

Тут отсылка к диалогу, состоявшемуся между отцом и сыном Карамазовыми после того, как Смердяков обнаружил стремление к системному мышлению («Контроверза»). Именно системному, он рассматривал дискретные изменения состояния, а не только решал логические уравнения. И получил за свои старания:

«– Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал? – прибавил он [Фёдор Павлович] Ивану Федоровичу.
– Ровно ничем, – ответил тот, – уважать меня вздумал; это лакей и хам. Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит.
– Передовое?
– Будут другие и получше, но будут и такие. Сперва будут такие, а за ними получше.
– А когда срок наступит?
– Загорится ракета, да и не догорит, может быть. Народ этих бульонщиков пока не очень-то любит слушать».

Догорела ракета. Полюбил народ. Хныкал потом Иван Фёдорович в эмиграции про обесчещенную святую Русь. Почему? А потому, что, во-первых, у Смердякова хватило ума его рассуждения понять («считают, что бунтовать могу»), а во-вторых, Смердяков изменил своё мнение о нём за «лакея и хама», и это называется «чувство собственного достоинства».

Далее Фёдор Михайлович выдал уже сам себе по полной через Смердякова. Хотя вряд ли той выдачи чаял. Ну, услышал складное, занёс в блокнотик, в черновик, в книгу, в уста отрицательного персонажа. Кто его знает, что там через полтора века в блогах писать станут.

«…Была бы в кармане моем такая сумма, и меня бы здесь давно не было. Дмитрий Федорович хуже всякого лакея и поведением, и умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а, напротив, от всех почтен. Я, положим, только бульонщик, но я при счастье могу в Москве кафе-ресторан открыть на Петровке. Потому что я готовлю специально, а ни один из них в Москве, кроме иностранцев, не может подать специально».

Вы не поверите, но ключевое слово здесь «специально». Это не какие-то особые подпрыгиванья при сервировке, которые не умеет делать никто, кроме иностранцев. Это умение готовить «со специями». А чтобы готовить со специями, надо знать и уметь, сколько, чего и когда.

Это технология, и Смердяков – единственный изо всех персонажей «Братьев Карамазовых», кто имеет понятие о технологии, то есть единственный носитель того типа мышления, которому обязан своим существованием нынешний мир. «Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с», то есть он вполне осознаёт свои навыки как ценность, хотя бы только для того, чтобы порисоваться перед соседкой. Это крыса рядом с динозаврами. Крыса никак не поражает воображения, а великолепия динозавров она даже не оттеняет толком, но за ней будущее.

Автор, вряд ли ведая, что творит, пишет, как Смердяков объясняет Ивану Карамазову свой план убийства Карамазова-старшего, – вполне «технологичный», хотя такого слова тогда и не знали – а Иван только глазами лупает. Реликт.

Почему я считаю, что Достоевский тут выдаёт плюху самому себе? А раньше – в части, посвящённой биографии Смердякова – есть слова «поваром он оказался превосходным».

Превосходным техником нельзя оказаться. На него можно только намеренно выучиться за несколько лет в чужом городе. Несмотря на то, что окружающие стараниями твоего приёмного отца поминают тебе твою мать Смердящую (а шутки про «смердящего бульонщика» очевидны и неисчислимы, плохой лейбл). А когда сам автор такого не понимает и отмахивается «оказался», то и автор тоже… реликт.

Чуть в сторону. Поэма о великом инквизиторе из тех же «Братьев Карамазовых» выглядит скверным анекдотом. Человек, не понимающий феномена «технологии»… Достоевский окончил Инженерное училище, но в следующем вроде году подал в отставку, чтобы заняться литературой. Ах да, он ещё вспоминал, что «мечтали мы только о поэзии и о поэтах»… так вот, человек, активно отказавшийся от понимания «технологии», через великого инквизитора пытается рассуждать о политических технологиях, неправильно полагая, что достаточно для такого рассуждения будет только политики и прочей поэзии.

У Смердякова есть планы, «кафе-ресторан на Петровке». Он примерно представляет себе, что и как, и с полным правом оценивает Дмитрия Карамазова «хуже всякого лакея». И продолжает

«Дмитрий Федорович голоштанник-с, а вызови он на дуэль самого первейшего графского сына, и тот с ним пойдет-с, а чем он лучше меня-с? Потому что он не в пример меня глупее. Сколько денег просвистал без всякого употребления-с»

Жадина и завистник, верно? Или?..

Барышня, впрочем, не успокаивается. И вот последний аккорд, после которого Алексей Карамазов чихнул, и подслушанный случайно услышанный им разговор прекратился.

«– На дуэли очень, я думаю, хорошо, – заметила вдруг Марья Кондратьевна.
– Чем же это-с?
– Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики с пистолетами в руках один против другого палят за которую-нибудь. Просто картинка. Ах, кабы девиц пускали смотреть, я ужасно как хотела бы посмотреть.
– Хорошо коли сам наводит, а коли ему самому в самое рыло наводят, так оно тогда самое глупое чувство-с. Убежите с места, Марья Кондратьевна.
– Неужто вы побежали бы?
Но Смердяков не удостоил ответить».

А знаете, почему не удостоил? Не потому, что он дешёвый рационалист (это похвала), а потому, что у Марьи Кондратьевны память 16 килобайт. Да и Фёдор Михайлович, повторю своё подозрение, больше на ударные реплики смотрел, чем на сложенный из них разговор. Разговор ведь начался с

«Я бы на дуэли из пистолета того убил, который бы мне произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел»

Вот так. Не побежал бы. Даже сам вызвал бы «первейшего графского сына», «если бы не жребий мой с самого моего сыздетства». Не пойдёт графский сын стреляться со Смердяковым после того, как помянет ему Смердящую и так назовёт подлецом. Ну, со временем Смердяков сам к нему заглянет. С ордером.

Повторю: Смердяков задуман отрицательным персонажем, таким и состоялся. Автор не хочет, чтобы читатели Смердякову подражали. Хочет, чтобы читатель не культивировал в себе черты, видимые у Смердякова, а избавлялся от них. Автор помогает этому: Смердяков плохо выглядит, у него эпилепсия, обижается ни за что (по мысли автора). Смердяков предаёт доверие – правда, ему не доверяют, на него полагаются, как на собаку, даже не думая, что это низшее существо может предать. Благодетеля, а то и отца своего убивает, наверное, только для того, чтобы ресторан-кафе открыть (или не только? – но это уже дела шекспировы, не для скота). Желает уничтожения всех солдат и следующего французского ига. Вряд ли пальцем о палец для этого ударит, но – шок! шок! Читатель в ужасе, твиттера тогда не было…

Ах, да. Чтобы уничтожить солдата, вовсе не обязательно в него стрелять. Достаточно лишить его присяги, и останется от солдата мужик с винтовкой. Так что Николай второй российский, он же помазанник божий, своим отречением пожелание лакея и хама Смердякова исполнил в точности. Да и французы тогда заглянули… на огонёк.

Впрочем, ладно. Ну его, отрицательного. Вот терпеливому читателю последняя в этом рассуждении цитата, очень длинная. Это не отрицательный, а положительный даже не персонаж, а герой, Алексей Карамазов.

«Он не остановился и на крылечке, но быстро сошел вниз. Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною... Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю.
Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои...» – прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и «не стыдился исступления сего». Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным». Простить хотелось ему всех и за всё и просить прощения, о! не себе, а за всех, за всё и за вся, а «за меня и другие просят», – прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его — и уже на всю жизнь и на веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. «Кто-то посетил мою душу в тот час», – говорил он потом с твердою верой в слова свои...
Через три дня он вышел из монастыря, что согласовалось и со словом покойного старца его, повелевшего ему «пребывать в миру».»

У меня ощущение было тягостное. Все маются, все оправдывают свои грехи, все хотят, чтобы другие если не считали их хорошими, то хотя бы просто восхищались. Но это человеческая природа такая. Сложное чтиво. Как все у Достоевского. Мне даже Алеша был не мил. Только старец Зосима.