Хоррор умнеет? Но почему в нем много крови?

Некоторые авторы признают в хорроре и триллере терапевтичность. Как писал ранее, эти жанры позволяют нам испытать спектр важных чувств (по большей части страха, но порой отчаяния и ненависти), будучи физически в безопасности или спокойствии. «Хоррор успокаивает. Позволяет безопасно сбросить стресс от реальности», — подтверждает Дарья Бобылева. Конечно, чтобы ужас был целебен, автору хоррора важно не испугать, а передать разнообразие кошмара, могущего без причин обрушиться на любого из читателей. Так они проверяют на прочность себя и реальность. Представляют, чему могут противостоять, а с чем им сталкиваться действительно опасно.

В результате, хоррор умнеет. Зло в нем не выскакивает, как бабайка, а медленно, исподволь проявляется. Намекает о своем присутствии, не представая открыто. Чаще всего таким зло изображает Д. Костюкевич. Авторы, подающее нам что-то ужасное схожим образом, ставят на страхе непривычный акцент: и ужас теперь – не про испуг, а про способность пережить кошмар. В какой-то степени, переосмыслить себя в контексте страха. Неспроста, столкнувшись с кошмаром, герои многих жанровых текстов вынуждены искать место в меняющейся реальности — через ломку, когда нужно прожить низвержение идеалов и ценностей.

Поэтому авторы русского хоррора в последнее время представляют зло, как что-то не до конца реальное. Пытаясь понять его природу, мы рефлексируем при чтении. И текст становится медитативным. Однако не стоит обольщаться и думать, что мы открыли нечто новое. Отсутствие спешки – лишь фаза в развитии современного русского хоррора. В старых готических романах с привидениями зло тоже являло себя неявно, с полунамеками. И заставляло рефлексировать. Собственно, сами рассказы о приведениях и подкрадывающемся зле, ярче всего показали себя в эпоху романтизма, который плотно связан с рефлексией. Так что, виды жанра, подобные слоубернеру – лишь возвращение к старой модели.

Порой туманность ужаса не позволяет его прочувствовать кошмар во всем спектре, и тогда нельзя обойтись без монстров. Часто они выступают метафорой насилия, болезни или неизбежности смерти. Эта буквальность важна, когда мы транслируем жанр в массы. Ведь трудно спорить с тем, что многие хотят видеть хоррор именно простым и понятным. В какой-то степени, даже кровавым. «Русскому читателю ужасов нужно чего-то, способное тягаться с революцией, развалом страны, парой мировых войн и угрозой третьей…» — как говорит А. Уманский. В таких случаях вполне нормально использовать и понятные «кровь, кишки» – как метод описания максимально понятного кошмара. «Мы все состоим из мяса…и костей. Напоминание об этом неизменно ужасает», — продолжает все тот же Уманский.

Стоит признать, что кровь и детализация переносимой людьми боли – это, в какой-то степени, объективное отражение места, где мы живем. Мистики согласятся, что, чем больше страданий испытывает человек, тем больше он жив. С позиции экзистенциализма мучения – это всего лишь этапы становления, когда мы обретаем сами себя (порой, не один раз). Продолжая цитировать Уманского: «Суть не в страдании, а в преодолении его». Хотим мы с этим соглашаться или нет, нельзя забывать, что зрелище насилия, поданное как искусство, может размыть моральные границы тех, кто его оценивает. Тогда нам окажется труднее ответить на вопрос, чем мы наслаждаемся: чьей-то болью или красотой....

Однозначно лишь то, что качественный современный хоррор, изображая «кровь и мясо», использует их все больше как художественный прием, не выходя за рамки эстетики. А русские авторы ужасов, говоря о зле, теперь все меньше представляют его явным и буквальным. Они подталкивают читателя к тому, чтобы последний сам осмысливал Тьму, которая приходит к нам тихо.