50 оттенков не только у серого

Падкий до женской красоты (как до всего прекрасного в мире), Пушкин ценил и редкие для дам особенности, отмечая некоторые экземпляры женской породы, как, например, горбоносую гречанку Калипсо – за поэтичность. Девушка, по слухам, была подругой Байрона. Великий поэт целовал мягкие губы; другому поэту этого оказалось достаточным, чтобы взирать на женщину с благоговением. Она пела «мрачные турецкие» песни, а он пытался представить, что чувствовал Байрон, слушая эти заунывные звуки, а потом рисовал профиль, в общем-то, миловидный, кабы, по ехидному замечанию злюки Вигеля, не громадный нос. Александр словно причащался к своему кумиру. 

Но Калипсо была недурственна и молода, а Надежду Дурову назвать хорошенькой в ее 50 с лишним было сложно. Красавица Панаева пожимала плечиками: «Она поразила меня своей некрасивой наружностью». Впрочем, на портретах изображена приятная женщина с умным взглядом и мелкими чертами лица; ничего безобразного в ней не было. Худенькая, коротко стриженая, она курила трубку, носила юбку и казакин, но больше мужское платье, и она впечатлила Пушкина. Он, который храбрость ставил превыше всего, вглядывался в женщину, что ходила в атаку под ядрами, и ему резало слух, когда кавалерист-девица говорила о себе «был», «пошел», «пришел»… Пушкин смущался. 

«Каждый раз он приходил в приметное замешательство», - В.В. Вересаев. 

Наконец он так потерялся, что «поспешил кончить и посещение и разговор, начинавшийся делаться для него до крайности трудным». Вместо того, чтобы пожать руку стройному человеку в мужском платье, поэт коснулся худенькой кисти губами; женщина отдернула ее, покраснела, она «отвыкла от этого». Он не смеялся…

Он предпочел видеть в ней женщину, уговаривал раскрыть инкогнито - страстно, как мужчина уговаривает прелестницу раздеться: зачем прятать такую красоту…

«Полумеры никуда не годятся».

Его воодушевлял контраст хрупкости и силы, для него в «женщине столь необыкновенной» имелась особая притягательность. О «нежных пальчиках, некогда сжимавших окровавленную рукоять уланской сабли», писал поэт в предисловии к «Запискам» Дуровой, он был «неизъяснимо участлив» к необычному автору. Не следует думать, что Надежда Андреевна была мужеподобной лесбиянкой или трансвеститом, ее диковинное поведение объяснялось обстоятельствами. В младенчестве мать выбросила ее из окна кареты, и отец отдал дочь не няньке, а вахмистру, который занимался с ребенком по-своему, по-гусарски. Девушка своевольная – горячностью она пошла в мать, - Дурова сбежала из родного дома, как другие сбегают к любовникам, только она стремилась к тому, что любила с детства: полковой жизни. Вероятно, за ней ухаживали, слухи о женщине-гусаре муссировали в армии. На некоторые противоречия в ее мемуарах указывал Д.В. Давыдов; в том числе причиной побега он называл некоего Шварца, поручика Литовского уланского полка; по другим источникам, она сблизилась с казачьим есаулом, «отчего очевидно и произошли те семейные несогласия», по которым она «принуждена была скрыться из дому». За есаулом девушка отправилась под видом денщика. Однако расставшись с любовником, гордая женщина не поползла к родичам бить челом, вымаливая прощение, а в мужском платье – стройный безусый подросток – завербовалась в гусарский полк. В своих записках Надежда Андреевна слегка лукавит: не упомянула о замужестве, чисто по-женски убавила себе несколько лет; впрочем, она всегда выглядела моложе. Скверные отношения с матерью сильно ею преувеличены, вероятно, для оправдания побега. К сыну, рожденному в ненавистном браке, Дурова была равнодушна, возможно, повторяя мать, однако, как отмечал Ф.Ф. Лашманов, те, кто ее знал, утверждали, что она «обладает сердцем добрым и отзывчивым».  Вся Елабуга, где она проживала по отъезду из Петербурга, пользовалась ее приятельством с городничим и ее мягкосердием. Под старость кавалерист-девица обзавелась целым зверинцем, подбирая приблудных кошек и собак. «…Природа великая вещь и ее по-своему не переделаешь, и девица в 40-50 лет становится старою девою», - весьма метко заметил Лашманов.

Вероятно, сообщения о любовнике несколько разочаровали поэта, принизив яркую пламенную страсть корнета Александрова к военному делу, но откровения Давыдова случились уже позднее. В нескольких письмах два больших поэта обсуждали героическую женщину, что показывает, как ее личность занимала Пушкина. 

Еще о Надежде Дуровой author.today/reader/431296