Ты не моя... доченька

Ты не моя… доченька 

1.

Мне было десять, когда я впервые увидела его. Я помню тот день, тот час, тот миг, словно это было вот только… сейчас. Мгновение назад, а может быть, минуту. Или час. А может быть, это было целую вечность назад, но сути дела это не меняет. Я просто помню все, как сейчас. Мне было десять, и вот уже семь лет я жила в том небольшом детском доме, куда меня определила социальная служба, пробив по всем базам, что живых близких родственников, которые могли бы взять к себе сироту, у меня не было. Мои родители погибли, когда мне было три года. Погибли так глупо, что и не выразить словами. Я в тот вечер страшно хотела мороженое, мама тогда еще не пришла домой, она поздно возвращалась с работы, папа не хотел оставлять меня, трехлетнюю, дома одну, но я сказала, что хочу мороженое больше всего на свете. Тогда папа набрал мамин номер телефона, и они договорились, что он встретит ее в киоске, на углу, в трех домах от нашего, они купят по мороженому, себе и мне, и придут домой через пятнадцать минут. Папа ушел, предварительно включив мне любимый мультик, и пообещав, что они с мамой придут домой и принесут мне мороженое сразу, как только мультфильм закончится, а может, и того раньше. Но они не пришли. Ни через пятнадцать минут, ни вообще больше никогда не пришли. Все потому, что именно в тот вечер двое обколотых молодых нариков, парень и девушка, которым не было, по показаниям свидетелей, и двадцати лет, решили ограбить именно тот маленький киоск, где мои родители всегда покупали мороженое. Они расстреляли моих родителей, которые просто не успели выйти из злополучного киоска с покупками, и еще четверых человек, включая кассиршу. Деньги они унесли, сто пятьдесят долларов наличкой. Сто пятьдесят долларов, и шесть тел… шесть потерянных жизней, и двое наркоманов, которых не нашли. Тогда, когда мне было десять, и я семь лет жила в детском доме, их так еще и не нашли.  

Из детского дома меня никто за семь лет так и не забрал. Хотя многие хотели взять меня в свои семьи, но я в те годы была колючей, как ёж, или дикобраз. Я всегда в те годы рисовала на уроках рисования именно дикобразов. Объясняла это тем, что в прошлой жизни наверняка я была именно им, колючим таким дикобразом. Со мной никто не мог найти общий язык, кроме одной воспитательницы, и учительницы по литературе. Я рано научилась читать, и литература всегда была моим любимым предметом, а воспитательница подкидывала мне различные книги, за что я хорошо к ней относилась.  

Мне было десять лет, и я к тому моменту давно смирилась, что мое место тут, в детском доме, откуда меня никто не заберет, пока я не поступлю в колледж, и тогда у меня начнется совсем другая жизнь, в которой всякий выбор будет именно за мной. Был вторник, было два пятнадцать по полудни, и я сидела в общей комнате и делала уроки, как раз по литературе, когда вошла воспитательница и сказала, что ко мне пришли. На пороге стоял высокий мужчина лет тридцати, с копной светлых волос до плеч, и ясными серо-голубыми глазами. Но раньше всего я обратила внимание на его длинные ресницы. Они были того же цвета, что и волосы, цвета весенних солнечных лучей. Он представился Стеффом, и сказал воспитательнице и заведующей детским домом, что был лучшим другом моего отца, и хотел бы удочерить меня, хоть он и не женат. Он рассказал, что с самого того рокового вечера, когда он узнал о том, что случилось с моими родителями, искал меня, и вот, наконец, нашел. Он сказал, что хочет воспитывать меня, пускай в одиночку, потому что пока он не женат, и лишь недавно получил жилье и новую работу в нашем городе, и пока все, что ему важно, это забрать меня, и воспитывать как своего ребенка, ведь они с лучшим другом так и договаривались, что, если вдруг с одним случится беда, второй позаботится о семье друга. Мне объяснили, что процесс удочерения может занять полгода, а то и год, но нам разрешат видеться, если я захочу. Я сказала, что хочу. А потом подошла к нему, взяла за руку, и назвала папой. 

Процесс занял всего три месяца, и мое желание остаться со Стеффом убедило многих в том, что это решение правильное. И заведующая детским домом, и воспитательница, и учителя, все сделали все возможное, чтобы я побыстрее смогла перебраться в новый дом. 

И лучшего отца, чем Стефф, было не придумать. Он читал мне перед сном сказки, помогал делать уроки, брал с собой на работу, научил делать чертежи, и я решила, что, когда вырасту, стану архитектором, как и он. Все в его работе очаровывало меня. В первую очередь потому, что это была его работа, и лишь потом потому, что у меня очень неплохо получалось. 

Стефф покупал мне одежду, учитывал мои вкусы при приготовлении еды, учил, возился со мной, на выходных мы ездили в Нью Йорк или в Вашингтон, и просто бродили по улочкам, рассматривая дома. Он купил мне большую архитектурную энциклопедию, и я могла часами, лежа на кровати на животе, читать ее, и рассматривать красивые цветные фотографии. 

В пятнадцать я заявила отцу, что хочу спроектировать новый католический костел, который планировали построить в нашем городе. Стефф смеялся надо мной, но приобрел для меня все необходимое, и я за месяц создала чертежи, которые он послал по почте по адресу, по которому принимали работы на конкурс. Мне исполнилось шестнадцать, и в тот же день мы с отцом узнали, что конкурс выиграл именно мой проект. 

Стефф тогда купил шампанское и шоколадный торт, украшенный розочками из бизе. Я обожала такие торты, и всегда получала их на день рождения, а вот шампанское мы вдвоем пили впервые. Потом Стефф сказал, что у него для меня еще один подарок, и показал мне квартиру, вдвое больше нашей предыдущей, которую он для нас купил. Он завел меня в небольшую комнату (всего в квартире их было три) и сказал, что это моя комната, и я могу выбрать, как она будет выглядеть, какие поклеить обои, какой сделать пол, какая тут будет мебель, какая кровать… 

И вот я начала чувствовать, что во всем этом есть какой-то подвох. Глядя Стеффу прямо в глаза, я спросила:

— Я не понимаю. Зачем мне нужна тут кровать, если я всегда сплю с тобой. Ты что, кого-то встретил?

Сама не знала тогда, почему, но мне от этой мысли, мысли о мачехе, сделалось одиноко, и как-то пусто на душе. 

— Нет, - чуть улыбнувшись, ответил Стефф. — Никого нет. Просто тебе шестнадцать, и я подумал, что ты уже взрослая и захочешь спать отдельно…

— А что, если я не хочу? — резко спросила я, и сама подивилась своей реакции. 

Стефф помолчал минуту, а потом тихо, но отчетливо сказал:

— Марлин, прости меня, но так надо. Тебе шестнадцать и это было бы… неправильно, продолжать спать в одной постели. Ты уже не ребенок, ты – молодая девушка, и скоро ты поступишь в колледж, там ты встретишь кого-нибудь, вероятно, влюбишься…

— Но я не хочу никого встречать, ведь у меня уже есть ты! — выпалила я раньше, чем осознала полностью значение своих слов. Тут же мне стало страшно от мысли о том, что Стефф рассердится на меня, и вообще не захочет со мной разговаривать, решив, что я сошла с ума, или скажет, что это все потому, что я сирота, но Стефф просто стоял рядом со мной, смотрел мне в глаза и молчал, и это молчание стало давить мне на барабанные перепонки, будто вокруг была не тишина, а я стояла на космодроме, рядом с работающим на полную мощность реактивным двигателем. Когда выносить это стало уже невозможно, я нарушила тишину:

— Может, все-таки скажешь хоть что-нибудь?

— Нехорошо, — почти незаметно покачав головой, сказал Стефф на это. — Нехорошие мысли у тебя в голове. Вот поэтому тебе уже стоит спать отдельно. И вообще, это было ошибкой, но… ты плакала, тебе снились кошмары, и ты боялась темноты…

— Стефф…

— Ты всегда звала меня папой…

— Да, звала, но я не твоя… доченька. Я тебе не дочь, по крови, и двадцать лет – уже давно не разница… Давай поженимся, когда мне исполнится двадцать один год! Ну, что ты скажешь?

И вот опять наступила эта самая гнетущая тишина, которая сводила меня с ума. Я смотрела ему в глаза, ему, тому, кого не могла не полюбить с самого начала, и кому теперь я хотела сказать так много, а могла только молча смотреть и ждать приговора… жизнь или смерть, я не знала. Видела только, что его серо-голубые глаза были сейчас черными. Так бывало только если он был разгневан, или очень сильно расстроен. Я молилась, чтобы он не был разгневан на меня. 

В конце концов я поняла, что, если еще минуту продлится молчание, я не выдержу и закричу. Тогда я взяла его за руку, и прижала его ладонь к своим губам. Тут же он отпрянул, и вырвал свою ладонь из моей, а еще через минуту я услышала, как открылась и закрылась входная дверь. 

Стефф сбежал. Впервые за все эти годы сбежал от меня.

2. 

Я помню, как прислонилась спиной к стене, голой, еще даже не отштукатуренной, потом сползла по ней на пол, легла, поджав ноги к животу, практически в позе ребенка в утробе матери, и завыла. Тихий, на одной ноте, мой вой практически не нарушал окружающей тишины. 

Вот так, одной неосторожной фразой, я все испортила. Теперь уже больше ничего не будет. Не будет его теплого голоса, ласкового, как плюшевый плед, накрывавшего меня с головой всегда, когда Стефф читал мне книги, не будет его рук, таких надежных, совершенно неспособных причинить мне боль, его прикосновений, когда, раз в три дня, я, принимая ванну, просила его потереть мне спину, и намылить волосы. Мне хотелось, лежа тут, тихо и мирно умереть, чтобы не сойти с ума от чувства невосполнимой потери, заполнившей до краев мое сознание. 

С трудом я смогла подняться, пролежав на полу примерно полчаса. Нужно было идти домой, нужно было приготовить ужин, потушить овощи и мясо, на тот случай, если вдруг случится чудо, и Стефф все-таки придет ночевать домой.  

Ключ от нашей новой квартиры, в которую теперь скорее всего нам не переехать никогда, торчал с внешней стороны двери, на него никто не обратил внимания. Я заперла дверь, и через пятнадцать минут зашла в нашу скромную однушку, переоделась, и начала готовить. Монотонность и рутинность моего занятия немного отвлекли меня от кошмара, в котором я жила вот уже два часа. Я включила телевизор, новостной канал, достаточно громко, чтобы различать голоса дикторов, но недостаточно для того, чтобы понять, о чем шла речь. 

На часах было одиннадцать вечера, когда внезапно открылась дверь, Стефф вошел в квартиру, снял обувь, скинул пальто прямо на пол, постоял так, потом прошел на кухню, лег на кушетку, стоявшую в коридорчике, соединявшем кухню и единственную комнату, повернулся к стенке, а через пять минут я услышала мирное посапывание – Стефф был мертвецки пьян, и ему просто нужно было как следует проспаться. 

Его приход домой успокоил меня так, как не могло успокоить ничто больше. Может, на утро он ничего не вспомнит, и я… заставлю себя тоже забыть об этом. Может быть, я смогу притвориться, что я ничего не говорила, а на вопрос, «Почему я напился?» я к утру придумаю что-нибудь. Как Скарлетт О Хара, я повторяла себе, «Я не буду думать об этом сегодня, я подумаю об этом завтра». 

Утро вечера мудренее, и я забралась на кушетку, кое-как уместившись на ней, порадовавшись тому факту, что всегда была маленькой, хоть и начала набирать вес с тех пор, как пришли месячные. 

Но уснуть никак не получалось, я была слишком возбуждена. Тогда я включила телевизор, и долго, включив канал практически в самом начале показа, смотрела Терминатор, Судный День, один из моих любимых фильмов. 

На часах было восемь пятнадцать утра, когда Стефф проснулся, посмотрел на меня, и пожаловался, что у него невыносимо болит голова. Я принесла ему стопку водки, и таблетку обезболивающего – он никогда их не запивал, всегда просто разжевывал. Через некоторое время ему стало лучше, и мы сели завтракать. 

Я упорно старалась вести себя совершенно нормально, но не могла встречаться с ним глазами, и отворачивалась, стоило ему посмотреть на меня в упор. 

Наконец, он спросил меня:

— Ты вчера говорила всерьез, или давно уже поняла, что погорячилась? Про то, чтобы нам пожениться, когда тебе исполнится двадцать один год?

— Я не шутила, — мгновенно ответила я, и поняла, что в очередной раз сердце заговорило быстрее разума. Что он теперь мне скажет… Станет вразумлять, или вообще предложит съехать, или решит переехать в новое жилье один… мне было страшно, но я все-таки нашла в себе силы посмотреть ему прямо в глаза, которые снова стали привычного, серо-голубого цвета. 

— Ну, раз ты не шутила, давай поступим так. Будем вести себя как обычно, только от возможности иметь свою комнату не отказывайся. А после того, как тебе исполнится двадцать один, мы с тобой поговорим. Если твои желания останутся неизменными, слово даю, я на тебе женюсь. 

— Пять лет… как это долго, — капризно вытянув губы трубочкой, протянула я, и в тот же миг мой разум осознал, что он сказал. Женщина есть женщина, сколько бы ни было ей лет, и инстинкт подсказал мне, что надо делать. Соскользнув со стула, я обогнула стол меньше чем за три секунды, села ему на колени, обвила его шею руками, и стала целовать. Я чувствовала, как его выдержка дает трещину, чувствовала жар его тела, и его желание прямо сейчас крепко меня обнять, и целовать в ответ. Я продолжала использовать полученное преимущество, ощутив его руки на своей талии, а потом одна его рука оказалась у меня на затылке, и он прижал меня к себе еще ближе, он вовсе не пытался меня оттолкнуть. 

Но, когда я стала думать, что дело в шляпе, и он станет моим вот прямо сейчас, он отклонился, так, чтобы иметь возможность смотреть мне в глаза, и сказал: 

— Прошу тебя, прошу, давай подождем хотя бы до твоего восемнадцатилетия, и сделаем это в штате, где меня не станут судить за совращение малолетней, приемным отцом которой я являюсь вот уже шесть лет. 

И, как мне ни хотелось получить желаемое прямо тогда, я признала всю разумность его рассуждений. 

Через неделю мы переехали на новую квартиру, выставили однушку на продажу, и занялись ремонтом. Весь дизайн квартиры Стефф доверил мне. 

3. 

И вот наступил мой выпускной. Как все, я ждала этого вечера, вступления в новую, совершенно взрослую, жизнь, и меня абсолютно не смущал тот факт, что я пойду на бал одна. Мой «молодой человек» также являлся моим приемным отцом, и пойти с ним на бал я никак не могла. Но я знала, что быстро уйду с бала, сказавшись на усталость, нервы и головную боль. Ибо мой мужчина будет ждать меня дома, с шампанским, тортом, цветами, и обещанием, данным два года назад. Я не забыла о нем, не забыл и он. Лишь один страх омрачал мне день – страх, что вечером Стефф скажет мне, «Прости, я не могу, я погорячился, поездка отменяется». Страх, который я умело блокировала два последних года своей жизни. 

Но, подойдя к нашему дому, я увидела взятую напрокат черную хонду, и поняла, что все в силе. Бабочкой взлетев на шестой этаж, я буквально ворвалась в комнату, и прижалась к стоявшему в холле Стеффу. 

— Вещи уже собраны, доедем за три часа, — шепнул он мне на ухо, и я пожалела, что он не видел моей улыбки; зато он ее слышал, потому что я тут же шепнула в ответ, — это прекрасно! Не будем терять время. 

И мы не стали его терять. 

Доехали мы в итоге за два часа, потому что по трассе между штатами мы неслись на полной скорости, и я знала, была уверена, что он хочет меня также сильно, как я давно уже хотела его. Мы заселились в небольшой мотель, сняли комнатку, заказали китайской еды на вынос и по бутылке пива, и первым делом я пошла в душ, а Стефф лег на кровать, и сказал, «Буду ждать». 

Но, когда я вошла, одетая лишь в шелковую ночнушку, с босыми ногами, и мокрыми волосами, я увидела, что Стефф стоит у окна и разговаривает с кем-то по мобильнику, и выражение лица у него совершенно расстроенное.  

— Нам придется вернуться, — тихо сказал он, когда дал отбой. — На одном из проектов произошел пожар, пострадали люди. Куратор проекта звонил мне только что. Начато разбирательство. Полиция считает, что это вина проектировщика, то есть моя. 

Тогда впервые мне почудилось, что земля уплывает у меня из-под ног. Я никогда по-настоящему не рассчитывала на его взаимность, и теперь, когда мой любимый сам хотел стать моим, счастье ускользало у меня из рук. 

— Не повезло, — тихо сказал Стефф. 

— Я лично в удачу не верю! Всегда говорила тебе об этом. Я уверена, что нам удастся доказать твою невиновность. 

— Бумеранг, — не совсем разборчиво внезапно произнес Стефф. — За все следует расплата.

— Какая расплата? За что? 

Я смотрела на Стеффа в отчаяние, совершенно не понимая, о чем идет речь. 

— Поехали, я расскажу тебе обо всем дома. 

И мы поехали. Всю дорогу мы молчали, но он позволил мне прислониться к нему, положить голову ему на плечо, и смотреть в темноту, зная, что он меня любит. 

Когда мы вернулись, я на час заперлась в ванной, сидя в горячей воде и пытаясь успокоиться. Когда я, наконец, нашла в себе силы выйти и пройти в его комнату, то увидела, что он сидит на кровати, полностью одетый, а рядом лежит толстая коричневая папка. 

— Что это? — спросила я, не ожидая ничего хорошего. 

— История моего греха. 

— Какого? 

Стефф поднял голову и внимательно посмотрел на меня. 

— Иди сюда, сядь рядом. Бери и листай. 

Я села на краешек кровати, так, будто готовилась к побегу и упрощала себе его, положила папку себе на колени и раскрыла ее. Первые статьи, собранные в ней, были вырезками из различных газет, где рассказывалось об обстоятельствах вооруженного ограбления и убийства шести человек в небольшом киоске, где торговали мороженым. Дальше были собраны сотни вырезок о том, как шло расследование, и о том, что убийц так и не нашли. А потом… я вытащила вырезку из папки, поднесла ее к самым глазам и прочла три раза. Там говорилось о том, что в каком-то подвале-притоне были найдены два трупа, девушки и парня, оба были застрелены с близкого расстояния. Скорее всего, говорилось в статье, они были убиты в упор. Мотивом в этой и во многих других статьях были названы деньги и наркотики, которые по словам свидетелей, пара держала прямо там, в притоне, и которые пропали. Еще в папке были статьи, в которых говорилось о том, что убитая пара, вероятно, могла быть связана с тем самым вооруженным ограблением киоска, но эта связь не была доказана. 

Мне не нужно было задавать вопрос, чтобы получить ответ – я и так поняла, почему все это было тут собрано, и почему Стефф решился показать все это мне, именно мне, именно сейчас. 

Он же сказал, бумеранг. Этот чертов бумеранг. И Стефф теперь думал, что заслужил это… заслужил быть обвиненным в гибели людей, раз уже однажды был причиной гибели, пускай никчемных нариков, убивших моих родителей. 

Я посмотрела на дату, когда убили наркош. Это произошло ровно за год до того, как Стефф забрал меня из детского дома. 

— Я очень долго их искал, — тихо сказал он, сидя ко мне спиной. 

— Я поняла, — ответила я, обняла его сзади за шею, и прижалась, положив голову ему на плечо. 

В ту ночь мы очень долго разговаривали. Любовью мы так и не занялись. 

А на утро пришли два офицера, и предъявили нам ордер на арест по обвинению «в причинении гибели по халатности». Когда Стеффа увели, я взяла в руки телефон и стала обзванивать все юридические фирмы в городе, пока не нашла «папе» лучшего адвоката. 

Суд еще даже не начался, когда один из двух выживших пострадавших в пожаре пришел в себя в больнице, и заявил, что в здании загорелась проводка, случилось короткое замыкание, произошедшее потому, что проводка не была должным образом изолирована, а это точно не вина проектировщика. Это выяснилось аккурат во время досудебного слушания в присутствии адвоката защиты, прокурора и судьи. Я сидела прямо за спиной Стеффа, когда вошел полицейский и доложил, что, благодаря показаниям свидетеля, все обвинения и подозрения сняты, и Стефф может быть свободен.  

— Поздравляю, — сказал мне адвокат, — вам очень повезло, и ваш отец свободен. 

Я еще не успела обнять Стеффа, мы только обменялись улыбками, когда прокурору позвонили. Минута и он поднял руку, призывая немедленно закрыть двери зала заседаний. А еще через минуту вошли приставы, и прокурор объявил, что Стеффа берут под стражу по другому обвинению – в убийстве из мести, убийстве тех молодых наркош. 

— В вашем доме был проведен обыск еще неделю назад, — пояснил прокурор, — и была найдена папка с вырезками…

— Они ничего не доказывают, — выпалила я прежде, чем адвокат приказал мне молчать. 

— О, вы ошибаетесь, — ответил прокурор, улыбаясь так, будто он был голодным котом, внезапно получившим возможность вдоволь наесться сметаной. — Когда мы увидели эти вырезки, то поняли, что тот, кто их собирал, связан с расстрелом в киоске, и с убийствами тех двух наркоманов, которых застрелили в упор в притоне. Раньше мы эту связь доказать не могли, но мы поняли, что связь есть. Тогда мы взяли пули, извлеченные при вскрытии из их тел, и сравнили с пулями, убившими жертв расстрела в киоске с мороженым, произошедшего пятнадцать лет назад. Они были выпущены из одного оружия. Это доказала баллистическая экспертиза. Ранее у нас не было возможности ее провести, потому что не было разрешения на вскрытие тел жертв. Вчера это разрешение было получено от отца девушки, которая была застрелена последней. Мы проверили алиби каждого из родных убитых в тот роковой вечер, и единственный наш подозреваемый – это Стефф Рочер, которому теперь будет предъявлено обвинение в убийстве второй степени. Повезло вам, Рочер, — добавил прокурор, хищно глядя на моего единственного в мире близкого человека, — что мы не можем пришить вам убийство первой степени. Вы мстили за смерть друга и его жены, а потом взяли на воспитание их маленькую дочку. 

С этими словами прокурор посмотрел на меня и спросил:

— Вам уже есть восемнадцать? 

— Исполнилось несколько дней назад, — с трудом, давясь словами, ответила я. 

— Повезло. По закону штата с восемнадцати вы можете жить по месту прописки без опекуна. 

— Повезло, — повторила я, повернулась к адвокату и сказала, — Требуйте освобождения под залог, его не должны посадить в тюрьму до начала суда. И я хочу быть свидетелем защиты. 

— Я понимаю ваши чувства, — заговорил снова прокурор, обращаясь ко мне, но я прервала его:

— Ни хрена вы не понимаете! Я не дам вам засадить за решетку своего отца! Мне было три года, когда мои родители погибли. Этого не должно было случиться, но оно случилось! Они получили по заслугам. Их не нашла полиция, так нашел тот, кому это было нужнее. Он сделал это для меня. За меня. Потому что иначе их бы нашла я! И сделала бы с ними тоже самое. И кто бы посмел бросить в меня камень за то, что я пристрелила двух нариков, как раздавила бы тараканов сапогом! 

Я чувствовала, как по моему лицу текут слезы, стыдилась собственной слабости, а слезы продолжали течь. Я хотела броситься к Стеффу до того, как его уведут, но адвокат удержал меня. 

— Идите домой, вам скоро понадобятся силы. Много сил. А я пока что буду требовать освобождения под залог. Но слишком не найдетесь, шансов у нас не много. 

И все-таки адвокату удалось добиться залога в миллион долларов, которые собрали коллеги моего самого дорого человека на земле. Ему запретили покидать пределы штата, поэтому каждую ночь до самого суда мы просто ложились рядом, буквально вцепляясь друг в друга, целовались, а потом засыпали, шепча друг другу клятвы и зная, что ни один из нас не предаст другого. 

Разбирательство в присутствии присяжных длилось восемь дней, не так уж и много, потом еще восемь часов присяжные обсуждали все между собой. Вернувшись, они огласили вердикт – виновен в предумышленном убийстве второй степени. Приговор – тюремное заключение в тюрьме общего режима в штате, сроком двадцать пять лет, с возможностью досрочного освобождения не ранее, чем через двадцать лет. 

Мои показания в итоге не смогли убедить присяжных в том, что Стефф совершил эти убийства лишь из мести, желая защитить маленькую сироту, которую он планировал взять на воспитание. Я рассказывала присяжным, какой он замечательный, заботливый отец, какой он талантливый архитектор, как прекрасно он меня воспитал. Я плакала и умоляла не отправлять его в тюрьму, говорила, что, в глазах высшей Силы он лишь восстановил статус-кво, лишь взял на себя миссию и выполнил грязную работу, которую не пришлось бы выполнять, выполни полиция свою работу. Но я видела двенадцать людей, смотревших на меня безо всякой симпатии. Особенно мне запомнились ледяные карие глаза блондинки, чей вердикт был написан у нее на лице.  

Мне будет почти сорок, сказала я себе, слушая оглашение приговора, но не эта мысль вызвала внутри дикую тоску. Да, в тюрьмах общего режима позволялись личные свидания, и в принципе можно было даже оформить брак, но мы официально являлись дочерью и отцом, и в глазах штата наш брак был бы практически инцестом. Настаивая на нем, я могла бы только навредить любимому мужчине. Значит, все должно было оставаться именно так. Дочь приходит навестить приемного отца в тюрьме, и не более. 

Стеффу разрешили один звонок до того, как перевести его в тюрьму, отбывать свое наказание, и он позвонил мне. Нам дали две минуты, в течение которых мы не могли даже намеком выдать наше реальное отношение друг к другу. Мне пришлось сказать, «Я люблю тебя, папочка», чтобы не навлечь на него еще большую беду. И теперь каждый раз при звонке, или в письме, каковые письма по закону тюремщики в праве читать до того, как передавать их заключенным или посылать родным заключенных, нужно быть предельно осторожными. Минимум двадцать лет...  Мне хотелось сказать ему, что я буду ждать, но и этого сделать было нельзя. Оставалось уповать на то, что он и так это точно знает. 

4. 

Посещения в той тюрьме были разрешены раз в месяц, и еще трижды, на Рождество, День Благодарения и День Независимости США. Я стала вести дневник и у меня был специальный календарь, где я отсчитывала дни между посещениями. Сказать, что в эти, промежуточные, дни не жила, это не сказать ровным счетом ничего. Ощущение было такое, будто я проводила дни, сидя в газовой камере, куда лишь раз в месяц на ограниченное количество часов, подавали кислород. Рядом со Стеффом я жила, все остальное время я выживала. Училась, ходила на работу, заводила знакомства, поддерживала видимость нормальности в общении с различными людьми. Но все это была именно видимость и не более. По вечерам я писала ему письма. В каждом письме я подробно рассказывала ему обо всем, что произошло за день. Это придавало моей жизни осмысленность и упорядоченность. Конечно, бывали и бессонные ночи, когда я узнавала, что Стефф в изоляторе, карцере или в медблоке. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, почему. Но ни в письмах, ни при личных встречах, мы этот вопрос не поднимали и не обсуждали. Мы просто ждали, просто выживали. День-ночь-следующий день-снова ночь- и-снова-следующий-день. 

Странно было поверить в то, что этот ад когда-нибудь закончится, но это случилось. Я тогда уже получила третье высшее образование, дважды переквалифицировалась, поработала и архитектором, и преподавателем классической английской литературы девятнадцатого века, и социальным работником, и даже получила диплом психолога. Я защитила кандидатскую диссертацию по теме, «Методика преподавания английской литературы девятнадцатого века в двадцатом веке в штате Пенсильвания», и написала исследование о том, как окружающая среда влияет на возникновение домашнего насилия. 

Я уходила в различные проекты с головой, лишь бы время шло побыстрее. И я привычно заворачивала всех мужчин, пытавшихся построить со мной отношения. Ведь все, ради чего я жила, было дождаться его освобождения. Его,того, кто владел моим сердцем, телом, разумом и душой практически всю мою сознательную жизнь. 

Все в мире рано или поздно заканчивается, закончилось и это. Как только прошли двадцать лет, Стеффа освободили досрочно за примерное поведение. Даже отмечаться в офисе по условно-досрочному ему предписали всего полгода. 

Я знаю, что никогда этого не забуду – как я стояла по ту сторону дороги напротив калитки, через которую выпускали освобожденных, отбывших свой срок, и ждала. Мне казалось, что я даже не вдыхаю кислород, я как будто очутилась в безвоздушном пространстве, в котором, тем не менее, я была жива. И вот, калитка открылась, в первый раз за несколько часов, проведенных мной на этой дороге, и я увидела его. Да, голова была бритой, и тело уже со стороны не казалось таким красивым и молодым, но глаза были все те же, серо-голубые, ласковые, и руки с его длинными пальцами казались такими же, нежными и ласковыми – в тюрьме он был библиотекарем, а по его чертежам даже перестроили один из блоков, и достроили настоящую больницу, и на лице почти не было морщин, кожа была все такой же бархатной и атласной даже на первый взгляд. Но куда важнее всего этого был свет… свет, который зажегся в его глазах, стоило его взгляду остановиться на мне. Медленно и молча он перешел дорогу, медленно и молча подошла к нему я, будто мы шли вдвоем, осторожно, на свет Божий из царства Аида, и ни в коем случае нельзя было оглядеться. 

Я взяла его под руку, и мы пошли, не пытаясь бежать, стараясь не привлекать к себе ничьего ненужного внимания, продолжая разговаривать как болтают отец и дочь, которые очень давно не виделись. Мы оба знали, что шараду придется поддерживать, пока не пройдет полгода, пока мы не сможем уехать в Неваду и там подать документы о регистрации брака. Поддельные документы на отложенные средства я приобрела уже давно. Теперь оставалось только дотерпеть. 

В ночь после его освобождения, пока он спал, я решила перебрать документы в коробках, стоявших в одном из платяных шкафов. Там, в одной из них, я внезапно обнаружила злосчастную папку. Сначала я хотела сразу выбросить ее, но что-то заставило меня сначала все это перечитать. Двадцать лет… но мы их пережили.  

Я закончила перечитывать, когда уже брезжил рассвет. Взяв папку, я вынесла ее из своей квартиры на втором этаже в небольшой дворик, относящийся к дому, взяла ведро и керосин, зажигалку, и собиралась все это наконец-то сжечь. С прошлым пора было покончить. Когда же, перед тем как бросить папку в ведро, облить керосином и поджечь, я взяла ее вертикально, из нее на землю выпала записка. Записка в две строчки, написанная моей матерью. 

«Стефф, она не твоя дочь. Ты видел тест ДНК. Оставь все это, я не уйду к тебе. А если еще раз придешь, я расскажу все Джорджу, и он поверит мне на слово. Нора». 

Нора – это моя мама. Джордж – это мой отец. А Стефф, как выяснилось, был когда-то любовником моей матери… и думал, что я его дочь. 

«Ты не моя…доченька», — сказал мне Стефф однажды, и теперь я точно знала, что это значило. 

А потом, внезапно, стоя с запиской в руках над ведром, где валялась папка, на двадцать лет разлучившая меня с любимым, я вспомнила, что случилось за два дня до гибели моих родителей. Отца тогда не было дома, а к маме и ко мне пришел лучший друг отца, Стефф. Он возился со мной, играл, мне было весело, я чувствовала себя любимой. Потом мама принесла мне сок и печенье и позвала Стеффа на кухню, а я через некоторое время захотела попить воды. И вот я стою под дверью, а за ней Стефф и моя мама выясняют отношения. 

— Ты не можешь больше приходить сюда, больной извращенец. Обратись за помощью к специалисту! Ты не ее отец, я все тебе доказала, ее отец Джордж, и все, что было между нами, это ошибка, Стефф. Ты должен смириться с этим. 

— Я просто хочу видеть тебя и твою дочь, вы мне все равно дороги. Почему я не могу приходить просто как лучший друг твоего мужа? Я согласен приходить только, когда он дома. 

— Я сказала нет! Я не могу видеть, как ты смотришь на Марлин, как ты трогаешь ее…

— Заткнись! Замолчи немедленно! Я не педофил! Нора, ты знаешь меня дольше, чем Джорджа, что ты вообще такое говоришь?!? 

— Ты ненормальный. Ты помешан на Марлин. Ты помешана на моем ребенке. Но он не твой. Это бы хоть как-то тебя оправдывало. А так… я запрещаю. Иначе я не только расскажу мужу. Я привлеку социальные службы, полицию. 

— Не надо! Нора, я тебя умоляю, разреши мне просто видеться с Марлин, когда вы оба рядом. Я не прошу о большем, да и не могу попросить. Мне больше ничего не нужно! 

Я помню, что дальше я не слушала. Мне было страшно от того, что они ругаются, и ругаются из-за меня. А потом я вспомнила еще кое-что – что в бытность свою молодыми, когда мои родители еще не были женаты, они нюхали кокаин. Значит, вероятнее всего, и Стефф нюхал тоже. И он знал о мороженом и о киоске. Он мог знать про притон заранее, но отомстить… не сразу. У любого другого человека от такого подозрения мороз бы пробежал по коже, я же просто бросила папку, вместе с запиской, в ведро, облила, подожгла, как и планировала, подождала пока все сгорит, развеяла пепел по ветру, и пошла в дом. За окнами торжествовал полноценный рассвет, было около семи часов утра. Я разделась, осталась в одной сорочке, и легла в постель рядом со спящим Стеффом. Скрип давно уже не нового матраса потревожил его, и ясные серо-голубые глаза открылись. Видимо, воспоминания и сделанные выводы все-таки оставили отпечаток на моем лице, потому что Стефф спросил немного хрипловатым, заспанным голосом:

— Что случилось? 

— Ничего. Просто кое-что нашла, кое-что вспомнила, и сделала одно предположение. 

— Какое?

— Что те двое наркоманов оказались в то время и в том месте неслучайно. Кто-то сказал им, что там в кассе – деньги, и видел, как туда зашли мои родители…

— Твой отец. Туда вошел твой отец. 

Солнечный свет только подкрадывался к окнам этой комнаты, но и в том освещении, которое тут было, я видела, что лицо Стеффа было мертвенно-бледным, а в почерневших глазах плескался ужас. 

— Ты в то время нюхал кокаин. 

Это был не вопрос, а утверждение. 

По тому, как он попытался отвернуться от меня, я поняла, что моя догадка была верна. Но он только что сказал мне, что не желал смерти моей матери. 

— Ты не желал смерти моей матери…

— Я позвонил тогда твоему отцу, он сказал, что Нора задержалась на работе. Я дал отмашку… и тут увидел, что она входит в киоск за Джорджем. Я пытался остановить… их, но уже не мог. Я…

— Ты просто хотел меня видеть. Думал, что, если не будет Джорджа, мама уступит тебе, рано или поздно. 

— Я… надеялся. Теперь ты бросишь меня? Убежишь далеко-далеко? Или сдашь меня полиции, чтобы я просидел остаток своих дней в тюрьме? 

Я слышу, как ломается его голос, вижу, как он поворачивается ко мне спиной, утыкается в подушку, и я вижу, как мелко начинают трястись его плечи. 

Вот она, причина того, почему я росла без родителей, лежит тут, рядом со мной и плачет, думая, что я возьму и убегу, или предам, или… чего доброго, решу отомстить. 

Внезапно отчаяние накрывает его с головой, и совершенно незаметным глазу движением он всем телом наваливается на меня, хватает за руки, берет их за запястья одной рукой, вторую просовывает мне под голову, впиваясь пальцами мне в волосы, его горячее дыхание обжигает мне щеку, и я слышу совершенно сорванный шепот:

— Один раз. Потом я покончу с собой, обещаю. Я всегда слово держал. Один раз, тот, о котором я мечтал, и благодаря мечте о котором выжил там… Да, Марлин, наверное, твоя мама была права… Я смотрел на тебя и видел уже взрослой, и я мечтал… что ты полюбишь меня, потому что в твоих зеленым глазах зрело обещание. Пускай я извращенец. Пускай! Пускай я грезил, глядя на ребенка, о том, о чем грезить нельзя. Любовь бывает такая, извращенная…что же, пускай… 

В этот момент я прерываю его, и я не шепчу:

— Я думаю, что в природе не бывает извращенной любви, бывают только влюбленные извращенцы. 

От неожиданности он отпускает мои запястья, и, пользуясь его замешательством, я обнимаю его за шею, приближая его лицо к своему лицу, и целуя, глубоко, искренне, отчаянно. Океан исступленной нежности топит нас тут же обоих, и все, что было, будет, даже все, что есть, перестает иметь значение, играть какую-нибудь значимую роль. Есть только мы, дрейфующие в океане этой исступленной нежности, кровать – это лодка, потолок – небеса, солнце – это солнце, но на самом деле вокруг лишь бескрайний простор и тьма. Тьма, поглощающая прошлое, поглощающая грехи, смывающая намерения, оставляя лишь дорогу впереди, узкую, по которой лишь двое бок о бок смогут пройти. Больше на той дороге нет места ничему и никому. 

Вот оно, то, чего я ждала всю свою сознательную жизнь. Иногда двое рождаются в разное время, но уже предназначенные друг другу. Я слышу, как он молит меня о прощении, но мне нечего ему прощать, потому что он просто хотел не потерять меня, не лишиться права быть со мной, и он за все уже заплатил сполна. Как и я. И больше я платить никому и ни за что не планирую. Хватит. Все оплачено, все счета закрыты. Я таю в его объятьях и понимаю, что так было предписано и предначертано. А кто я такая, чтобы спорить с волей Высшего Разума. Я и не хочу спорить, я хочу принять, хочу смириться, хочу быть и одновременно раствориться в мужчине, которого я ждала, и без которого меня просто нет. Вообще, нигде, ни в каком качестве, и звать меня без него никак, и этот сплошной бесконечный миг – я молюсь, чтобы он не кончался; пускай это ад, наказание, пускай это что угодно, но даже на долю секунды я не позволю меня с ним разлучить. Больше я этого не допущу, потому что я уже пережила это, и будет. Одного раза достаточно. 

Тот момент, когда происходит проникновение, я отмечаю тихим, томным стоном. Стефф отчаянно нежен, но меня совершенно не беспокоит, будет ли мне больно. Я помню, как впервые взяла его за руку и назвала отцом. Тогда, в общей комнате в детском доме, в присутствии воспитательницы и заведующей, я приняла его в свою жизнь, а себя я впустила в его. Раз и навсегда, потому что я именно этого хотела, чтобы это было навсегда. 

Я обнимаю ногами его ягодицы, одновременно стягивая с него трусы, чтобы ласкать руками обнаженное тело мужчины, которого я ждала всю жизнь. Моя сорочка давно валяется где-то в волнах бескрайнего океана нашей нежности, и я ощущаю его губы, то на своей шее, то на своих щеках, лбу, губах, плечах, руках, сосках, я держу его за плечи, мы двигаемся ритмично, точно зная, чего нужно партнеру, и я чувствую солоноватый привкус его слез у себя на языке, потому что я только что страстно облизывала его лицо. Лодка-кровать под нами покачивается, матрас поскрипывает, страсть захлестывает, близится оргазм, потом еще один, и еще, и я ловлю себя на совершенно посторонней мысли о том, как люди могут заниматься любовью – без любви. 

Мы спим целый день, а ночью снова занимаемся сексом, и так повторяется снова и снова, с перерывами лишь на то время, когда ему нужно ходить отмечаться, а я вынуждена семнадцать часов в неделю проводить на работе, в центре соцзащиты неимущих, детей-сирот, и жертв семейного насилия. Я выполняю свою работу с особым рвением, чтобы успеть помочь всем, кому я должна помочь до того, как я исчезну. 

Полгода почти прошли, а я не могу не замечать, что меня тошнит по утрам, и совершенно изменились пристрастия в еде. Думая, что это любовь, я все-таки решаю сходить к врачу. Врач спрашивает, сколько мне лет, есть ли у меня партнер, а когда я спрашиваю, почему его это волнует, он поясняет, что непорочного зачатья все-таки не бывает. 

Купив в аптеке простой тест на беременность, я прячу его в своей сумке, и иду домой, пытаясь осознать случившееся. Мне вот-вот исполнится сорок один год, в моем комоде фальшивые документы, а в моей постели мужчина, который по документам числится моим отцом. И я беременна. 

На первый узи я иду одна, ибо пока ему о чуде я не говорила, мне нужно все подготовить. Мне нужно морально подготовиться. 

И мне подтверждают, там девочка. 

От алкоголя и сигарет я отказалась давно, теперь предстоит отказаться и от секса, традиционного, по крайней мере на какое-то время. И я понимаю, что с новостью я не стану ждать нашего переезда в Неваду. 

После того, как прелюдия, долгие и страстные поцелуи взасос, окончена, Стефф начинает раздевать меня, но внезапно он прекращает это занятие самостоятельно, и просто ложится рядом, гладя мои плечи. 

— Что случилось? — спрашиваю я, глядя в его глаза. Они кажутся мне синими. Так бывает, когда он счастлив, и хочет меня о чем-то спросить.  

— Скажи, ты любишь меня? 

— Безумно люблю, если ты до сих пор этого не знаешь. 

— А за что ты меня любишь? Опиши меня. Опиши того, кого ты любишь. 

Он думает, что я начну описывать его характер, какие-нибудь качества, но это совсем не то, что я хочу сказать. 

— Я люблю тебя. Ты – это вот эти вот глаза, серо-голубые, со смешинкой, зеркала твоей бескрайней бессмертной души. Они бывают синими, когда ты счастлив, серыми, когда ты шутишь, или тебе весело, черными, когда ты нервничаешь или тебе страшно. Я люблю твои глаза. Люблю твои длинные, светлые ресницы, особенно когда я целую твои глаза, а твои ресницы щекочут мне губы. Люблю твои губы, чувственные, полные губы, делающие твое лицо порочно красивым. Они ласковые, теплые, нежные. А там, за рядом твоих зубов прячется язык, которым ты способен вытворять самые невероятные вещи. Мне нравится, как, изредка, во время беседы, ты облизываешь губы кончиком языка, или просто высовываешь его немного, так, что меня бросает в жар от одной мысли о том, как ночью моей влажной кожи будет касаться этот самый кончик твоего языка, а потом ты станешь облизывать кожу на моей шее, потому что тебе нравится мой запах именно там. Я люблю твое лицо, целиком и полностью. Мне приятно проводить пальцами по твоему прямому носу, касаться светлых бровей. Мне нравятся твои щеки, а еще подбородок. Он такой римский, выдающийся, делающий все лицо еще красивее, и таким волевым. Я люблю твое тело, потому что, банально, это тело мужчины, которого я люблю. Я хочу, чтобы ты всегда оставался собой. Мне не нужен кто-то, чья красота броска, мне никто кроме тебя не нужен. Я люблю твои руки, потому что это самые ласковые и заботливые, сильные руки на земле. Люблю мочки твоих ушей, потому что так приятно иногда схватить тебя за ухо зубами и держать. Держать потому, что любой отрезок времени не с тобой кажется мне расточительством. Без тебя я существую, с тобой живу. Живу, когда могу слушать твое дыхание. Для меня нет звука более ценного, чем стук твоего сердца в этой широкой, прекрасной груди. Я люблю прижимать тебя к себе и держать, словно ты самое драгоценное сокровище, которое могут у меня отнять, если я не буду держать… И в этой жизни, и в следующей, на любом пути, который предстоит пройти, я хочу быть только с тобой, и во мне живет лишь один страх – что у меня отнимут память о тебе. Но я молюсь постоянно о том, чтобы этого не случилось. Потому что я не желаю быть, не зная о тебе. 

Еще я люблю твой голос. Это одна, отдельная причина моей любви. Когда я слышу твой голос, но мне кажется, что где-то на небесах ангелы поют псалмы. Мое тело совершенно особенно реагирует на твой голос. Если бы ты захотел, да и когда ты не хочешь этого, я могу испытать оргазм, лишь слыша твой волшебный голос. Твой голос – это голос моей души, так было всегда, и я уверена, что так и будет до конца… в который я не верю. 

Я замолкаю, снова просто дышу им, а он рассматривает мое лицо, и внезапно говорит то, что уже сказал мне однажды:

— Ты не моя… доченька…

— Да, — тихо говорю я. — Я твоя! Просто твоя. А доченька у тебя будет – от меня. 

Я достаю из-под подушки снимок с узи. 

— Сколько уже? — спрашивает Стефф и голос его дрожит. 

— Почти шесть месяцев. Поженимся в Неваде. 

— Поженимся, — подтверждает он, и, ложась со мной рядом, аккуратно кладет голову мне на плечо. 

На этот раз я протягиваю руку, гашу свет, обнимаю его, глажу тихонечко по голове, пока не начинаю слышать тихое посапывание с его стороны. Он спит. А я не сплю. Я смотрю в потолок, и думаю о том, как, через несколько дней мы полетим в Неваду, распишемся в Лас Вегасе, снимем номер люкс, на который у меня вполне есть деньги, и я по праву назову его своим. Потому что я мечтала об этом с тех пор, как впервые взяла его за руку.

 А мечты должны сбываться.