Я ее не видел...

Я ее не видел, не рассматривал давно. А она меня видела недавно, но, кажется, не заметила того, как рядом я кружил и опутывал мечтами. После всего того, что было между нами в затертом подошвой будней прошлом, она – она, которая лишь одна неизмененной могла возникнуть в переменах чувств, – она, что так рвалась в приоткрытое моей душой пространство, – она в конце концов оборвала свое существование. Нет, не поддалась соблазну изменений, – лишь пропала, завершилась пустотою. Настоящее залилось для меня и для нее привычным светом дней – дней то ярких, то потухших, – но главное: других, отличных, во всем похожих под взором внешней перспективы. Нет, изначально отнюдь, отнюдь они не были похожими. Наоборот! Только под напором безжалостных фантазий я настолько истощил их содержание, облагораживая сладким концентратом душу, что потому и кажутся мне они теперь во всем похожими.

Наше прошлое – дрожащий огонек вечернего костра; это быстрая искра от соприкосновения миров, инородных друг для дружки атмосфер с иными, реактивными составами. И полученная смесь воспламенилась, но не слепила воедино нас ударом близости.

Я ждал, жаждал, молился в ожидании повтора, нового вселенского толчка, бурного пожара… Но толку! Я только бестолку вставал поутру и бежал в глубину жилых застроек, прячась в солнечных лучах, в блеске мигом проплывающих улыбок, в скучающих тенях… Да, чтобы утопиться там, заливая жизнью посторонних мой беспокойный, вечно, вечно вздыхающий по каждому душевному порыву орган. Ибо орган тот, для которого исчезло вдруг питание, ведь испарился кислород, более не принадлежал ни мне, ни другим.

Я не видел ее давно. А она… Не помню. Помню, что смотрел на небо – чистое, девственное, без скомканных, растерзанных комочков заоблачных желаний. Небо было новым, незнакомым и пустым, – было зеркалом той духовной широты, что очистилась от пыли и прозрела, и увидела свое бессмысленное место, увидела изнанку содержания. И смотря туда, наверх, сквозь голубое нечто, мне казалось, что я сейчас готов прервать ту муку, не изменяя самому себе. Не удалось: поднялся ужас, – и был вдруг вскрыт пожарный кран, что залил молочной пеной разгоревшиеся чувства, – и солнце, разом окруженное зубцами бледной и пульсирующей короны, зажглось одиноким и холодным глазом полнолуния.