Когда праздник встречают двое

Добрый час я собирался с духом. Фраза: ночь с приятелями, – привела академика в трепет. Я большой мальчик, – ныл я. Отец свел брови, но промолчал. Покружив, я снова решился, – с голого отчаяния – пан или пропал.

Он сидел за простым деревянным столом, полупустым – ничего лишнего. Не однажды я наблюдал, как взмахом отстраняющей рассеянной руки отец сдвигал на край стола календарь, маленький сувенирный глобус, фотопортрет лобастого дитяти с моим, срезанным по волосяную кромку лицом. Работать отец любил за пустым столом. Закончив, расставлял настольный календарь и глобус по законным местам и не забывал пройтись рукавом по стеклу фотографии.

В калейдоскопе великого иллюзиониста – памяти и воображении, зачастую подменяющих друг друга, а то и слитых по прошествии лет, – в череде покрытых патиной драгоценных картинок, наплывающих на окоем и осязаемых не реальнее, чем отдаленная черта горизонта за переплетом окна, чем ободок фаянсовой чашки на моих, Антона, губах, – я вижу отца в привычной с детства позе: за столом, на вертушке жесткого кресла, чья единственная нога при поворотах поскрипывает, а спинка вкруговую прилегает к отцовским лопаткам, – плечи в полунаклоне, ноги – замысловатым вывертом: голень вокруг голени, стопа вплотную к стопе. Над белесым, с хохолком, затылком – свечение экрана, то спокойное мутно-серое, то нервное, мерцающее. Лобастое, большеголовое дитя (гидроцефальный синдром) рисует мелом на боковых панелях стола. Шершавость мела на потных ладонях, отцовские колени на уровне моего детского виска – первое осмысленное воспоминание.

«Ты со мной никогда не играешь», – говорил я.

«Почему… я играю, – отвечал академик и щурился на свечение. – Нарисуй мне самолет».

Я рисовал. Мел шуршал, осыпался…

Под Новый год отец оставлял работу перед полуночным салютом, оставлял, бережно вклинив в текст последнюю запятую. Били куранты, сквозь редкую муть пурги, или же капель, сквозь влажное дыхание подтаявшей ночи пролетал свист, бабахало, в небе распускались огненные языки, вращались, разбрызгивая крошево, нули фейерверка с цифрами в пристяжку – обнуленное время – колесом вспять. Небеса изощрялись, изображая синюю птицу, зодиакальный круг, город, а над ними – атомный гриб, похожий на паровое облако. На другой половине неба полыхал бабий салют, любоваться им считалось зазорным, оглядывались на ахи или вспышку чрезмерной яркости, сравнивали: у нас лучше.

Дети крутились, ряженые подростки обоих полов, поддаваясь вакханалии, карабкались на деревья, обстреливали противника из хлопушек. Плоский пластиковый петушок, вместе с веером конфетти угодивший в мое лицо, оставил крохотный бугорок шрама чуть пониже левой ноздри, кровь сочилась, я облизывал губы, отдающие жестью, отец стряхивал кружочки пестряди с моего мохнатого воротника и твердил: есть ли у кого-нибудь пластырь? естьлиукогонибудьпластырь?? – детина в клочковатой Морозовой бороде сунул чекушку с перцовкой, где плавал тоненький полумесяц, жгучий, красный, как чертова свитка; кончик его попал мне в рот, когда детина щедро, с нажимом, омыл мою челюсть. Я завыл, был я плаксив, зануден, требователен и, возвращаясь с фейерверка, цеплялся за мизинец отца. Академик очень долго водил меня за руку.

Отовсюду сыпалось: с Новым годом, с праздником! – я пугался, отец втягивал голову, сдержанно отвечал: и вас так же. Ночь с 31-го на 1-е января была единственной, когда оберсвальцы братались: пляски в обнимку, жбанчик стута по кругу, гномьи красные колпачки, поцелуи взасос разбитыми от мордобития ртами. Ледяные дворцы, где с ледяных расписных пригорков приспускали развязные ухари; младенцы плюхали вперед головами, похохатывающие отцы барахтались в общей куче, вставали, падали; опасаясь увечья, на четвереньках уползали прочь, задремывали на ледяных двуспальных кроватях, пока их отпрыски визжали, дрались или откалывали куски от мутных ледяных зеркал. Лакеи из мягкого синтетического льда будили сонливцев, разносили ледяной шербет, вокруг которого вились ледяные мухи – добыча жирнющих лягух, чьи подтаявшие хребты лоснились и были в цвет расхристанных роз на жалких проволочных стебельках, в цвет хризантем и алебастровой моли, в цвет льдинок на мордах прыгучих тварей, что падали на плечи прохожих или превесело пожирали другую ледяную тварь… Весь город превращался в квартал увеселительных заведений. Обхватив мою ладонь, отец пробирался через толпу, брезгливо отметая попытки сближения со стороны подвыпивших пиплз; он и тут умудрялся сохранять дистанцию.

Как Антон встречал Новый год, можно посмотреть тут author.today/reader/318922/2947160