Воевать нельзя помириться...

Сокурсницы Анны встретили нас непробиваемым, железобетонным молчанием. Угрюмые рты, трехэтажные складки на лбищах; в настороженных девьих глазах – воля к победе и чудовищная, почти расовая неприязнь. Ощетинившимися враз волосками на теле я почувствовал, что я здесь – чужой. Я с трудом отыскал среди девушек Анну.

Она сидела наверху, в предпоследнем ряду, с краю; на пластрон деревенской, в цветочек миль-флер рубашки падала перехваченная резинкой коса. И поскольку свободные места оставались исключительно на камчатке, я прошел через класс и уселся позади вивенки – слева и наискось. Филолай, растерянный и слегка оглушенный, примостился рядом. Вытянутая в струнку Анна – азиатский длинноглазый божок – не двинулась, только медленно, очень медленно замалиновел край ее округлой, с несколькими родинками, щеки.

Я вывел на мониторе: добрый день, Анна, – и два огромных – во весь экран – смайлика. Она мотнула головой: сиди спокойно, – пальчиком неприметно указала в сторону математика… математички… ибо мы угодили под финал третьей пары, и тусклая женщина с профилем Данте, его бессмертным отвислым ликом, монотонно, серенько и уныло бубнила по писанному, и ее А,В,С сливались для меня в бесконечном кружении и с артериальным шумом в ушах: тридцать дев пробовали нас глазами, смаковали нездоровый аппетит каннибалок, – эти дряни ждали только звонка, но уж дождавшись, пустились во все тяжкие: сбились в стаю и, откровенно распаляя себя, скандировали:

«Женские классы – женщинам!»

«Как староста, я – против!» – гундосила мастодонтша.

Самые предприимчивые, обеспамятев, подбирались ближе.

«Пойдем, а?» – тоскливо шепнул близнец.

Я не торопился: в отсеках левого корпуса тут и там вразвалочку прогуливались скэппихи. Внезапно зуд прекратился, стеклянные зрачки задир протрезвели. Это Анна поднялась ступенькой выше – поднялась, а не спустилась вниз, где хор скандалисток жужжал: «Да-лой!» – поздоровалась с Филолаем, сказала мне: привет, – глаза ее были как в дуло ружья, лицо – вдохновенное, она слегка дрожала и еще сильней вздрогнула (от резкого, как удар сплеча, разворота, отлетела ее коса), когда снизу ее окликнули:

«Эй, ты! ты разве не с нами?»

Уперев ручищи в необъятные бока, мастодонтша рыкнула:

«Там, на камчатке! тебе не стыдно?»

«За что?» – вскинула подбородок Анна.

«Ты женщина, твое место среди нас!»

Тогда Анна назвала нас друзьями.

Как они смеялись! голос Анны тонул, тридцать девушек бесновались, называя вивенку предательницей.

«Как не стыдно вам! – кричала она. – Разве пол выбирают?»

Но нет! Они припомнили все мужские грехи – от иудейского проклятия Еве до средневековых костров, – многовековую дискриминацию женщин поставили нам в вину; потрясая кулачонками, призывали женщин к единению против экспансии самцов… Их было тридцать: хорошеньких и невзрачных, совсем юных и старше, бойких, сдержанных, – всех их объединяло упорное нежелание принимать чужаков.

А вивенка твердила, отметая все доводы:

«Они – мои друзья, Филолай – брат моей подруги, они не причинили нам зла. Почему они должны отвечать по долгам своих предков?..»

Анна, прости меня. Все, что я смог тогда, в зимний день, медовый от солнца, – это отойти в сторону…

Воевать или помириться - author.today/reader/318922/2990632