С днем победы!

Небольшой рассказ о войне.

Фотография

Город гудел, празднуя победу. В Минск прибывали всё новые и новые отряды партизан. На улицах яблоку негде упасть, всюду толпы людей, впервые за долгие годы оккупации счастливых, улыбчивых. В открытые окна маленького домика на Золотой Горке врывались крики, звуки гармони обрывки песен и просто шум. Вся людская радость сливалась в многоголосое гудение, мощной волной прокатывалась по комнатам, добавляя восторгов и без того возбуждённой Леночке. Она подпрыгивала от нетерпения и торопила старшую сестру:

— Лия! Ну скоро уже? Ну ты меня уже целых сто лет расчёсываешь! Пойдём встречать маму! Сегодня же все вернутся. И мама! Мама же вернётся? — В синих глазах девочки появлялся страх, но тут же пропадал, уступая место восторгу: — Она обязательно вернётся! Она же говорила, что любит нас и всегда будет с нами!

Старшая девочка молча доплела косу, закрепила выбившиеся чёрные прядки и, довольная результатом, улыбнулась: если бы Леночкину энергию так же можно было бы собрать в косу, как её буйные кудри — хотя бы ненадолго…

— Я же красивая? Да? Я же понравлюсь мамочке? Ну Лия, Лия, скажи же?!

Лия обняла сестрёнку, поцеловала. Потом, по взрослому одёрнув ей юбку и поправив пуговицы на кофточке, ответила:

 — Леночка, иди, умойся, чтобы личико чистенькое было. А то мама приедет, а ты такая замарашка.

— Я сейчас, я быстро! — взвизгнула Леночка и понеслась к умывальнику. А Лия осталась сидеть на полу, там, где только что одевала младшую сестру. По щекам текли слёзы, но девочка не замечала их. Ей было тринадцать лет, и у неё были взрослые глаза. И сейчас она не слышала плеска воды, в ушах гремели выстрелы, мелькали деревья на обочине, сердце колотилось где-то в горле…

— Мама…

Она бежала, долго бежала за телегой, на которой везли её мать и ещё трёх девушек. Полицай, русский, поднял винтовку и прицелился, но немец не дал застрелить девочку: — Партизанен! — сказал он. — Нихт!

Мама кричала:

— Лия! Иди назад! К Леночке! Лия! Ты старшая! На тебе ответственность! У тебя сестрёнка, иди к ней!

Полицай ударил женщину прикладом, чтобы умолкла. Лия споткнулась, упала, и не смогла больше подняться. Ведь она пробежала почти три километра, стараясь увидеть, или, хотя бы, услышать в последний раз маму. Где-то там, в глубине своего детского сердечка она знала, что всё, что мамы больше не будет, что её сейчас убьют. Дорога повернула направо, ветви алычовых деревьев, усыпанные красными ягодами, заслонили телегу.

Раздались выстрелы — они до сих пор звучат в её ушах — четыре. Четыре выстрела.

 — Лия! Я умылась! Пойдём встречать маму? Ты это чего? — маленькая для своих семи лет, худенькая, Леночка запрыгала на одной ножке, но запуталась в подоле большого, не по размеру, платья и упала. — От радости же плачешь? Что маму увидишь, да? Ну скажи же, да?!

— Да-да, дорогая, от радости, — прошептала Лия, вытирая слёзы, и с жалостью посмотрела на малышку, подумав, что вряд ли сестрёнка помнит лицо матери, ведь ей было тогда, в сорок первом, было всего четыре года. И нет ни одной фотографии, ничего не осталось. Чужой дом, чужая, не по размеру, одежда. Она вздохнула — тяжело, по-взрослому. Как сказать семилетней крохе, что мама умерла? Она не могла сделать этого тогда, не может и сейчас. Ни она, ни отец, нашедший их с таким трудом.

Советские войска вошли Минск третьего июля. Пока слышались выстрелы, девочку удавалось удержать дома, но недолго — дня два-три. Каждый день она наряжалась и шла встречать маму. Десять дней сёстры бродили по окрестным улицам, всматриваясь в лица женщин, и Лия порой тоже ловила себя на мысли: «А вдруг?!»… Надежда вспыхивала и тут же гасла: мама умерла. Её расстреляли там, за теми деревьями, и те алые ягоды на алыче казались ей брызгами крови…

Лия встала, подтянула длинный подол взрослого платья и туго затянула поясок. Посмотрела на протянутую ладошку Лены и улыбнулась:

— Ну что ж, пойдём встречать маму! До улицы Советской от их дома метров триста, но сёстры шли медленно. Леночка так и норовила вырвать ладошку из руки сестры и унестись вперёд. Она заглядывала в лица проходивших женщин, не переставая шептать: «Мамочка… мамочка… мамочка»…

А Лия молчала, вспоминая то время. Отец тогда был в Москве, его вызвали в столицу по работе перед самым началом войны, буквально за неделю. Мама тоже не всегда была рядом, работала в самом Наркомате. Бежали из Минска, когда пришли фашисты. Ночью, на телеге — третьей в длинном обозе беженцев. Надо было добраться до лесопилки, а там их должны были встретить свои, партизаны. Не успели, на лесопилке уже хозяйничали немцы. Часть беженцев решила возвращаться в Минск, но мама и ещё несколько женщин продолжили путь — дальше, в лес. Лия слышала, что маме обязательно надо передать что-то партизанам, что от этого многое зависит. Они дошли до брошенного хутора и остановились в большом, длинном белорусском доме. Восемь женщин и одиннадцать детей — места хватило для всех. Надеялись пересидеть в лесу до прихода партизан. В одну из ночей Лия сквозь сон слышала, что приходили какие-то люди, и на следующий день в доме появилась мука, другие продукты. Испекли лепёшки, приготовили вкусный обед. Лие было весело. Пока Леночка играла с малышами, они с мамой сходили в лес, набрали грибов и ягод.

— Вечером напечём пирожков, — пообещала мама. — На дорогу.

— На какую дорогу, мам? Мы поедем к нашим, да? За нами придут партизаны?

— Да мало ли какая дорога случится, — уклончиво ответила мать.

Но вечером был бой. Все лежали на полу, свистели пули, со звоном осыпались стёкла. К утру бой стал удаляться, но мать сказала, чтобы держались все вместе, и что придётся уходить срочно. Но не успели даже одеть детей, как нагрянули с обыском. Лия увидела, как мать сунула что-то под тумбочку, покосившуюся, с оторванной дверцей, стоящей наружу пустыми полками. Немцев двое — офицеры. И полицаи, их Лия не считала. Обычные дядьки в обычной одежде, только на рукавах белые повязки и короткие карабины на плече. Они говорили на русском, вставляя белорусские слова, и Лия не понимала, как же так? Они же тоже наши? Они же тоже жили в нашей стране и были комсомольцами? Или даже коммунистами? Офицеры сидели на стульях, полицаи перетрясали вещи. Всё время, пока длился обыск в этой комнате, девочка видела, как напряжена мать, и как только фашисты вышли в другую, она метнулась к тумбочке, достала свёрток с документами и сунула дочери под кофту.

— Сохрани! Что бы ни случилось, сохрани их.

— Мама, а что может случиться? — спросила девочка.

— Ничего, дорогая, ничего. Всё будет хорошо!

Раздался крик одного из полицаев:

 — Посмотрите, герр офицыр! Тут продукты. И мешок армейский.

— Мешок? Я же его выбросила… — прошептала мать, с ненавистью глядя на вошедших фашистов. — Лия, Лия, что бы не случилось, сбереги Леночку, она маленькая!

— Мама! — крикнула девочка, бросаясь за ней, но одна из женщин — Клавдия схватила её за одежду:

— Стой, нельзя!

— Пусти! — рыдая кричала Лия, глядя, как подвода, на которую посадили её маму, ещё двух женщин и девочку-комсомолку, выезжает со двора.

— Ай, что делаешь? — воскликнула женщина, потирая укушенную руку, но Лия уже выбежала со двора вслед телеге, увозившей маму…

— Лия! Это же пушки стреляют? — Взвизгнула рядом Леночка, вырывая сестру из воспоминаний. — А сколько будут стрелять? Много раз?

— Четыре… — машинально ответила Лия.

— Как четыре? Больше! Смотри вон, сколько их стоит! Больше четырёх!

Но у Лии в ушах гремели не праздничные залпы пушек, а те четыре сухих щелчка, те четыре резких звука заглушали и шум парада, и звуки музыки, и щебет сестрёнки. Четыре выстрела…

— Не надо! Мамочка! — кричала она, тогда толком не понимая, что именно происходит. Не хотела понимать. — Мама! Верните мне маму…

Она не помнила, сама ли потом добрела до хутора, или же её нашёл кто-то из оставшихся женщин. Неделю провалялась в горячке в бреду, всё звала маму. Маленькая Леночка сидела рядом и плакала. Женщины и дети ушли дальше. С сёстрами Ганкович осталась Кавдия, которой Лия рассказала о документах. Переменившись в лице, Клавдия подбежала к тумбочке и, плюхнувшись на колени, нащупала свёрток. Отдуваясь, грузно, но очень быстро поднялась, бросила их в печь и чиркнула спичкой.

— Ты что делаешь, это же мамин партбилет! — Закричала Лия, кинувшись к печи. Но Клавдия, несмотря на грузную фигуру, оказалась проворней ослабленной болезнью девочки. — Ты нам всем смерти желаешь? — Со страхом в голосе прошипела она, вытаскивая рыдающую Лию из кухни. А в печи горела единственная мамина фотография…

— Мама… — прошептала Лия, прощаясь с последней надеждой. Она посмотрела на колонны партизан: может быть, сейчас мимо идут те, кто передавал маме продукты и должен был придти за ними? Не все же погибли тогда, в том бою? Раздался смех: среди бойцов потешно вышагивала важная коза, украшенная немецкими наградами. Лия улыбнулась и не сразу поняла, что рука её пуста, что младшей сестрёнки рядом нет. Та неслась вперёд с громким криком:

 — Мама! Мамочка!!!

— Лена! — крикнула старшая сестра, рванувшись следом. И замерла: женщина в гимнастёрке и юбке, с медалью на груди, подхватила малышку и, прижав к груди, заплакала. Не веря своим глазам, Лия прошептала:

— Мама?..

Потом, уже дома, вечером, когда все сидели за столом: тихая, не верящая своему счастью Лия, ни на минуту не умолкающая Леночка, серьёзный папа и добрая, ласковая мама, она спросила у младшей сестрёнки:

 — Леночка, а как ты узнала маму? Ты же была совсем маленькой?

— А вот, — сказала Леночка, вытаскивая мамин партбилет, обгоревший по краям, но почти целый. — Остальные горели, а этот был сверху. Я его из огня выхватила, когда злая тётька тебя из кухни тащила. Я его берегла. Ведь там мамина фотография. Я даже тебе не показывала, вдруг ты кому-то ещё скажешь. Я потихоньку смотрела на маму и ждала, ждала. Мамочка, ты же нашлась, потому что я тебя ждала? А почему вы все плачете? От счастья же, да?