Новая идея - на ваш суд, господа
Автор: Татьяна КононоваВсе субботние отрывки и воскресные абзацы я пропустила, потому что по возвращении с майских праздников у меня в реальности полный абзац))), но зато хочу поделиться новой историей (и она, о боги, не про походы!). Вернее, про походы, конечно же: и море, и горы, и степи там будут, но не такие туристические, какие вам от меня, наверно, уже надоели.
Не обещаю, что это вообще будет написано и дописано, но вот вам пара оформившихся эпизодов))
Будто кто-то опрокинул на небо огромную чернильницу – такая была ночь. Ветер выл, как раненый зверь, метался во фьорде и бил лапами по скалам, взметая тучи ледяных брызг. Волны с ревом бросались на берег и тащили по песку тяжелые камни. Впрочем, глубокие борозды тут же затягивал мокрый холодный песок.
Раны так затягиваться не умели.
Старая повитуха Лийма, что принимала детей уже больше сорока лет, сказала:
– Это страшная ночь, колдовская. У рожденного нынче судьба будет написана штормом.
Маленький дом, спрятанный от волн и приливов в надежном каменном кольце утесов, дрожал под ударами ветра, как драккар в открытом море. И только об этом ушедшем три дня назад корабле думала молодая женщина, что осталась в ту ночь за крепкими каменными стенами. То раскидываясь на широкой постели, то сжимаясь в единый комок боли и муки, она кричала монотонно и страшно, то заходилась криком, срывая голос и захлебываясь, то тихо стонала, кусая края простыней.
Она кричала словно и за себя, и за идущего на этот свет ребенка, и за мужа-воина, что в тот самый час тщетно пытался увести драккар из-под града стрел и горящих камней, и за всех несчастных жен острова Виндхольм. Роды начались на закате, но солнце давно уже погрузилось в черные волны, и теперь в темном доме зажгли свечи и масляные плошки. Она металась и сжимала простыни, пока не порвала ткань, а повитуха приказывала ей дышать, как будто можно дышать, когда внутри все рвалось, будто раскалывалась сама земля.
И ей казалось – точно такую же боль испытывает ее муж-конунг, раненный огненной стрелой. Ее нутро горит так же, как его объятый пламенем щит, и это у него, а не у нее расплывается перед глазами темнота и раскрывается под ногами бездна. Это его качают волны, а не у нее так сильно кружится голова.
– Потрудись, Анела, еще немного, – шепот старой Лиймы заглушил грохот бьющихся снаружи волн. – Воина родишь! Новый конунг будет Виндхольму!
Будто отозвавшись на слово “конунг”, малыш толкнулся и сам потянулся вперед. Резкая боль пронзила все тело, так что женщина выгнулась, изо всех сил вцепившись в простыни, стиснула зубы. По лицу ее градом катился пот. Но вдруг боль изнутри пронзила самое сердце – и Анела точно знала, что в родах так не бывает. Это не ее сердце, не ее боль. И страшный, хриплый, отчаянный крик вырвался из груди, и слезы хлынули не от того, что ребенок, наконец, прошел самое трудное.
Раскат грома тяжело ухнул над самой крышей. Эхо разнесло его по долине, и сделалось тихо-тихо, так, что стало слышно, как барабанит по мутным слюдяным стеклам дождь. И в этой тишине закряхтел, а потом закричал младенец – звонко, надрывно, протяжно.
Повитуха подняла его с радостной улыбкой радости и облегчения, шлепнула по влажной красной спинке. Мальчонка еще пуще раскричался, и мать протянула к нему ослабевшие руки. Старуха положила новорожденного ей к груди.
– Мальчик. Умница, Анела!
Измученная своим и чужим страданием, Анела прикрыла глаза, тяжело дыша. Боль, так резко пронзившая ее сердце, стихла столь же внезапно, как и появилась, и теперь у нее только кружилась голова, и от слабости она не могла пошевелиться.
– Харальд… – прошептала она бескровными губами.
Повитуха посмотрела на нее с жалостью. Убрала с лица мокрые от пота и слез светлые пряди. На голове у мальчонки кудрявился такой же едва заметный русый пушок.
– Ты знаешь, – прикрыла глаза Анела и крепче прижала сына к себе. – Ты все знаешь…
– В тот миг, что родился один, ушел другой, – тихо и глухо промолвила Лийма. – Море дает, море и забирает. Его боль стала и твоей болью тоже. Сегодня родился новый конунг острова Виндхольм.
За стеной зарыдали чайки, и гром отозвался уже далеко. По бледным щекам Анелы катились слезы. Младенец снова закряхтел, затянул свою песню, в темноте не найдя материнскую грудь, и повитуха положила его поудобнее, пока слабые руки несчастной матери не выронили малыша. Он уже не плакал: лежал тихо, сладко причмокивая, и будто слушал шум прибоя, впуская его в себя. Комок маленькой, хрупкой жизни, пришедший взамен жизни большой и сильной.
– Дай имя ребенку, – велела старая Лийма. – Пока злые духи не нашли его быстрее, чем ты.
– Агвид, – тихо, но твердо проговорила Анела. – Агвид – воля природы. Пусть море, что забрало отца, даст силу сыну.
И в тот миг ветер снова поднялся, грохнув прибоем о спасительный утес. Но теперь он не выл – он пел. Пел песню для того, кто был рожден бурей.
✶
Железные цепи звенели, как колокольчики в мертвом храме.
Палуба шаталась под ногами, от воды и крови было скользко, босые ноги холодил пронизывающий морской ветер. Двое солдат волокли ее за руки, как трофей, не как человека. Ее одежда – рваные остатки кимоно и грубая веревка вместо пояса – болталась под ледяным ветром. Выбившиеся из хвоста пряди липли к лицу, соленые и мокрые, и она не могла их смахнуть.
– Смотрите, кого привели! – захохотал один из морских воинов. – Это ж та самая степная волчица, что хотела стать ханом!
– Волчица? Скорее, побитая собачонка, – сказал другой и с силой ударил ее в живот, сбивая с ног.
Айгуль не вскрикнула. Молча упала на колени, медленно подняла голову и... плюнула в лицо ближайшему. Солдат замер. Потом вытер щеку рукавом и замахнулся, но...
– Хватит.
Новый, резкий голос был негромким, но в нем зазвенела ледяная сталь, от которой враги отступили, будто морская волна внезапно пошла назад, будто скользнул в ножны занесенный над беззащитной шеей меч. Айгуль уперлась взглядом в ладные сапоги из ярко-алых кусков кожи. Исподволь подняла взгляд.
Он был высок и широкоплеч, прямой, как скала, и такой же хмурый. За спиной на ветру трепыхался короткий синий плащ, распахнутая на груди рубаха была испачкана кровью. Лицо – словно высечено из льда: резкие черты, спокойные серые глаза, поджатые тонкие губы. Он смотрел на нее долго, молча, как смотрят на странную вещицу, найденный на дне моря.
– Встань, – коротко приказал он. Его речь портил сильный и грубый северный акцент, но она понимала.
Она поднялась неспешно, словно здесь, на его корабле, посреди его людей, в цепях, она была хозяйкой.
– Ты Айгуль, дочь Сагилла, что повела войско на северян?
– А ты... сын того, кто сжег мой дом? – ответила она, тихо, но с ядом. – Вижу, ты унаследовал его меч и бесчестие.
Позади кто-то рявкнул и двинулся вперед – снова бить. Агвид поднял руку – тот замер и умолк. Их разделяло всего несколько шагов. Непокорная степнячка расправила плечи и не отвела взгляда, когда его цепкие пальцы ухватили ее подбородок и запрокинули лицо кверху.
Он заметил, как у нее дрожат руки от боли, но спина остается прямой. Заметил и не подал виду, лишь дернул бровью.
– Эти цепи весят больше, чем она. Снимите.
Энрик неохотно послушался. Больно дернул кандалы, срывая их без ключа, и по рукам девушки вновь побежала кровь. Айгуль прикусила губу и потерла запястья. Капитан едва заметно кивнул.
– Хорошо. Заприте ее в нижней каюте. Кто тронет – я лично отрежу язык.
– Но, Агвид...
– Я сказал.
Северяне отступили, перешептываясь, но все тот же рыжий парень с рябым лицом цепко ухватил ее за плечо и толкнул вперед. Когда они проходили мимо капитана, Айгуль на миг опустила взгляд – не в знак покорности, а будто прислушиваясь к себе, к чему-то внутри.
– Волк спас соколицу от шакалов, – произнесла она тихо. – Но зверю от птицы не дождаться благодарности.
Агвид смотрел ей вслед. И впервые за долгое время что-то дрогнуло в глубине души: не жалость, не похоть. Интерес. Как будто зажегся огонек под ледяной водой.
Навеяно степью, озером Иссык-Куль и московскими холодами)