Карабас

Здесь царит всепоглощающая тьма. Не та благословенная тьма, что приносит сон и забвение живым, но липкая, вязкая субстанция, пропитавшая самые камни этого города, имя которому я силился вспомнить долгие годы... или это были лишь мгновения? Время здесь течет иначе, изгибаясь и петляя, подобно фосфоресцирующим червям в недрах земли. 

Карабас... Барабас... Звуки, как удары похоронного колокола по треснувшему черепу. Было ли у меня другое имя? До того, как я очнулся здесь, на этих кривых, мощенных непонятно чем улочках, под небом цвета запекшейся крови, где никогда не восходит солнце, но лишь тускло мерцают какие-то далекие, холодные светила, похожие на глаза неведомых тварей.

Иногда, когда туман в моей голове на миг рассеивается, я вижу сны. Не те кошмары, что преследуют меня наяву, а нечто иное. В этих снах я – другой. Высокий, до смешного худой, с тонкими, аристократическими чертами лица. И нет этой щетины, этой бороды, спутанной и жесткой, как проволока, которую я вынужден носить, как клеймо. Я смотрю на свои руки – длинные, бледные пальцы пианиста или ученого, а не эти загрубевшие лапищи, привыкшие дергать за нити и ломать непокорных кукол. Кто этот человек? Образ расплывается, тает, оставляя лишь горькое послевкусие утраченной идентичности.

А еще... еще это навязчивое воспоминание, или сон во сне? Будто я, совсем еще мальчишкой, в каком-то мире, залитом нестерпимо ярким светом, листаю толстую книгу со сказками. На итальянском. Языка этого я никогда не знал, ни тогда, ни сейчас, разум отказывается извлекать из глубин памяти хоть одно слово. Но картинки...

Яркие, гротескные, они пугающе, до тошноты подробно напоминают то, что окружает меня теперь. Те же кривые домишки, те же уродливые, искаженные болью или безумием физиономии... тот же длинноносый деревянный мальчишка, чье появление стало катализатором моего нынешнего лихорадочного состояния. Неужели я сам, в каком-то давно забытом, возможно, даже не моем детстве, прочел сценарий собственного кошмара? И теперь вынужден играть в нем роль до самого конца, каким бы он ни был?

Я до сих пор не понимаю, что это за страна, как называется этот город, где оживают куклы. Не те безобидные игрушки из дерева и тряпья, что тешат детей в иных, возможно, более здоровых мирах. О, нет. Здешние куклы... они иные. В их стеклянных глазах порой проглядывает такая древняя, нечеловеческая тоска, такой запредельный ужас, что хочется вырвать их из грубо сколоченных тел и сжечь, сжечь дотла. Но я не могу. Я – их хозяин. Или их тюремщик? Или сам такая же марионетка, дергающаяся на нитях, что тянутся откуда-то из-за грани понимания, из тех сфер, где обитают Великие Древние, чьи имена нельзя произносить вслух?

Не стоит забывать и про мой театр. О, это отдельная песнь безумия. Скрипучие подмостки, декорации, изображающие пейзажи, от которых веет могильным холодом и запахом тлена – пейзажи Каркозы или плато Лэнг. И куклы... Арлекины с застывшими в вечном вопле ртами, Коломбины с бесцветными глазами, из которых сочится какая-то темная, вязкая смола.

Или взять того же Пьеро! Вечно плачущий, но слезы его – не вода, а нечто густое, переливающееся всеми цветами радуги, как нефтяная пленка на поверхности бездонного омута, ведущего в Й'хантлеи. Он тоскует по Мальвине – кукле с волосами цвета больного неба перед грозой, существу столь же прекрасному, сколь и чудовищно неправильному в своей неевклидовой геометрии. Она сбежала. Куда? В Лес, где деревья раскачивают ветвями, а тени живут своей, отдельной жизнью, питаясь страхами заблудших.

Животные здесь тоже говорят. Но их речь – не забавный лепет. Это древние, хтонические бормотания, полные намеков на вещи, о которых лучше не знать, на циклы разрушения и возрождения, на богов, спящих в глубинах. И я, Карабас, влачу свое существование среди этого кошмара, пытаясь навести хоть какой-то порядок, заставить этих... существ... играть свои роли. Ради чего? Не знаю. Возможно, это единственный способ не сойти с ума окончательно. Или, наоборот, ускорить этот процесс, чтобы, наконец, прорваться сквозь пелену этого безумия.

Помню, однажды я пытался уйти. Просто шел прямо, по одной из улиц, что, казалось, вела за пределы этого города-фантома. Улица становилась все уже, дома – все более приземистыми и кривыми, словно их корежила какая-то невидимая, злобная сила. А потом... дорога просто кончилась. Обрыв. А за ним – ничего. 

Пустота, из которой тянуло таким ледяным, неземным холодом, что мои кости, казалось, превратились в хрупкие сосульки. Воздух стал разреженным, нечем было дышать. Я едва успел повернуть назад, чувствуя, как ледяные пальцы Бездны тянутся ко мне из-за края этого мира. Вернулся, дрожа, как осиновый лист, проклиная все на свете. Я заперт здесь. Словно в дурном сне, из которого нет пробуждения.

Единственный, с кем я могу вести подобие осмысленной беседы – Дуремар. Неплохой малый. Местные считают его шарлатаном, торговцем пиявками. Но я-то знаю, что его пиявки – не простые кровососы. Они вытягивают не только дурную кровь, но и... нечто иное. Какие-то темные эманации, что скапливаются в душах обитателей этого города, миазмы безумия. Дуремар – талантливый фармацевт, которого вряд ли кто-то оценит по достоинству в этом искаженном мире.

Его снадобья, приготовленные из мхов, растущих на безымянных могильных плитах, и соков растений, что цветут лишь в свете фосфоресцирующих грибов, порой творят чудеса. Он спас немало жизней, если это можно назвать жизнью – существование на грани распада сознания. Но даже его выдающийся, по местным меркам, ум пасует перед моими вопросами. 

Когда я пытаюсь говорить с ним о природе этого мира, о том, что лежит за его пределами, о тенях, что скользят на периферии зрения, он лишь пожимает плечами и бормочет что-то о «дурном влиянии болотных испарений» или «несвежих пиявках». Он не понимает. Или не хочет понимать. Возможно, так проще сохранить остатки рассудка.

А потом, в этом царстве теней, появилось оно. Это деревянное отродье. Выструганное из полена, что смеялось и корчилось под ножом старого Карло, этого безумца, возомнившего себя творцом, Демиургом в миниатюре. Говорящее полено! Уже тогда мне следовало насторожиться. Но здесь все настолько вышло за рамки здравого смысла, что очередная аномалия уже не казалась чем-то из ряда вон выходящим. Карло назвал его Буратино. В его деревянной голове не было мозгов, лишь какая-то первобытная, неуемная жажда... чего? Приключений? Или хаоса? Он нес с собой ауру перемен, опасных и непредсказуемых.

Я помню тот день, когда полено впервые ввалилось в мой театр. Мои куклы, обычно покорные моей воле, словно сошли с ума. Они задергались, забились в конвульсиях, их стеклянные глаза уставились на деревянного уродца с выражением... узнавания? Или древнего ужаса, пробудившегося от его присутствия? Спектакль был сорван. Я был в ярости. Хотел бросить его в камин, чтобы избавить этот мир от еще одного источника беспокойства. Но потом он сказал... он сказал, что проткнул своим носом нарисованный очаг в каморке Карло. И за ним... что-то было. Пустота. Или проход?

Кощунственный рисунок очага... В моей памяти он запечатлен как нечто далекое и ускользающее. Древняя легенда, шепот, который я слышал от самых старых кукол, тех, что были здесь еще до меня, тех, чьи деревянные тела хранят пыль веков и отголоски запретных знаний. Легенда о потайной двери. О Серебряном Ключике. Который отпирает не просто дверь, а... нечто иное. 

Говорили, он способен отворить Врата Глубокого Сна, провести через лабиринты времени к самым истокам бытия, к той точке, где реальность еще не обрела своих уродливых форм. Он – пропуск в те области мироздания, где законы физики – лишь пустой звук, а человеческий разум рассыпается прахом перед лицом открывающихся истин. Нечто, что может изменить все, перекроить саму ткань этого кошмара или низвергнуть в еще более бездонные пучины безумия.

Тогда я отпустил его. Дал ему пять золотых. Не из доброты, о нет. В этом мире доброта – непозволительная роскошь, слабость, за которую неминуемо следует расплата. Деньги здесь имеют странное свойство. Недалеко от города, в туманной низине, где воздух густ и пахнет гниением и чем-то еще, нездешним, раскинулось так называемое Поле Чудес. Место, где закопанное золото, если верить слухам – а я, каюсь, однажды в отчаянии и сам это проверил – действительно умножалось.

Но не всегда, и не для всех. Те, чьи монеты остались лежать мертвым грузом, не дав всходов, просто начали распускать слухи, что это обман для дураков. Глупцы. Я-то знал. Пять блестящих кругляшей для полена были наживкой, а для меня – небольшой инвестицией в получение гораздо большего. В получение Ключа. Я отпустил его, чтобы он привел меня к цели. К тайне, что скрывается за нарисованным холстом.

Старая черепаха Тортилла... Имя это всплывает из глубин памяти, принося с собой запах тины и древности. Древняя, как сам этот проклятый пруд, из которого она выползает, покрытая мхом и слизью позабытых эпох. Рептилия, говорящая на человеческом языке так чисто и правильно, что иные университетские профессора, кого я могу представить, могли бы ей позавидовать. Я видел ее издали, когда мои поиски ответов заводили меня к смрадным берегам того водоема. Ее глаза – древние, желтые, немигающие – хранят мудрость, от которой веет холодом бездны, мудрость существ, что были стары, когда мир был юным.

А ее спутники... эти жабоподобные твари, что копошатся вокруг нее, с их выпученными, фосфоресцирующими глазами и перепончатыми лапами, издающие булькающие, горловые звуки... Они не просто лягушки. В их влажных, ритмичных кваканьях слышатся отголоски языка, на котором говорили обитатели затонувших городов задолго до появления человека, языка Глубоководных. Они служат ей, этой Тортилле, хранительнице вековых секретов и, возможно, тайны Ключа. Она знает. Она всегда знала.

И вот теперь я сижу здесь, в своем промозглом кабинете, пропахшем пылью, отчаянием и запахом моих утраченных надежд, и пытаюсь собрать воедино осколки воспоминаний, словно разбитое зеркало. Этот мифический Серебряный Ключ... Что он откроет? Путь к спасению из этой тюрьмы разума? Или врата в еще более глубокие бездны, в Иные Миры, где правят слепые безумные боги под аккомпанемент монотонного воя флейт?

И кто я такой, Карабас-Барабас, всего лишь надсмотрщик в этом кукольном балагане ужасов, чтобы стремиться к этому знанию? Быть может, забвение – лучшая участь в этом беззвездном театре теней... Но что-то внутри, какая-то искра того, кем я был раньше, или кем мог бы стать, не дает мне покоя. Она шепчет: "Ищи. Узнай. Открой". Даже если за дверью ждет окончательная гибель.