Мария Васильевна

В воскресенье, покончив с запланированными домашними делами, я направился к своему старинному другу Аркаше Лычкину. Аркадий Петрович был видным деятелем, жил за городом и лишним общением избалован не был — к тому же я еще с лета задолжал ему визит к обеду.

Встретили меня радушно, как того и требует этикет, и мы тотчас же перешли в гостиную, где Аркаша принялся с жаром расспрашивать меня о жизни, беспрестанно перебивая и себя, и меня, чтобы рассказать что-нибудь о своем сытом существовании. Как человек нежадный до чужого счастья, я слушал с удовольствием, но время от времени потягивал носом, гадая, чем нас будут потчевать.

В ту минуту, когда хозяин пустился в пространные описания своей последней заграничной поездки, дверь приоткрылась и в комнату вошла некая фигура, настолько примечательная, что точас же отвлекла внимание увлеченного рассказчика.

— А, входи, входи, голубушка, — расплылся в улыбке Аркаша и хитро посмотрел на меня. — Вот, любезный, познакомься — это Маша… Мария Васильевна.

Я улыбнулся Марии Васильевне, сбивчиво выражая восторг от встречи, но горделивая красавица лишь смерила меня презрительным взглядом и, сев на краешек дивана, томно прикрыла глаза. Аркаша, заметив, что я слежу за пришелицей, подмигнул мне и продолжил свой рассказ.

Он как раз доехал в своем повествовании до шумного, грязного Неаполя, как дверь отворилась повторно, и служанка оповестила нас, что обед подан.

Мигом был позабыт Неаполь, и Аркаша, заливаясь соловьем, принялся нахваливать своего нового повара: «Если ты заместо гуляша не проглотишь свой язык, я удивлюсь безмерно, так и знай». Когда же мы, изголодавшейся по деликатесам гурьбой, столпились у дверей, я обернулся, ища глазами Марию Васильевну — та все так же сидела на диване, глядя на нас презрительно и насмешливо. Я удивленно посмотрел на своего приятеля, а он махнул рукой, усмехнувшись: «Мария Васильевна придерживается собственной диеты и никогда с нами не обедает».

За столом говорили о светской жизни столицы, а я все посматривал на дверь в ожидании, что та вот-вот откроется, и войдет Мария Васильевна. Но она, жестокая, мучила меня и входить вовсе не собиралась.

После обеда дочери Аркаши, извинившись, отправились на прогулку в сад, и сердце мое сжалось от тоски — не видать мне Марии Васильевны! Она, пожалуй, скорее составит компанию девицам, чем согласится провести вечер в компании немолодых уже людей, собравшихся на закате своей жизни повспоминать ее зарю. Такие разговоры только утомляют молодых и красивых.

Подумав об этом, я тут же припомнил, что мельком уже встречался с ней сегодня — еще до нашего знакомства. Приехав в поместье Лычкина, я прошелся по центральной аллее парка, погруженный в свои мысли, как вдруг кое-что привлекло мое внимание: между кустами сирени мелькнула белая бархатная курточка, в которой моя красавица совершала свой утренний моцион. Очарованный, я остановился, а она — жестокая! — лишь скользнула по мне взглядом и поспешила вернуться по узкой тропинке к дому. Скромная, тихая красота!

— А, Мария Васильевна! — опять прервал свой рассказ Аркаша, повернувшись. — Входите. Кофию не желаете? Впрочем, у нас найдутся и превосходные пирожные!

От предложенного кофе Мария Васильевна с достоинством отказалась, а вот от птифура со взбитыми сливками, которым угостила ее хозяйка, откреститься уже не смогла: алчный блеск тут же появился в ее глазах, впрочем, она тут же взяла себя в руки и принялась за десерт с таким достоинством, что и английская королева в ее присутствии постеснялась бы притронуться к своему кушанью.

Стремительно вечерело. Я наслаждался вином, закусками и рассказами своего старого друга, и, конечно, обществом Марии Васильевны. Аркашина жена о чем-то тихо с ней переговаривалась, и, хотя та не отличалась словоохотливостью, обе тоже прекрасно проводили время.

Когда старинные часы пробили девять раз, я поблагодарил своих друзей за гостепреимство и в сопровождении Аркаши направился к выходу. Мария Васильевна, бросив на меня прощальный, преисполненный достоинства взгляд, скрылась в одном из коридоров.

Мы неспеша шли по парку и Аркаша, уставший от своего хвастовства, спокойно и просто обсуждал со мной что-то отвлеченное, а я радовался, что хотя бы в эти короткие минуты могу поговорить с ним как в прежние времена.

Стукнув своей тростью о лежащий на дорожке камешек, Лычкин с усмешкой в голосе поинтересовался:

— Понравилась тебе?

— Кто? — задумчиво спросил я в ответ.

— Да Маша наша.

Я промолчал, пряча улыбку за высоким воротником. Аркаша же рассмеялся в голос и наподдал следующему камешку.

— Ты не первый. Она всем нравится. С тех пор, как жена взяла ее себе в компаньонки, все, кто бы ни зашел, от нее в восторге.

— Да она как-то не слишком благосклонна, — признался я.

— А как же иначе? Барышня на сносях — какая уж тут благосклонность? Пора бы и о приличиях подумать.

Я остановился, пораженный услышанным.

— Да, брат, такое дело. Не усмотрела жена за нашей Машей — спуталась она с каким-то подлецом, что ошивался у кухни. Да где теперь правды найдешь? Впрочем, если она тебе так понравилась, то я уступлю тебе одного ее котеночка. Приезжай к маю — они подрастут к тому времени, мы это дело и справим. Правда, я уже Скороходскому обещал одного, но, думаю, на всех хватит. Не как в прошлый раз же — топить. Ей-богу, сам не смог, рука не поднялась…

Мы обнялись, и я по традиции просил его непременно осчастливить и меня скорым визитом. Потом залез в коляску и всю дорогу вспоминал о чудесной белой кошке Маше, которая в один вечер завладела моим умом и сердцем. Непременно по весне возьму и себе котеночка, только чтоб был совсем как она — беленький.