Зачем ты вернулась?

Москва, столица нерушимого Советского Союза, в 2030-м году дышала июньским зноем. Город, как исполинский механизм, медленно прокручивал свои шестеренки, отсчитывая дни в непрерывном шествии к светлому будущему. Повсюду развевались алые стяги, возносились в небо монументы героям труда, а на каждом углу электронные табло вещали о последних достижениях СССР.

Инесса Оленникова, корреспондент небольшой областной газеты «Сталинское Знамя», командированная в столицу по особому заданию, отрешенно наблюдала за этой картиной с прохладной скамьи Измайловского парка. В руке ее таяло шоколадное мороженое в стаканчике – маленький островок безмятежности в океане служебных обязанностей. Вокруг, словно ритуальные фигурки, прохаживались редкие посетители: степенные семейные пары, дети с алыми флажками, трепещущими на древках. Праздника не было, но державная символика въелась в плоть столичной жизни, став ее неотъемлемой, органической частью, проявлением вездесущей, дремлющей силы, что управляла всеми нитями бытия.

Инессе перевалило за тридцать – возраст, когда цинизм репортерской профессии уже пустил глубокие корни, а иллюзии молодости пожухли, как осенняя листва. За плечами – репортажи о советской марсианской экспедиции, о присоединении очередных братских республик к Союзу, о триумфах русских атлетов на мировых аренах и, конечно, о долгожданном, предсказанном еще классиками, распаде США. 

Изредка проскальзывали лишь редкие очерки о бытовых трудностях, строго дозированные и снабженные заверениями о скором их преодолении. В этой монотонности, в этой неизменной картине, Инесса порой ощущала глухое, необъяснимое томление. Словно под гладкой поверхностью привычного мира скрывалось нечто иное, живое и непокорное, что ждало своего часа, чтобы прорваться наружу.

Нынешнее задание, однако, выбивалось из привычной колеи: статья об Анатолии Федорове, загадочном авторе, чьи фантастические опусы будоражили умы читающей публики. Его книги не просто пугали; они оставляли после себя ощущение смещения, дезориентации, словно после чтения мир вокруг становился чуть менее устойчивым, чуть более проницаемым для чего-то чуждого. От них веяло древностью, нечеловеческим знанием и почти осязаемым отвращением к привычной реальности.

Личность Федорова была окутана плотной завесой тайны, тщательно оберегаемой издателями. Сеть полнилась противоречивыми слухами и размытыми фотографиями, якобы его самого, но на деле изображавшими совершенно разных людей, что лишь подливало масла в огонь всеобщего любопытства. Коммерческая жилка и искусство подогревать интерес публики не были чужды и стране победившего социализма, хотя и принимали здесь свои, уникальные формы. 

После успеха полнометражного мультфильма «Шеббураск», Центральное Телевидение анонсировало мини-сериал по ранним, наиболее жутким произведениям Федорова: «Безумие Кроуфорда Тиллингаста», «Моммы», «Печать Йог-Сотота» и рассказам из сборников «Песни Азатота» и «Кайл Лифаст». Читатели «Знамени» жаждали подробностей, любых, даже самых незначительных, и Инесса должна была их добыть.

Поиски привели Оленникову к соседу писателя по подъезду – Андрею Николаевичу, сухопарому старику с коротко стриженой сединой и окладистой, чуть пожелтевшей бородой, напоминавшей мох на древнем камне. От него пахло старыми книгами, табаком и чем-то еще, неуловимо-печальным, словно дед пропитался ароматом давно ушедших эпох. Он обитал этажом ниже Федорова в одной из «машерочек» – типовых девятиэтажных панельных монстрах, возведенных в эпоху правления генсека Машерова в 80-х – 90-х годах прошлого века. Эти дома-близнецы, красноватые и синие, стояли здесь рядами, будто застывшие в бетонной тоске исполины, медленно разрушающиеся под натиском времени и равнодушия.

Андрей Николаевич, попыхивая трубкой с едким самосадом, аромат которого странным образом смешивался с запахом прели и старого дерева, поведал о редких, мимолетных встречах с Анатолием. У лифта, чей механизм издавал скрипучие и стонущие, почти человеческие звуки, во дворе, заросшем кустарниками, или на общей площадке, где дед покуривал трубочку, дабы не пропитывать квартиру въедливым дымом. В его рассказах не было ничего необычного, но манера старика, его потухший взгляд, время от времени обращавшийся куда-то в пустоту, намекали на нечто куда более глубокое, чем обычные соседские беседы.

Старик любезно согласился провести Оленникову к квартире писателя. Поднимаясь по сумрачным, гулким лестничным пролетам с холодными на ощупь перилами, украшенными витиеватыми, но уже почти стертыми узорами, Инесса ощутила странное предчувствие. Воздух здесь был спертым, тяжелым, словно пропитанным пылью десятилетий и невысказанными тайнами, которые, казалось, таились в каждом углу. Свет с улицы почти не проникал, и лишь редкие тусклые лампы на лестничных площадках отбрасывали дрожащие тени.

Квартира Федорова встретила их молчанием и явными следами запустения, которое казалось не столько обычным, сколько зловещим, будто жизнь покинула это место не просто давно, но по какой-то необъяснимой причине. Пыль толстым слоем покрывала немногие оставшиеся предметы меблировки: потрескавшийся книжный шкаф, опрокинутый стул, массивный круглый стол, на котором лежали пожелтевшие газеты. Пахло чем-то неуловимо чуждым, словно здесь недавно находилось нечто, не принадлежащее этому миру, оставившее после себя тонкий, едкий след.

Дом готовили под снос, и жильцов здесь не было уже несколько месяцев. Эта информация, поданная Андреем Николаевичем будничным тоном, лишь добавила странности – словно дом сам по себе опустел не из-за планов сноса, а потому что жильцы предпочли поспешно бежать от невыразимой угрозы. Инесса сделала множество снимков на свой планшет, стараясь запечатлеть каждую деталь, каждый угол, каждый отблеск тусклого света на пыльных поверхностях. Она чувствовала, что интуиция ведет ее, что здесь кроется нечто большее, чем просто статья о писателе. Поблагодарив словоохотливого, но явно что-то недоговаривающего старика, она направилась в парк, чтобы привести мысли в порядок.

Ни разговор с соседом писателя, ни часы, проведенные в глубинах Сети, где информация о Федорове была обрывочна, не давали ответа на главный вопрос: откуда у него, советского гражданина, такая одержимость Соединенными Штатами Америки начала двадцатого века? Его стилизации под авторов той эпохи были пугающе точны, словно он не выдумывал, а вспоминал. Было ли это простым литературным приемом, или за этим крылось нечто большее, выходящее за рамки обыденного понимания, просачивающееся из забытых, древних пластов реальности? Инесса проверила все доступные исторические документы – никаких поездок Федорова за океан, никаких связей с американскими эмигрантами. Он был советским человеком до мозга костей, по крайней мере, на бумаге.

Лениво пролистывая галерею сделанных фотографий, Инесса внезапно замерла. Сердце ее болезненно сжалось. На нескольких снимках, сделанных с определенного ракурса, у девятиэтажной «машерочки» обнаружился десятый этаж. Вот он, отчетливо, вопиюще виден – дополнительный ряд окон под самой крышей. А на других кадрах, снятых чуть сбоку, дом вновь представал привычной девятиэтажкой, полностью соответствующей проектной документации. Абсурд. Невозможно. Инесса, дрожащими пальцами, увеличила изображение до предела, почти до отдельных пикселей. Ошибки быть не могло. Десятый этаж.

Холод пробежал по спине, оставляя острую, жгучую смесь тревоги и болезненного любопытства. Это было не просто странность, это было вопиющее нарушение законов евклидовой геометрии и здравого смысла. Инстинкт репортера, обостренный годами погони за сенсациями, смешался с иным, более древним и тревожным чувством – ощущением того, что где-то рядом, за тонкой завесой привычной реальности, скрывается нечто, к чему человеческий разум не приспособлен. Она должна была вернуться. Выяснить. Увидеть своими глазами, прежде чем разум откажется верить.

Сумерки уже сгущались над Москвой, когда Инесса вновь вошла в гулкий, пахнущий сыростью и пылью подъезд. Фонари на улице зажглись, бросая призрачные отблески на мокрый асфальт, но внутри дома царил кромешный мрак – его отключили от всех коммуникаций, словно отрезали от жизненной силы. Поднимаясь в свете тусклого фонарика телефона, который лишь изредка выхватывал из темноты очертания обезображенных стен, она считала этажи. Их должно быть ровно девять. Ведь должно быть?

Каждый пролет казался бесконечным, каждый шаг отзывался гулким эхом в давящей тишине. Неужели оптический обман, игра света и тени на фотографиях? Ее рациональный мозг отчаянно цеплялся за это объяснение. Она продолжила подъем, сердце колотилось в груди, отдаваясь в висках. Пятый. Шестой. Седьмой. Ноги наливались свинцом, каждый шаг давался с трудом, словно она преодолевала невидимое, но ощутимое сопротивление. Воздух становился все гуще, тяжелее, дыхание было затруднено, словно она не поднималась по лестнице, а спускалась в глубины заброшенной шахты. Восьмой. Девятый…

И тут, вопреки рассудку, лестница не закончилась. Она уходила вверх, во мрак, туда, где по всем расчетам должна была быть лишь крыша. Невозможно. Ей даже показалось, что ступеньки стали шире, а поручни – массивнее. И там, в конце этого невозможного пролета, темнел еще один этаж. И одна-единственная дверь, на первый взгляд, такая же, как и все остальные, но в этой обычности ее и скрывался главный кошмар.

Дыхание перехватило. Голос разума и инстинкта самосохранения кричал, чтобы она повернула назад. Но любопытство, то древнее, неизбывное человеческое чувство, что вело исследователей на край света и мыслителей за пределы познаваемого, оказалось сильнее. Рука сама потянулась к странно гладкой ручке двери. Металл был не просто холодным, он был мертвым, лишенным всякого тепла, будто поглощающим его. Дверь поддалась, не издав ни единого скрипа, открывая проход… но не в квартиру. Не в чердачное помещение. Инесса увидела улицу.

Размытая, тускло освещенная фонарями улица чужого, незнакомого города, будто сквозь толстое стекло. Старомодные автомобили, припаркованные у тротуаров, казались тенями из прошлого, их очертания были расплывчатыми, нечеткими. Невысокие дома с причудливыми фасадами, украшенные лепниной и башенками, которых никогда не было в Москве, тянулись вверх, теряясь в тумане. Бумажные афиши, пестреющие на стенах, были исписаны странными, незнакомыми символами, чередуясь с английским алфавитом. 

Послышались звуки улицы – далекий рокот моторов, тихие голоса, неразборчивый гул – они доносились словно издалека, через толщу воды. И люди… люди, одетые так, как одевались сто лет назад, словно сошедшие с винтажных открыток. Их движения были плавными, немного замедленными, словно во сне, и выглядели совершенно реальными, движущимися по какой-то странной траектории. Необъяснимая, леденящая уверенность охватила Инессу – это Соединенные Штаты. Двадцатые годы прошлого века. Но это была не та Америка, о которой она читала в исторических справках. Это был мир, будто выхваченный из чужого разума, сновидческий, нереальный, но при этом жутко осязаемый.

Один из прохожих, джентльмен в котелке, заметил ее, застывшую в дверном проеме. Он вежливо приподнял шляпу, что-то неразборчиво пробормотал на английском – и проследовал дальше, не выказав ни малейшего удивления. Улица, парящая на высоте десятого этажа советской многоэтажки, жила своей призрачной жизнью, абсолютно не замечая гостью из будущего, словно она была лишь частью пейзажа, еще одной странностью в этом тревожном сновидении.

Инесса все поняла. Федоров не просто писал о той эпохе, не просто стилизовал. Он был там. Он черпал свои кошмары и свои жуткие, пугающе правдивые образы из этого… окна в прошлое, этого портала в иное время. Эта мысль была настолько чудовищной, настолько абсурдной, что мозг Оленниковой отказывался ее принимать. 

Реальность раскололась. Мир, который она знала, мир стабильности и предсказуемости, исчез, растворившись в тумане. Осталось лишь это – дверь в безумие, дверь в другую эпоху. Инесса медленно, словно сомнамбула, прикрыла эти врата, не до конца, лишь до тонкой щели, сквозь которую продолжал просачиваться призрачный свет. Она оперлась о холодную, шершавую стену, чувствуя, как земля уходит из-под ног, а головокружение нарастает, грозя лишить ее рассудка.

Но самое страшное ждало ее впереди. Кто-то шаркающими шагами поднимался с девятого этажа. Медленно, тяжело, каждый шаг сопровождался зловещим эхом в мертвой тишине подъезда. В тусклом свете фонарика Инесса увидела его. Андрей Николаевич. Но это был уже не тот благодушный старичок, что несколько часов назад болтал с ней о погоде. Что-то неуловимо, но глубоко изменилось в его облике. Не морщины, не одежда. Сама суть его казалась иной, древней, почти вневременной.

Его борода стала длиннее, а глаза… в них плескалась запредельная, нечеловеческая мудрость и такая же бездонная усталость, словно он видел нечто, что не должен был видеть смертный, и это видение иссушило его изнутри. И еще что-то – холодное, отстраненное, как взгляд существа, взирающего на мир из непостижимой дали, равнодушного к людским страстям и целям. Казалось, кожа его стала тоньше, а черты лица – заострились, проступила какая-то внутренняя, костяная структура.

Он остановился на площадке, тяжело вздохнул, и этот вздох прозвучал, как шелест сухих листьев на могильном камне, или как далекий стон ветра в заброшенной пустоши. В нем слышалась вся тяжесть вечности, вся скорбь чуждого, непостижимого откровения. Наконец, он поднял свой взгляд на Оленникову.

— Инесса… Зачем ты вернулась? Зачем…

Голос его был низким, глубоким, но с необычными, почти неслышимыми интонациями, словно он говорил на древнем, давно забытом языке.

Запоздалая, ослепляющая догадка ударила в мозг, как разряд молнии, своей абсурдной, кошмарной простотой. Андрей Николаевич… это и был Анатолий Федоров. Именно так. Только он мог знать о тайне этой двери. Только он мог так живописать тот мир, потому что он сам был его частью, или, возможно, проводником между мирами. Он не просто писал книги, он воплощал в слова свой собственный, невыносимый опыт. И сейчас она, Инесса Оленникова, стала свидетелем его тайны, и это знание было непосильной ношей, которая грозила раздавить ее.

Федоров сделал медленный, почти нерешительный шаг к ней, его движения казались неизбежными, словно путь арктического ледника. Оленникова стояла, прижавшись к стене, не в силах пошевелиться, не в силах издать ни звука. Ноги ее не слушались, тело оцепенело от всепоглощающего ужаса. Время застыло, превратившись в тягучую, удушливую субстанцию, в которой растворялись остатки ее здравого смысла. 

И человек, или то, чем он был, медленно приближался, и в его бездонных, как сама ночь, глазах не было ни гнева, ни удивления – лишь всепоглощающая печаль и знание, от которого хотелось кричать, но крик застрял в горле, не находя выхода. Знание, которое теперь стало и ее судьбой, обрекающей на вечный кошмар и безумие.