Анализ моего стихотворения "воочию" от Дмитрия Куваева

воочию

играй моя дурацкая свирель
в пенатах Божьих сира и нелепа
когда лазурных высей акварель
зальёт по горло крашеное небо
осыплется створоженный снежок
на землю глинозёмную и злую
и веток незатейливый стежок
пропорет толщу неба вековую
тогда заговорит стихами мир
как будто на любовь заговорённый
и небеса затёртые до дыр
откинутся на дышащие кроны
под этою небесною пятой
лес кажется невызревшим и пресным
но птицы прилетевшие зимой
согреются под куполом небесным
и мы с тобой расправивши крыла
взлетим под распростёртые завесы
где наши сны сожжённые дотла
воочию не значат ни бельмеса

Прочитав «воочию», я задумался, чего вообще мы ожидаем от поэзии. Чтобы стихи отвечали запросу времени и звучали как газетная публицистика? Чтобы их было удобнее читать, находя знакомые слова и не вдаваясь в суть скользить по поверхности? Поэзия — не гладкая дорога к удобным истинам. Мне кажется, многие ждут от стихов комфорта: ритма, похожего на привычный шум новостной ленты, образов, не требующих погружения в чужие глубины. Но разве не в этом её предательство? Нет, я не призываю клеймить обывателей, не отрывающихся от летаргического сна развлекательной тележвачки, клеймом «не читатель». Но настоящая, высокая поэзия не развлекает — она вскрывает. Звучит пафосно? Пускай. Не убаюкивает, а заставляет смотреть в зеркало собственного «я», где отражаются морщины печального знания, умножаемого на скорбь приобретённого опыта, о которых молчат соцсети и телешоу. Может, её проблема как раз в этом? В том, что она заставляет нас нырнуть глубоко внутрь, растворяя кислород собственной индивидуальности, а люди хотят обратного. Читатель бежит от сумрачных истин, как от тишины в переполненном метро. Ему нужен фон, а не эхо собственных мыслей. Поэзия же — всегда диалог с чужой субъективностью. Она говорит на диалекте души автора, а не на языке мемов и газетных передовиц. Как можно требовать от неё инструкции по варке боща или маршрута от метро Яхромская до ВДНХ? Это всё равно, что искать в симфонии GPS-навигацию звёздного неба.

Мне кажется, проблема глубже: поэзия требует соучастия, а не потребления. Она не даёт ответов — она задаёт вопросы, которые общество давно спрятало под ковёр клишированных фраз. И в этом её святотатственная красота, она напоминает, что человек — не алгоритм, гонящийся за лайками, а существо, способное чувствовать одиночество Вселенной в созвучиях слов и боль эпохи в метафорических сравнениях. Разве это не ценнее?

Теперь же попробую провести разбор стихотворения по уже однажды обкатанной мною схеме:

Стихотворение, наверное, можно отнести к философской лирике с элементами пейзажной зарисовки и символизма. К жанровым особенностям первого верхнего уровня можно отнести:
Медитативность - созерцание природы переплетается с рефлексией о вечном.
Символистская образность - («небеса затёртые до дыр», «створоженный снежок») подчёркивает многозначность текста. Элегические ноты в финале («сны сожжённые дотла») указывают на жанровую близость к элегии, где доминирует мотив утраты.

Основные темы и противоречия, обозначенные на втором проблемном уровне:
Природа и человек - природа изображена как живая, дышащая субстанция («дыхащие кроны»), но враждебная («земля глинозёмная и злая»).
Искусство и тщетность - свирель как символ творчества звучит «дурацкой», а сны, воплощающие мечты, сожжены и обесценены.
Временное и вечное - хрупкость человеческого существования («птицы зимой») противопоставлена цикличности мироздания («небо вековое»).

На третьем психологическом уровне рассмотрим эмоциональный диапазон восприятия лирического героя:
Начало - чувство потерянности («сира и нелепа»), отчаяние («дурацкая свирель»).
Развитие - переход к надежде через образы полёта («расправивши крыла», «взлетим»), где природа оживает («заговорит стихами мир»).
Финал - возвращение к экзистенциальной тоске. Сожжённые сны («не значат ни бельмеса») обнажают внутренний конфликт между стремлением к возвышенному и осознанием его иллюзорности.
И конечно мотив одиночества сквозит в образах «зимних птиц» и «невызревшего леса», что усиливает трагизм мироощущения.

Четвёртый философский уровень задаёт ключевые вопросы:
Смысл творчества: свирель — инструмент души, но её звучание обесценено («дурацкая»). Искусство сиро и нелепо спасает ли?
Бытие и небытие: «небесная пята» давит на лес, подчёркивая бремя существования. При этом «распростёртые завесы» символизируют переход в иную реальность, где земное притяжение теряет значение.
Божественное и земное: «пенаты Божьи» контрастируют с «глинозёмной» землёй, акцентируя разрыв между духовным и материальным. Человек — малая часть мироздания, его мечты эфемерны, но природа и творчество даруют иллюзию бессмертия.

Пятый самый неоднозначный и часто скрытый уровень. Уровень мировосприятия автора.
Черты личности Марины Русовой, отражённые в тексте (но это не точно):
Скептицизм и романтизм: вера в силу искусства («заговорит стихами мир») соседствует с иронией к его ограниченности («дурацкая свирель»).
Экологическое сознание: природа для автора — живой организм, страдающий от человеческого вмешательства («крашеное небо», «земля злая»).
Рефлексия: мотивы одиночества, поиска смысла и принятия несовершенства мира («птицы согреются под куполом» — даже в холоде есть надежда).
Мировоззрение: диалектическое восприятие жизни, где боль и красота, тлен и вечность существуют в неразрывном единстве. Автор видит спасение в гармонии с природой и творчестве, даже если их плоды хрупки.

Стихотворение «воочию» Марины Русовой, как впрочем, многие её стихи — многослойный текст, где пейзаж становится универсальным инструментом исследования человеческой души. Через контрасты (лед и полёт, земля и небо) задаются вечные вопросы, оставляя читателя на грани отчаяния и надежды. Финал подчёркивает, даже если сны сожжены, сам акт творчества («играй, свирель») — акт сопротивления абсурду.

Дмитрий Куваев   21.02.2025